Текст книги "После финала"

Глава 22

Макс

На Пипе белая блузка в полоску и узкая синяя юбка. Когда она направляется к свидетельской ложе, мне кажется, что она идет по проходу в самолете. Я вспоминаю, как увидел ее впервые и был поражен ее немыслимо длинными ресницами; как несколько часов спустя снова встретил ее в переполненном баре и сразу же сказал себе: «На этой женщине я женюсь», еще до того, как в улыбающемся идиоте, глазевшем на нее с другого конца бара, она узнала своего коллегу. Но я не сомневался ни минуты. Я знал это сразу.

Теперь юбка сидит на ней слишком свободно и молния съехала в сторону. В нашей прошлой жизни я бы просто машинально поправил ее. Когда долго живешь вместе, таким вещам не придаешь большого значения. Мне вдруг нестерпимо захотелось домой, но тосковал я не по дому, а по своей жене. По нашей совместной жизни.

Я переехал из своего отеля рядом с больницей в другой, более дешевый, что был в нескольких кварталах отсюда. А Пипа каждый день мотается в больницу из дома – я слышал, как она говорила об этом своему адвокату. Но для меня сейчас важнее сосредоточиться на суде. Просматривая газеты накануне вечером, я раз десять звонил Лауре, чтобы поделиться с ней своими новыми идеями.

– У меня все под контролем, – успокоила она меня. – Идите спать.

Но уснуть я так и не смог, и, судя по измученному виду Пипы, ей это тоже не удалось. На ней безупречный макияж, а ее волосы аккуратно зачесаны назад, но все же это не может скрыть синяков под ее глазами и ввалившихся щек.

Когда Дилану было около полутора лет, мы стали замечать, что он бьет других детей, если у тех было то, чего хотелось ему. «Это твоя машинка? Вот тебе! Жуешь печенье? Бац!»

– Дилан плохой мальчик, – сказал я ему как-то раз.

Пипа покачала головой.

– Ты должен разделять ребенка и его поведение.

Похоже, она обнаружила эту премудрость на каком-то интернет-сайте по воспитанию детей.

– Иначе у ребенка возникнет отрицательное представление о самом себе.

Она низко наклонилась, чтобы посмотреть в глаза Дилану.

– Дилан, я тебя очень люблю, но мне не нравится твое поведение. Никогда никого не бей, ты понял?

В ответ Дилан шлепнул ее рукой по лицу.

– Ай!

– Ну что, получила? – засмеялся я.

Я смотрю на Пипу, забыв все, что она говорила и делала в последние два месяца, и понимаю, что все еще люблю ее. И всегда буду любить. Когда мы прилетим в Техас и Дилану станет лучше, мы серьезно поговорим. И все будет как раньше.

Адвокат Пипы встает.

– Миссис Адамс, я понимаю, что вам очень тяжело. Но тем не менее скажите, почему вы согласились с мнением врачей больницы, утверждающих, что лечение Дилана может быть только паллиативным?

Пипа чуть заметно дергает головой, но это скорее дрожь, чем кивок. Губы ее дрожат, и, когда она начинает говорить, ее голос звучит так тихо, что все присутствующие в зале подаются вперед, чтобы ее расслышать:

– Я люблю своего сына. Газеты и телевидение искажают факты. Я не чудовище. И все бы отдала, чтобы этот кошмар закончился и Дилан оказался дома, где ему и положено быть.

Она долго ничего не говорит, закрыв глаза и делая над собой усилие, чтобы не расплакаться. Я чувствую себя как тогда в «тихой комнате», когда Пипа плакала, – словно во мне живут два человека: один воюет с больницей и Пипой, а другой мечтает обнять ее и сказать: «Ты молодец».

– Но этому не суждено сбыться. – Теперь она говорит громче, и ее вцепившиеся в перила пальцы белеют. – С самого первого дня, когда мой сын попал в больницу осенью прошлого года, я всегда была рядом с ним. Я была там, когда с Диланом случались такие припадки, что его приходилось усыплять; когда ему давали морфий, чтобы снять боль. Я научилась отсасывать его слюну; массировать спинку, чтобы облегчить отделение мокроты; разрабатывать его руки и ноги, чтобы они не потеряли чувствительности. Если Дилан вернется домой, мне придется посвятить ему всю свою жизнь, нашу жизнь. Это бесконечный и изнурительный труд.

Меня душит гнев, но она еще не закончила.

– И я бы сделала это и даже больше, если бы знала, что между приемами лекарств, больничными процедурами, физиотерапией и очисткой легких у него будет жизнь, которая этого стоит.

Зал затаил дыхание. Взглянув на судью, Пипа добавляет:

– Но я в это не верю.

Я потираю затылок, опускаю голову и морщу лоб, словно это может заглушить шум в моей голове и стереть картины, нарисованные Пипой. Я ведь тоже там был. Видел все это, помогал с физиотерапией, но… Когда я неделями пропадал на работе, Пипа проводила все свои дни в больнице с Диланом. Мы сделали свой выбор, исходя из разного опыта, опираясь на непохожие реалии. Поэтому нам так трудно понять друг друга.

– Миссис Адамс, вы понимаете, что, если суд вас поддержит, ваш сын умрет?

– Да.

Коротко и ясно, но как мучительно.

Адвокат уже собирается сесть, но Пипа продолжает говорить:

– Пусть все поймут, что я не хочу, чтобы Дилан умер. Но и такой жизни, которая его ждет, если он выживет, я ему тоже не желаю.

Запнувшись, она тихо, словно из последних сил, произносит:

– В этом вся разница.

Я думаю о моем собственном выступлении, тщательно подготовленном Лаурой Кинг. «Вы должны донести до суда, почему именно вы возражаете против решения врачей». Вспоминаю весь тот солидный арсенал аргументов в пользу сохранения жизни Дилану, что нам удалось собрать. Перед глазами всплывают образы, столь эмоционально обрисованные Пипой. И в мою душу закрадываются сомнения.

– Все свидетельства были в пользу просителя, – говорит мне Лаура во время перерыва.

Отхлебнув кофе из местного буфета, она делает гримасу.

– Их главная цель – заставить вас сомневаться. Но после выступления наших свидетелей вы почувствуете себя гораздо увереннее.

Так и происходит.

Наш первый свидетель – доктор Ганс Шульц. У него темные волосы и круглые очки, делающие его похожим на сову. Его осанка настолько безупречна, что, когда он пришел в больницу, я почти ждал, что он начнет по-военному щелкать каблуками. Он был вторым независимым врачом, которого нашла Лаура.

– К сожалению, я не смогу выступить на вашей стороне, – заявил первый. Французский педиатр в костюме от Пола Смита.

Его заключение было кратким и столь похожим на заключение доктора Халили, словно они были написаны ими совместно. «Вероятность осмысленной жизни полностью исключена». Таков был его безжалостный вердикт.

– Я провел с пациентом достаточно времени и заметил, что его зрачки реагируют на свет, а когда я говорил, он поворачивал ко мне голову, – на безукоризненном английском сообщает доктор Шульц суду.

Эксперт по качеству медицинской помощи делает пометки в блокноте, наклоняясь, чтобы что-то прошептать своему ассистенту. В зале работает кондиционер, но меня бросает в жар, и я расстегиваю верхнюю пуговицу рубашки и ослабляю галстук. Я отстраненно слушаю всех этих людей, говорящих о кошмаре, который не может быть нашей жизнью. Иногда я бросаю взгляд на Пипу, но она смотрит на свои руки, сложенные на коленях, как будто молится.

Доктор Шульц дает показания два часа. Он отвечает на вопросы судьи, эксперта по качеству медицинской помощи, Лауры Кинг и адвоката Дилана. Я думаю, он отлично справился, и вкупе с видеовыступлением доктора Грегори Сандерса его свидетельство наверняка поставит под сомнение заключения представителей больницы.

Лаура довольна. Она уверена, что судью убедят свидетельства Шульца о реакции ребенка на свет и голос.

– Они за это ухватятся, вот увидите, – говорит она во время обеда, стирая майонез с уголков губ бумажной салфеткой. – Журналисты будут в восторге.

Я покупаю газеты каждый день. Все подряд. Выкладываю их на кровати в своем номере и вырезаю все, что касается моего сына, отмечая слова поддержки, на которые не скупятся участники кампании, знаменитости и политики. Вырезки я складываю в особую папку.

«Дилан страдает, но его отец страдает не меньше». Эти слова известного епископа у всех на слуху. Они цитируются в каждой газете снова и снова и постоянно повторяются в новостях. «Я молюсь, чтобы ему позволили воспользоваться правом родителя и отправить на лечение сына, страдающего в родной стране».

Когда Дилан вырастет, я покажу ему эти вырезки, чтобы он знал, что за его жизнь боролся весь мир.

Во второй половине дня с видеосвязью возникают проблемы. Выступление доктора Грегори Сандерса дважды прерывается, и он застывает на экране с открытым ртом, напоминая зловещую горгулью. Судья явно недоволен, а эксперт качества медицинской помощи делает большие глаза, громко вздыхает и смотрит на часы. Но в конце концов связь налаживается.

Доктор Сандерс выше всяких похвал – очевидно, это не первое его выступление. Возможно, даже слишком очевидно. Его уверенность граничит с высокомерием, и у него есть склонность начинать говорить за секунду до того, как адвокаты заканчивают свой вопрос, так что судья Меррит вынужден его останавливать: «Пожалуйста, выслушайте вопрос до конца». Но тем не менее его свидетельство впечатляет.

– Протонно-лучевая терапия уменьшит опухоль и продлит Дилану жизнь, – в заключение говорит он.

Ни один судья в стране не сможет против этого возразить.

– Отличный результат, – подытоживает Лаура.

От здания суда мы идем пешком. На своих высоких каблуках Лаура идет быстрее меня, как будто куда-то торопится, хотя на сегодня все наши дела закончены. Мы останавливаемся у отеля. Это бюджетная сетевая гостиница, больше подходящая для молодежи и туристов с рюкзаками. Лаура живет в роскошном отеле «Четыре времени года», который оплачиваю я.

– Мне нужно еще поработать над другим делом, – небрежно произносит она. – Но если вы свободны, мы можем поужинать вместе. Или просто пропустим по стаканчику на ночь?

Никакого откидывания волос или кокетливого трепетания ресниц, лишь слегка поднятая бровь и откровенное и недвусмысленное предложение. Взгляд в упор и спокойное ожидание ответа.

– Сегодня я хотел лечь пораньше, – наконец выдавливаю я из себя.

Усмехнувшись, она пожимает плечами:

– Дело ваше. Увидимся в суде.

Я смотрю, как она удаляется походкой Мэрилин Монро. И думаю о Пипе – представляю, как она идет по проходу между креслами в самолете, вспоминаю, как сегодня она шла к свидетельской ложе, чтобы объяснить судье, почему она хочет, чтобы ее сын умер. Я так хочу утешить ее, даже тогда, когда мое сердце переполняется гневом. Я думаю, что она единственный человек в моей жизни, которого я всегда любил.

Когда все закончится, говорю я себе, мы снова будем семьей.

Пипа, Дилан и я. Так же, как было раньше.

Глава 23

Лейла

Лейла стоит у здания суда. Скоро она войдет внутрь, займет свое место в старом тихом зале, услышит решение судьи и узнает, какая судьба ждет трехлетнего Дилана Адамса.

Все пока ждут на улице. Макс Адамс и его юристы; Пипа со своим адвокатом. Две противоборствующие группы, кивая и переговариваясь, толпятся по разные стороны ворот. Вообще-то Лейла должна присоединиться к команде больницы – в конце концов, она на их стороне, – но она не хочет говорить о деле. Ей было нелегко услышать сегодняшние свидетельства. Убежденность докторов, приглашенных Максом, и особенно профессора Гринвуда, который в качестве довода представил свою впечатляюще оборудованную клинику, невольно заставили ее сомневаться. Она, безусловно, уверена в собственных заключениях, но все же не может не думать о том, а что, если…

Поэтому Лейла предпочитает стоять между двумя группами у массивной тумбы, отделяющей тротуар от проезжей части. Как жаль, что здесь нет Ника… Но она сразу же запрещает себе думать о нем, представив его в кругу семьи с подросшими детьми и женой, которая посвятила себя науке.

Макс Адамс курит. Он держит сигарету, предложенную ему одним из адвокатов, и, закрыв глаза, с наслаждением затягивается, вдыхая никотин, как кислород. Лейла никогда не видела его курящим. Как же он изменился за последние несколько месяцев. Похудел, наверняка мучается бессонницей и страдает от ночных кошмаров.

Суд длится уже четыре дня, и все это время с газетных полос не сходила история Дилана Адамса и его борьбы за жизнь. Газеты регулярно сообщали о противоборстве родителей и полемике докторов. Ежедневно фотографы преследовали Лейлу, Пипу, Макса и их адвокатов, когда они выходили из своих машин. И каждое утро в бульварных газетах мелькали их фотографии.

«Макс Адамс приезжает в суд на второй день слушаний, стараясь не выдавать своих чувств».

«Адвокат Макса Лаура Кинг приехала на суд в брючном костюме и с распущенными волосами».

«Доктор Халили – иранка».

За это время были представлены письменные свидетельства семнадцати врачей и выслушаны все доводы с обеих сторон, но Лейла до сих пор не уверена, к какому решению придет судья Меррит.

Она уже собирается войти в здание, когда замечает знакомую фигуру, торопливо идущую по тротуару. Лейла прищуривается – не может быть! – но глаза ее не обманывают. И она устремляется навстречу знакомой фигуре.

– Сюрприз! – во весь рот улыбается Хабиба.

На ней ее лучшее пальто и шаль, которую она бережет для особых случаев. Шаль переливается зеленым и фиолетовым, сверкая золотым шитьем. Под руку Хабибу держит Вильма.

– Не волнуйся, дорогая, мы тебя не побеспокоим. Твоя мать захотела посмотреть достопримечательности, и мы решили заглянуть в суд, чтобы тебя поддержать.

– И принесли тебе поесть, – добавляет Хабиба.

Она вручает Лейле сложную конструкцию из квадратных жестяных емкостей, скрепленных вместе и снабженных металлической ручкой.

– Это контейнеры с едой – гордо объявляет она. – Их можно мыть в посудомойке, ставить в морозильную камеру и носить в них горячую и холодную еду.

– О, мама, это именно то, что мне нужно. Спасибо.

Не еда – Лейла знает, что не сможет проглотить ни кусочка, – а присутствие матери с ее ломаным английским, мягкими объятиями и верой в то, что все, что делает Лейла, будет правильным.

– Сначала мы пойдем в Ковент-Гарден, а потом прокатимся на колесе обозрения, – сообщает Вильма.

Может быть, теперь, когда Хабиба убедилась, что сможет обзавестись здесь друзьями и жить нормальной жизнью, она захочет уехать из Ирана и жить с Лейлой?

Хабиба ищет кого-то глазами, заглядывая за спину дочери.

– А где доктор Ник?

Она явно разочарована.

– Ник в больнице, мама, он ведь не дает показания.

– Хороший человек, – говорит Хабиба Вильме. – Друг доктор. Плохо, что он…

Она ищет подходящее слово, сжав пальцы в щепоть, словно хочет выдернуть его из воздуха. Недовольно фыркнув, она вытаскивает свой телефон.

– Помочь перевести, мама?

Но Хабиба презирает возникшие трудности.

– По-английски, – настаивает она, набирая искомое слово в гугле.

Лейла пытается прочесть его вверх ногами. Плохо, что он… что? «Женат», – думает она, вспыхивая при мысли, что мать видит ее насквозь.

– Развод! – торжествующе произносит Хабиба, маскируя свое неодобрение радостью от лингвистических успехов.

– Иногда это к лучшему, – философски замечает Вильма. – Моя дочь развелась и поначалу очень переживала, но сейчас она просто счастлива.

Но Лейлу не слишком интересует дочка Вильмы с ее разводом.

– Он разведен? Ты уверена?

– Он разводится, – подтверждает Хабиба. – Он сам сказал мне в Навруз, когда ты заваривала чай. Это плохо.

Как большинство иранцев ее поколения, Хабиба не одобряет разводов. Но что-то в ее взгляде говорит о том, что Лейла не ошиблась. Похоже, мать и вправду читает ее мысли.

Но Лейле уже пора идти в зал. Она целует свою мать и благодарит Вильму за то, что та присматривает за ней, а потом долго смотрит им вслед. Их ждет Ковент-Гарден, колесо обозрения «Лондонское око» и другие места паломничества туристов. А она возвращается в здание суда.

– Это заключительное слушание по делу об обращении Детской больницы святой Елизаветы, входящей в Национальную систему здравоохранения, в соответствии с юрисдикцией Высокого суда правосудия в отношении Дилана Адамса, рожденного пятого мая две тысячи десятого года и имеющего к настоящему времени возраст чуть менее трех лет.

Лейла смотрит на судью, пытаясь понять по его лицу, что он скажет дальше, но оно привычно непроницаемо.

– В том случае, когда между родителями и лечащими врачами возникают разногласия относительно надлежащего лечения тяжелобольного ребенка, стороны имеют право обратиться в суд.

Судья на минуту замолкает, обводя глазами зал.

– В своем обращении от седьмого марта две тысячи тринадцатого года истец просит о следующих распоряжениях суда. Первое: по причине своего малолетства Дилан не имеет возможности принимать решения относительно своего лечения. Второе: паллиативное лечение, предоставляемое Дилану лечащими врачами, является законным и в максимальной степени отвечает его интересам. И третье: непредоставление Дилану протонно-лучевой терапии является законным и в максимальной степени отвечает его интересам.

Лейла обводит глазами зал суда. Движение заметно только среди горстки допущенных на суд корреспондентов, фиксирующих каждое слово судьи. Все остальные сидят неподвижно, смотрят и ждут, и у Лейлы возникает странное ощущение застывшего времени, словно и через год все по-прежнему будут сидеть на своих местах в ожидании приговора, который изменит жизнь стольких людей.

– Вокруг этого дела было много спекуляций. И я хотел бы попросить тех, кто не слышал, в отличие от нас, медицинских свидетельств относительно Дилана Адамса, не выносить суждений по решениям, принятым в этом зале.

Судья сделал паузу, а когда снова заговорил, взгляд его был направлен на Пипу и Макса:

– Многие люди считают, что суд не должен вмешиваться в это дело и родителям должно быть позволено самим решать, что лучше для их ребенка. Однако, когда согласие не может быть достигнуто – либо между больницей и родителями, либо между самими родителями, – свое слово должен сказать суд.

У Лейлы к горлу подступает комок. Если это так тяжело для нее, что же тогда должны испытывать родители Дилана, зная, что через несколько минут они услышат вердикт своему сыну.

Перед перерывом Макс и Пипа Адамсы сидели на противоположных краях длинной скамьи позади своих адвокатов. Сейчас они занимают ту же скамью, но расстояние между ними сократилось так, что они могли бы коснуться друг до друга.

Ближе к вынесению решения суда Лейла замечает некоторое движение. Трудно сказать, кто из них, Макс или Пипа, пошевелился первым. Похоже, они и сами не отдают себе отчета в том, что делают, но их руки, медленно преодолев разделяющее их пространство, находят друг друга.

Родители Дилана берутся за руки.

Судья начинает оглашать приговор.

Зал слушает, затаив дыхание.

 
В осеннем лесу, на развилке дорог,
Стоял я, задумавшись, у поворота;
Пути было два, и мир был широк,
Однако я раздвоиться не мог,
И надо было решаться на что-то.
 

Роберт Фрост

(перевод Г. Кружкова)

Глава 24

Пипа

Судья надевает очки для чтения и зачитывает судебное решение:

– С тяжелым сердцем, но с полной убежденностью, что действую в интересах Дилана Адамса, я удовлетворяю иск Детской больницы святой Елизаветы и разрешаю на законном основании прекратить любое лечение, кроме паллиативного, и дать Дилану умереть с достоинством.

Макс мгновенно выдергивает свою руку из моей. Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него, но он смотрит прямо перед собой, чуть заметно покачивая головой.

Голос судьи бесстрастен, взгляд его устремлен в пустое пространство между адвокатами сторон. Он продолжает говорить, но его слова проносятся мимо меня, а я повторяю про себя снова и снова:

«На законном основании прекратить любое лечение… и дать Дилану умереть с достоинством».

Макс засовывает руки в карманы, чтобы уберечь их от моих прикосновений. Я трогаю его за плечо, но он отшатывается, словно его обожгло. Он все еще смотрит на судью, качая головой, словно не верит в то, что услышал. Я чувствую огромное облегчение, что все закончилось и страданиям Дилана подходит конец, но это облегчение ненадолго. Как можно праздновать решение, означающее для Дилана смерть, каким бы правильным оно ни было?

Когда Дилану было чуть меньше года и он ползал так быстро, что я не могла за ним угнаться, он на пару дней заболел. Мы часами сидели с ним, обнявшись на диване, и смотрели диснеевские мультфильмы. «Какой же он милый, когда болеет». Мысль была слишком крамольной, чтобы я могла ею с кем-то поделиться. «Я вовсе не хочу, чтобы он болел, просто в это время он особенно трогательный», – оправдывала я себя.

– Макс, – шепчу я, но мое горло сжимается, и голос звучит слишком резко и громко.

Никто не поворачивает головы, чтобы посмотреть в нашу сторону, потому что все уже давно смотрят, словно мы звери в зоопарке или лабораторные образцы.

Макс опускает голову. Его глаза закрыты. Может быть, он плачет, а может, просто не желает смотреть на меня. Я так хочу, нет, мне просто необходимо, чтобы он обнял меня, но каждый мускул его тела напрягается в стремлении отстраниться. Макс начинает говорить – слишком тихо, чтобы я могла его слышать. Он смотрит в пол, и я даже не уверена, что он говорит со мной. Я наклоняюсь к нему, отчаянно желая услышать его голос.

Его слова медленно, через паузу, следуют одно за другим. Мне не хочется верить в то, что я слышу, но даже самый тихий шепот может нести предательство.

– Это ты виновата.

– Что?

Удар в солнечное сплетение, когда я и без того повержена.

– Нет! Это больница…

– Да, это они подали в суд, но ты поддержала их. И это твои показания убедили судью.

– Макс, прекрати…

– Ты подписала смертный приговор собственному сыну.

У меня перехватывает дыхание. Грудь пронзает острая боль, и я вцепляюсь в переднюю скамью, удерживаясь от падения.

– Встать, суд уходит.

Мы встаем. В ложе прессы начинается движение, и репортеры один за другим покидают ее. Один из них, пробираясь к выходу с прижатым к груди ноутбуком, робко кивает судье. Судебное решение появится в интернете еще до того, как мы покинем здание суда, и будет опубликовано во всех вечерних газетах. Общественность разберет это решение по частям, а после вынесет собственное. Приговор приговору.

В зале стоит духота. Судья встает и идет к выходу, и в мгновенье становится шумно, словно кто-то включает звук.

– …бюллетень для прессы будет готов через несколько минут.

– Я всегда считал его отличным судьей.

– Пропустим по стаканчику?

Но в моей голове по-прежнему звучит только злое шипение Макса. «Смертный приговор». Кто-то трогает меня за рукав. Это Робин.

– Вы отлично справились – я знаю, как это было тяжело для вас.

– Спасибо за вашу помощь, – говорю я, стараясь быть вежливой, несмотря на то что «помощь» – это работа, за которую он незамедлительно пришлет счет моему отцу.

Ты подписала смертный приговор собственному сыну.

Я поворачиваюсь к Максу, но его уже нет, и место, где он стоял, уже заполнено людьми. Их приглушенный ропот похож на тихое бормотание скорбящих на похоронах. Я замечаю пиджак своего мужа и его затылок за секунду до того, как за ним закрывается дверь.

– Извините. – Я проталкиваюсь к выходу и пускаюсь бежать, распугивая отшатывающихся журналистов. Кто-то открывает мне дверь. – Макс! Макс!

В вестибюле на пластиковых стулья тихо сидят люди, ожидая, когда их вызовут. Мимо проходят две женщины в мантиях и париках. Я на секунду останавливаюсь, ища глазами Макса, но два репортера берут меня в тиски, и я вижу, как их записывающие устройства мигают красным.

– Миссис Адамс, что вы думаете о решении суда?

Макс стоит на самом верху лестницы, держась одной рукой за перила. Двумя ступеньками ниже еще один репортер преграждает ему дорогу.

– Макс, подожди!

Он оглядывается назад и на этот раз смотрит на меня, но теперь я не могу этого вынести. Когда-то я влюбилась в эти глаза и увидела в них отражение своей любви. Я смотрела в них в день нашей свадьбы, когда мы давали друг другу клятву в любви и верности. «Пока смерть не разлучит нас». Я провела с ними сотни безмолвных бесед через бесчисленные обеденные столы и шумные комнаты, полные друзей во время застолий и вечеринок. «Какая скука! Еще по одной и пошли отсюда. Я люблю тебя. Я тоже тебя люблю». Эти глаза поддерживали меня, когда рождался Дилан и мне было так больно… «Ты сможешь. Еще одно усилие. Я люблю тебя».

Я заставляю себя выдержать его взгляд, но он разрывает меня изнутри. Мою грудь сдавливают невидимые тиски – я вижу перед собой незнакомца. Глаза моего мужа пусты. Боже, что я наделала.

Бросив на меня уничтожающий взгляд, Макс отворачивается и сбегает по лестнице, едва не налетев на репортера, который предусмотрительно отступает в сторону.

Но мои преследователи не сдвигаются ни на шаг. Они нетерпеливо смотрят на меня.

– Миссис Адамс?

– Вы не хотите сделать заявление для прессы?

Крошечный красный огонек микрофона мигает в нескольких дюймах от моего лица. Мои глаза затуманиваются, я зажмуриваюсь и нервно сглатываю. Любое действие дается мне с усилием, словно я не помню, что я должна делать. Я не в силах произнести ни слова. Все, что я хочу сделать, это поскорее вернуться в больницу, к Дилану. Не туда ли отправился Макс?

– Пипа. Вы приехали на поезде? Хотите, я подвезу вас в больницу? – тихо спрашивает доктор Халили.

Я не заметила, как она вышла из зала, но сейчас она стоит у двери в нескольких ярдах от меня.

Я пристально смотрю на нее. Репортеры продолжают переминаться рядом. Все так же мигают красные огоньки. Мне кажется, я больше никогда не смогу заговорить снова, но если я это сделаю, то точно не в микрофон. Доктор Халили терпеливо ждет. На ее лице, которое ни разу не дрогнуло за все то время, что мы провели в больнице, написано сострадание. Внезапно я понимаю, что причина ее сочувствия не в словах судьи, а в дальнейшей судьбе Дилана. Доктор Халили вернется в больницу Святой Елизаветы, сделает запись в карточке Дилана, и, когда ему в следующий раз станет плохо, они просто дадут ему умереть.

Дилан скоро умрет.

Меня захлестывает паника. Я смотрю на доктора Халили, и весь ужас происходящего сосредотачивается на одной этой женщине. На том дне, когда она позвала нас в «комнату плача» и отняла у нас смысл нашей жизни.

– Это вы во всем виноваты, – шиплю я.

Я ухожу так быстро, как только могу. Слова Макса все еще звенят у меня в ушах. Я больше не могу оставаться здесь, рядом с женщиной, которая отняла у меня сына и мужа.

Может, я и подписала Дилану смертный приговор.

Но вынесла его Лейла Халили.