Текст книги "После финала"

Это был крутой этап обучения. Мы всегда делили семейные обязанности в равной степени и жили бок о бок как два взрослых человека. Теперь Пипа сидела с ребенком и занималась домашним хозяйством, только когда Дилан спал; а я приносил домой бекон, словно мы были Джун и Уорд Кливер из сериала. Я никогда не боялся потерять работу – всегда были другие рабочие места и другие возможности, – но теперь я трудился вдвое усерднее, подолгу задерживаясь на работе, потому что мы вряд ли обошлись бы без моей зарплаты. Я прекратил валять дурака по выходным и стал задумываться о ремонте дома. Я старательно опекал Пипу, хотя знал, что она способна сама о себе позаботиться. В общем, я стал таким, как мой собственный отец.

А теперь моя семья нуждается во мне как никогда. Я смотрю на своего бледного неподвижного сынишку. Смотрю на жену, вытирающую высохшую слюну на его губах и тихо напевающую колыбельную. Я прячу свои страхи в груди, где они сворачиваются жестким узлом. Пипа и Дилан зависят от меня, и я чувствую себя точно так же, как в тот день, когда я, испуганный и растерянный, вез их из больницы домой.

Это мой мир, и я не могу его потерять.

Глава 11

Пипа

Мама подносит мне бокал вина. Я качаю головой.

– Я не могу.

– В медицинских целях.

– А если что-то случится?

– Тогда твой отец тебя отвезет.

Мама берет меня за подбородок:

– Пипа, тебе надо расслабиться.

Она поглаживает меня по щеке, и мои глаза наполняются слезами. Я смертельно устала, и все тело у меня болит, как при гриппе. Макс на официальном обеде. Он договорился с Честером, что несколько дней поработает дома, но от сегодняшнего мероприятия отвязаться не смог.

– А ты ему все объяснил? – спросила я, недоумевая, как Макс может думать о чем-нибудь другом, кроме Дилана.

– Он все знает, – коротко бросил Макс.

«У меня не благотворительная организация», – сказал как-то Честер, когда Макс попросил его сократить поездки, пока Дилан находится в реанимации. «Я тебе сочувствую, искренне сочувствую. Но у нас у всех есть семьи, и от этого багажа никуда не денешься».

Значит, Дилан для него просто багаж.

В общем, я приехала к своим родителям и, скинув туфли, погрузилась в теплую атмосферу своего детства. После ужина отец удалился в гостиную, чтобы подремать над газетой, а мы с мамой, убрав со стола, говорили о том, зацветет ли этим летом глициния и не будут ли ярко-синие обои слишком кричащими для спальни. Я подумала о Максе с его официальным обедом. Должно быть, ему тоже нужна разрядка, так же как мне, когда я болтаю о разных пустяках со своей матушкой.

– Ну, какие новости? – спрашивает мама, подвигая ко мне стул.

– Макс нашел в Хьюстоне доктора, который считает, что может помочь.

Я смотрю на фотографии Дилана, развешанные по стенам. Стульчик для кормления тщательно вытерт и ждет в углу. Я вспоминаю о кроватке наверху, в которой он спал, когда оставался здесь на ночь, и о ящике с моими детскими игрушками, которые мама до сих пор хранит на чердаке.

– Это замечательно!

– Остается выяснить у доктора Халили, сможет ли Фонд медицинского страхования оплатить Дилану курс протонно-лучевой терапии.

Я стараюсь не поднимать финансовый вопрос, при одной мысли о котором мой живот скручивает тревожными спазмами.

– Макс сказал, что, если бы у нас была страховка, мы бы не попрошайничали. Просто отправили бы Дилана к лучшему врачу в Штатах, где бы он ни находился.

Но дело не в том, что он сказал, а в том, о чем он умолчал. Он не сказал, что у него была страховка, когда он жил в Штатах. И он не напомнил мне, что это я уговорила его перевестись в английский филиал и жить здесь, наплевав на изменение условий контракта, потому что какое это имеет значение, когда вы влюблены? Он не упрекнул меня за то, что из практических соображений я не позволила ему включить в страховку новорожденного сына.

– В таком случае, если он заболеет, нам придется лететь в Америку, – говорила я. – И к тому же всем известно, что в Великобритании лучшая в мире система здравоохранения.

Постепенно это перешло в разряд шуток, вроде того, почему британцы не умеют правильно делать бутерброды, а американцы не пользуются чайниками. Ведь все думают, что страховка им не понадобится никогда.

Мама забрасывает меня вопросами:

– Этот доктор уверен, что сможет полностью удалить опухоль? Есть ли какие-либо побочные эффекты у этого лечения? Прилетит ли он сюда или вам придется везти Дилана в Америку?

– В Америку, – говорю я, потому что у меня есть ответ только на последний вопрос. – Нам придется провести там около десяти недель.

– Десять недель… О Господи. Впрочем, это не имеет значения. Главное, чтобы Дилан поправился.

Я кусаю губы. В лице мамы непреклонная решимость, а ее глаза полны любви к внуку, ко мне, к Максу.

– Мама, что мне нравилось делать, когда я была в возрасте Дилана?

Она медлит с ответом, понимая, почему я спрашиваю. Потом вздыхает.

– Ты любила кормить уток. Каждый день после твоего дневного сна мы ходили на пруд, и я держала тебя за капюшон, чтобы ты не прыгнула за ними в воду.

Воспоминание заставляет ее улыбнуться.

– А еще что?

– Книги. Ты забиралась ко мне на колени и переворачивала страницы быстрее, чем я успевала их прочитать. – На последнем слове ее голос срывается.

– Что еще? – безжалостно продолжаю я, причиняя боль нам обеим.

– Танцы, – тихо говорит она сквозь слезы. – Ты любила танцевать.

Я с трудом сглатываю. Я представляю, как трехлетняя девочка в розовых балетных туфельках кружится в танце, бросает уткам хлеб, переворачивает книжные страницы, со смехом тыча в картинки, когда мама читает на разные голоса. Потом вспоминаю Дилана таким, каким он был, каким стал и каким может быть, если выживет.

Мама видит меня насквозь.

– У него будет совсем другая жизнь, – шепчет она, прижимая меня к себе. – Но это все же жизнь, его жизнь, Пипа.

А потом я рыдаю у нее в объятиях, жалея, что я уже не порхающая в танце трехлетняя девочка и мама больше не держит меня за плащ, чтобы я не свалилась в воду.

Би на самом деле зовут Бриджит. Имя ее матери, той женщины, что ведет программу «Воспитать Би», Эйлин Пирс, и живут они в маленьком таунхаусе на окраине Бата. В ответ на мое послание она прислала свой номер телефона, а когда я позвонила, ее голос был таким теплым и знакомым, что мне показалось, будто я разговариваю с давней подругой.

– Если тебе будет легче разговаривать за чашкой кофе, мы живем на окраине Бата, недалеко от… – Она прервалась. – Хотя ты, вероятно, не сможешь сорваться из больницы. Я все понимаю.

Я еще ни разу не оставляла Дилана. Была с ним на всех процедурах, сеансах химиотерапии и последующих осмотрах. Когда его перевели в палату интенсивной терапии, я перешла на новый режим. Вставала в пять тридцать, без десяти шесть была в машине и с семи утра до десяти вечера сидела с Диланом. Макс приезжал со мной, если работал дома, или присоединялся ко мне вечером, если работал в английском офисе. Мы возвращались в колонне, и Макс всегда настаивал, чтобы я ехала первой, словно мог защитить меня, просто держа в поле зрения. Когда мы проезжали освещенные торговые центры, я смотрела в зеркало заднего вида и видела там Макса, который посылал мне воздушный поцелуй или корчил рожи, чтобы меня рассмешить.

– Мне бы хотелось с тобой встретиться, – попросила я Эйлин.

Макс обещал приехать в больницу в семь, а мама согласилась посидеть с Диланом днем, чтобы муж мог показаться на работе. После двух часов езды я оказываюсь на тихой улочке, где в маленьком таунхаусе с мощеным двориком живет семья Эйлин. Но мне вдруг хочется развернуться и поехать обратно к своему мальчику.

Я сразу замечаю бетонный пандус, ведущий к двери, и серебристый фургон с наклейкой на задней двери: «Пожалуйста, оставьте место для моего инвалидного кресла!» Я вспоминаю, что сказала Максу о поездке сюда:

– Я еду с разведывательной целью. Было бы неплохо узнать, что нам понадобится, когда Дилан вернется домой.

– Хорошая идея, – ответил он. – Она может сообщить тебе, где достать необходимые приспособления.

Я никогда раньше не лгала Максу.

– Ты, наверное, Пипа?

Эйлин – высокая крепкая женщина с волосами цвета соли с перцем, заплетенными в длинную косу до середины спины. На ней джинсы и толстовка с закатанными рукавами.

– Фил на работе, а близнецы в школе, но Бриджит здесь, и ты можешь на нее посмотреть.

В доме беспорядок, входная дверь загромождена кучей обуви, а на крючках, прибитых к стене, висит одежда и физкультурная форма. Я следую за Эйлин и вижу открытую дверь, которая, должно быть, ведет в спальню Бриджит.

– Раньше это была наша гостиная, но теперь это спальня Бриджит, а кухню мы переделали в ее душевую. В столовой у нас теперь кухня, а гостиная сейчас на втором этаже. Это обошлось нам дешевле, чем переезд в новый дом, но, боже мой, как нам пришлось попотеть! – смеется Эйлин.

Большую часть комнаты занимает больничная кровать с подъемным устройством. На стене напротив висит металлический шкафчик, рядом стоит кислородный баллон.

– Сейф для лекарств, – объясняет Эйлин, проследив за моим взглядом. – Когда в доме еще два ребенка, препараты нужно надежно прятать.

На окнах висят веселенькие занавески. Я улыбаюсь, глядя на висящие над кроватью диски, которые разбрасывают по комнате цветные радуги.

– Это так трогательно, – говорю я, указывая на крутящийся модуль.

– Близнецы на все для нее готовы, – улыбается Эйлин. – К сожалению, зрение у Бриджит ухудшается, и я не знаю, как долго она сможет это видеть. Пойдем, я поставлю чайник, а ты сможешь с ней познакомиться.

Бриджит четырнадцать лет. Руки и ноги у нее настолько тонкие, что я могла бы обхватить их двумя пальцами. Они зафиксированы на кровати прочными черными ремешками. Голову поддерживает губчатый обруч.

– Это выглядит жестоко, я знаю, – быстро говорит Эйлин. – Но для Бриджит комфортнее, если ее тело в правильном положении. Тебе повезло, у нее сегодня хороший день, да, Бриджит?

Эйлин целует дочь в голову. Я жду какого-нибудь ответа – движения, улыбки или чего-то подобного, – но Бриджит совсем не реагирует.

– Привет, Бриджит, меня зовут Пипа, – улыбаюсь я девочке.

Это немного странно – впервые увидеть ту, о которой я так много знаю. Я вспоминаю забавные истории, которые Эйлин рассказывает в своем блоге, и места, куда они с мужем ездили вместе с Би.

– Сегодня нет занятий?

Я знаю, что Бриджит глухая и не может читать по губам, но мне кажется невежливым разговаривать только с Эйлин, как будто Бриджит здесь нет.

– О, у нас тут целая история, – говорит она, закатывая глаза. – Извини, я даже не спросила, пьешь ли ты молоко. Так нормально? – Она протягивает мне чашку чая с молоком.

– Все отлично, спасибо.

– Школа, где учится Бриджит, на прошлой неделе закрылась. В понедельник мы получили письмо, а в пятницу они уже захлопнули двери.

Эйлин садится за кухонный стол, заваленный книгами, ручками и остатками от завтрака. Я тоже сажусь.

– Разве они могут это сделать?

– Похоже, что могут. Они предложили нам место в школе в нескольких часах езды отсюда или интернат в Сассексе. Нет уж, спасибо.

– И что вы намерены делать?

Впервые с тех пор, как я приехала, в голосе Эйлин звучит растерянность. Она пожимает плечами.

– Честно говоря, я не знаю. Я как раз работаю в часы школьных занятий, иначе мы не сможем оплачивать счета. И хотя у Бриджит есть сиделки, они не должны находиться с ней без одного из нас. Ладно, как-нибудь выкрутимся. – Она улыбается. – Всегда выкручивались.

Мы допиваем чай, потом Эйлин извиняется и идет укладывать Бриджит спать, а я вызываюсь вымыть посуду. Позже, глубоко вздохнув, я задаю вопрос, которого Эйлин наверняка ждала:

– Ты знала, что Бриджит родится инвалидом?

– На двадцатой неделе УЗИ показало у нее расщепление позвоночника. Все остальное было сюрпризом, – криво усмехается Эйлин.

– А ты…

Эйлин сказала, что я могу задавать ей любые вопросы. Но я не могу. Не могу.

– Все равно ее родила? – продолжает она за меня.

Я киваю, стыдясь того, что подразумеваю под своим вопросом.

– Я не это имела в виду…

– Все в порядке. Это важные вещи, о которых необходимо говорить.

Наклонившись вперед, она складывает ладони и смотрит на свои большие пальцы.

– Никогда даже речи быть не могло о том, чтобы прервать беременность. Конечно, это было большим ударом, но мы уже дали ей имя, ждали, когда она появится на свет, и уже любили ее. Ради этой девочки я была готова броситься в огонь – и временами мне кажется, что именно это я и делаю.

– Значит, ты никогда не жалела, что родила ее?

Эйлин поднимает глаза.

– Я этого не сказала.

Посмотрев через дверь в комнату Бриджит, она говорит так тихо, будто никогда раньше не произносила таких слов:

– Люди говорят, что мы жертвуем собой, ставя потребности Бриджит выше своих и давая ей жизнь даже в ущерб кому-то из нас. На самом деле все наоборот. Я родила ее, потому что хотела этого ребенка.

Эйлин замолкает, и я, затаив дыхания, жду продолжения ее исповеди.

– Бриджит сделала мою жизнь богаче, как и жизнь всех, кто ее знает, – а их миллион. Но если бы я знала, какой тяжелой будет ее собственная жизнь, если бы знала, что моменты радости будут так малы и мимолетны среди припадков, операций и лекарств…

Эйлин выпрямляется, и взгляд ее становится сосредоточенным.

– Я не знаю, была бы я такой эгоисткой.

Глава 12

Лейла

Прошло пять дней с тех пор, как Лейла попросила Макса и Пипу Адамсов сделать выбор, которого не пожелаешь никому из родителей. Она каждый день общалась с ними, отвечала на их вопросы и всегда была в зоне досягаемости. Лейла не торопила их с ответом, но рано или поздно им все равно предстояло принять решение, поэтому, когда Макс попросил о встрече, она невольно почувствовала облегчение.

– Мы приняли решение, – объявляет Макс.

На нем строгий костюм, что как-то не вяжется с бесформенным свитером его жены, манжеты которого растянулись и покрылись катышками от того, что она беспрестанно теребит их трясущимися пальцами.

Лейла уже знает их ответ – жесткая линия подбородка и металл в глазах Макса красноречивее слов. Но она ждет, когда он прозвучит.

– Мы не готовы отказаться от своего сына.

Взяв жену за руку, Макс поглаживает ее пальцы, словно демонстрируя свою поддержку.

– Мы осознаем его состояние и понимаем, что он инвалид, но, если есть хоть малейший шанс продлить ему жизнь, мы делаем выбор в пользу жизни.

Лейле нечасто приходилось слышать, чтобы родители на пороге трагедии говорили столь гладко и уверенно. Макс Адамс совсем не похож на убитого горем отца. Его речь, отшлифованная и отрепетированная, скорее напоминает выступление перед клиентами. Но так принято в его мире. За маской самоуверенной невозмутимости он прячет растерянность и страх. И, присмотревшись, можно заметить, что галстук у него съехал набок, рубашка слегка помята, а его щеку подергивает тик.

– Я понимаю вас.

Лейла еще не была матерью, но ее руки держали много младенцев. Она принимала роды, помогая появиться им на свет. На ее глазах умирали дети, и она видела боль в глазах их родителей. Лейла тоже не отказалась бы от своего ребенка.

– Мы хотим, чтобы Дилан прошел курс протонно-лучевой терапии.

Такого поворота Лейла не ожидала, но он ее ничуть не удивил. Адамсы не первые, кто уповает на эту методику, хотя Лейла предполагала, что речь пойдет о новом курсе химиотерапии.

– Государственная служба здравоохранения имеет соглашения с центрами в США, – заявляет Макс.

Со стороны может показаться, что тон его резок и чересчур снисходителен.

Но Лейла не сторонний наблюдатель. Она знает, что Макс, как и многие родители, чьи дети лежат в реанимации, находится на грани срыва. Он пытается контролировать ситуацию, которая ему неподвластна, и Лейла не собирается ему мешать.

– В Лондоне и Манчестере планируется создать такие же центры, но пока мы ничего вам предложить не можем.

Лейла замечает, что Пипа забирает свою руку из руки мужа и обхватывает себя за плечи. Она уступает инициативу мужу, и Лейла задумывается, не усугубляет ли это его надрыв.

– Но вы же можете отправлять пациентов в Штаты.

– Чтобы решить, показана ли Дилану протонно-лучевая терапия, я должна проконсультироваться с онкологами.

– Показана.

Макс ведет себя агрессивно, и Лейла чувствует, как в ней поднимается раздражение. «Его сын умирает», – напоминает она себе. За эти годы она научилась прощать родителям многое. Оскорбления, обличительные выпады и даже, один раз, сильный толчок в плечо от матери, чье сердце она рассекла надвое приговором: «Мне очень жаль, но мы сделали все, что могли».

– Раз вы настаиваете на других методах лечения…

– Мы настаиваем на протонной терапии.

– …мы можем разработать дальнейший план действий.

Лейла смотрит на Пипу, свернувшуюся в собственных объятиях. Ей придется запротоколировать этот разговор, а для этого нужно мнение обоих родителей.

– Миссис Адамс, вы хотите что-нибудь добавить?

Посмотрев на мужа, Пипа Адамс произносит так тихо, что Лейле приходится наклониться вперед:

– Нет.

– Хорошо.

Но что-то в выражении лица Пипы заставляет Лейлу усомниться в услышанном.

– Вы хотите сказать: «Нет, я не хочу ничего добавить»?

Одинокая слеза скатывается по щеке Пипы Адамс. Еще раз нервно взглянув на мужа, она с трудом произносит:

– Нет, не это. Я передумала. Я не хочу, чтобы Дилана лечили дальше.

Макс Адамс смотрит на нее с открытым ртом.

– Что?!

– Я не могу этого сделать.

Пипа начинает плакать, и у Лейлы сжимается сердце.

– Чего ты не можешь? – говорит Макс слишком громко для этой комнаты.

Его лицо белеет, и, хотя он все еще сидит, все мышцы его напряжены, как будто он готовится к прыжку. Он смотрит на жену, и его голос срывается, когда он снова спрашивает, на этот раз тише:

– Не можешь спасти Дилану жизнь?

В глазах Пипы столько боли, что сердце Лейлы начинает колотиться вдвое чаще, словно ему стало слишком тесно в груди.

– Я не могу заставить его жить такой жизнью, которую не пожелала бы себе.

И она, стиснув зубы, смотрит на Лейлу.

– Я хочу его отпустить.

Глава 13

Макс

Когда я в первый раз остался у Пипы, она попросила меня спасти паука, свалившегося в ванну.

– Только осторожнее, не сломай ему ножки, – напутствовала она меня, когда я нес его в сад.

Я остолбенело смотрю на нее. Пипа плачет над объявлениями о пропаже собак, посылает деньги жертвам катастроф, собирает улиток с асфальта, чтобы на них никто не наступил. Она не может видеть, как страдает любое живое существо. Что она говорит?

– Но мы же решили…

– Нет, это ты решил. Он столько страдал, Макс. Я не хочу, чтобы это продолжалось еще.

– Но ведь протонно-лучевая терапия может полностью излечить от рака. Она спасет ему жизнь!

– Какую жизнь?

Пипа плачет, и меня переполняют противоречивые чувства. Мне хочется ее утешить, но я потрясен тем, что слышу.

– Кормление через трубку, катетеры, канюли, отсосы… это не жизнь, Макс, а существование.

– Возможно, вам потребуется еще время, чтобы все обсудить… – произносит доктор Халили.

– Тут нечего обсуждать, – бросаю я. – Я не откажусь от своего сына.

– Вы можете поговорить. Я даю вам столько времени, сколько понадобится.

Она уходит, а я встаю и подхожу к окну, спиной к Пипе.

– Не могу поверить, что ты на такое способна.

– У меня просто сердце разрывается.

– Тогда…

Я поворачиваюсь, и мои протянутые к ней руки говорят за меня. Но она качает головой.

– Если бы на его месте было животное – к примеру, искалеченная лошадь, которая не могла бы ходить, не могла бы пастись, – ты бы не сомневался. Ты бы сказал, что это акт милосердия.

– Но наш сын не животное! – выкрикиваю я, возмущенный сравнением, но Пипа не отступает.

– Пожалуйста, Макс. Избавь его от страданий. Дело не в нас и не в том, что мы будем чувствовать, если потеряем его. Это ради Дилана. А нам нужно просто смириться. Все, мы в конце пути.

– Нет.

Я пересекаю комнату и открываю дверь. Меня больше не мучают противоречивые эмоции. Я больше не чувствую желания вытирать ей слезы.

– Я никогда, никогда не откажусь от своего сына.

Сколько бы времени вы ни провели с человеком, как бы хорошо вы его ни знали, он все равно еще может оставаться для вас незнакомцем.

Зайдя в палату к Дилану, я подхожу к его кроватке и, взяв его за руку, клянусь, что сделаю все, что в моих силах, чтобы его защитить. Меня охватывает желание подхватить его на руки, отвезти в аэропорт и первым же самолетом улететь домой, в Штаты.

Домой. Я покинул Америку больше десяти лет назад, но сейчас вдруг почувствовал острую тоску по дому. «Мы скоро там будем, – обещаю я Дилану. – Найдем тебе самых лучших докторов и самое лучшее лечение. И ты вернешься домой. Обязательно вернешься».

Оставив ключи от машины рядом с кроваткой, я иду на стоянку такси у главного входа в больницу.

– Кенилворт? Это будет стоить семьдесят-восемьдесят фунтов. Устроит?

Мне хочется сказать, что он всего лишь таксист, а не мой финансовый консультант, но вместо этого я бормочу: «Годится». По дороге водитель пытается завязать разговор, но скоро сдается, и мы едем в тишине.

Как-то непривычно быть дома одному. С октября я здесь почти не бывал. Большую часть времени я провожу в гостиницах, самолетах и машинах, а то, что остается, забирает больница. Если я здесь, то только для того, чтобы поспать, принять душ или переодеться после перелетов.

Дверь в комнату Дилана открыта, и я закрываю ее, даже не заглядывая внутрь. Я знаю, что Пипа часто заходит туда. Сидит на стуле, запускает механические игрушки, смотрит на пустую кроватку, представляя, что в ней спит Дилан.

Иногда она просит привезти ей что-нибудь из его комнаты. Чистую пижамку, игрушку, любимую книжку. Я заставляю себя войти и сразу же иду к шкафчику, ящику с игрушками или книжной полке. Я не смотрю по сторонам. Не могу.

На этом этаже есть еще две комнаты: мой кабинет и спальня для гостей, в которой обычно ночует моя мама. Наша с Пипой спальня находится на верхнем этаже. Там же есть отдельная гардеробная, кладовки и ванная комната с двумя раковинами. Открыв раздвижные двери в одну из кладовок, я достаю свой чемодан.

Я кладу его на кровать и начинаю бросать туда свои вещи. Шорты, свитера, брюки, костюмы. Я не позволяю себе думать о том, что я делаю: ухожу ли я на ночь, на месяц или навсегда. Я запрещаю себе думать вообще. Но одно я знаю наверняка – сейчас я здесь жить не могу.