Текст книги "После финала"

Глава 31

Макс

2016

Пипу я приводил в родительский дом только один раз, сразу же после помолвки. Потом мама прилетала в Англию или мы встречались с ней в центре города. Теперь я рад, что дом по адресу Норт-Уолкотт, 912 не наполнен воспоминаниями, от которых меня трясет. Вместо этого, находясь дома, я вижу себя десятилетним мальчишкой и шестнадцатилетним юнцом. Я вижу велосипеды, брошенные на тротуар, жвачку «Хубба Бубба» и сок «Капри Сан». Запретное пиво, о котором мои предки прекрасно знали, но делали вид, что не в курсе.

Я тащу свой чемодан по лестнице, когда входная дверь открывается, словно с момента моего приземления мама ждала меня у окна. Как и наша улица, она не изменилась, только немного постарела.

– Мой бедный мальчик.

Мама протягивает ко мне руки, и меня обволакивает аромат выпечки и мускуса – ни с чем не сравнимый запах дома. Ветер задувает в окно пожелтевшие листья апельсиновых деревьев.

На похоронах Дилана мама не была. Она прилетала в Англию незадолго до его смерти и была потрясена его катастрофическим состоянием и круглосуточными дежурствами сестер, к которым прибавились наши с Пипой поочередные бдения.

– Мы уже попрощались с ним, – сказала она мне, когда я хотел купить ей билет. – Я и без похорон буду помнить этого чудного мальчика – он всегда будет жить в моем сердце.

– Мы с Пипой скоро к тебе приедем, – пообещал я.

Мы, а не я.

– Я всегда считала, что она тебе не пара, – заявляет мама, когда мы сидим в гостиной на ярко-голубом диване, который она купила после смерти Дилана. «Я хочу хоть как-то раскрасить свою жизнь», – сказала она тогда.

– Мама!

Это так возмутительно, что заставляет меня расхохотаться.

– Мы с Пипой женаты уже тринадцать лет, и я ни разу не слышал от тебя ничего подобного.

– Но я всегда так думала.

Поджав губы, мама со стуком опускает кружку на стол. Я стараюсь не зевать, но жара и разница во времени делают свое дело.

– Я прибрала твою бывшую комнату. Ты можешь вздремнуть, а я приготовлю нам ужин.

Вместо односпальной кровати, на которой я спал до девятнадцати лет, сейчас стоит двуспальная, придвинутая к стене и покрытая розовым стеганым одеялом, слишком теплым для этого времени года. Стены, когда-то бывшие кремовыми, давно перекрасили, но, если приглядеться, можно увидеть там пятна от клея, которым я приклеивал постеры.

Несмотря на усталость, я все еще на взводе. В моей голове звучат тысячи голосов и проносятся сотни воспоминаний. Пипа после родов с влажными волосами, прилипшими к лицу, красивая, как никогда раньше. Дилан играет в футбол, от усердия размахивая руками и стараясь не упасть после удара по мячу. Пипа с вязанием из ярко-желтой пряжи рядом с больничной кроваткой Дилана. Пипа, читающая сыну книжку. Дилан в Хьюстоне. Очередная томография и новая доза облучения. Дилан, Дилан, Дилан… Повернувшись на бок, я сворачиваюсь калачиком и накрываю голову подушкой, чтобы не слышать голоса Пипы. «Это была не жизнь!»

Нет, Дилан жил. Это была его жизнь.

Горячие слезы пробиваются сквозь мои веки. Я помню, как его лицо загоралось радостью, когда кто-то, кого он узнал, входил к нему в комнату. Слышу высокий пронзительный звук, означающий смех. Дилан жил. Может быть, это была не та жизнь, какой бы нам хотелось, но все же это была жизнь. Его жизнь.

Позже – через час, а может, спустя все три – я слышу, как открывается дверь, и знаю, что там стоит мама, не решаясь меня разбудить. Мысль о том, чтобы начать разговор или просто подняться с кровати, становится невыносимой. В своей бывшей спальне я чувствую себя в безопасности и не собираюсь ее покидать.

Я остаюсь там на весь день и на всю ночь. Я слышу, как перед сном мама заходит снова, в нерешительности застывая в дверях. Разбудить или нет? Пожелать ли спокойной ночи? В конце концов она тихо проходит к окну и задергивает шторы. А потом садится на краешек кровати и вздыхает. И я чувствую себя вдвойне виноватым, что обманываю ее, притворяясь спящим, и до сих пор заставляю ее переживать за меня, хотя она делает это уже сорок лет.

Где-то после шести я поднимаюсь и иду в туалет. Моя грудь словно стянута железным обручем, а сердце не бьется, а слабо трепещет. Я выпиваю стакан воды, но обруч затягивается все туже. Это похоже на желудочную колику или сердечный приступ, только я ничего не ел и не совершал пробежки. Я возвращаюсь в постель, и только когда я сворачиваюсь калачиком и накрываю голову розовым одеялом, невидимый обруч немного разжимается, позволяя мне дышать.

Меня разбудил телефонный звонок. Нащупав свой мобильный, я забираю его в темноту моей утешительной пещеры и наблюдаю, как имя шефа снова и снова высвечивается на экране. Я закрываю пальцем динамик, чтобы приглушить звонки, с болью проникающие в мою голову, и жду, когда они прекратятся.

Через час он звонит опять. И еще через час. Я отключаю звонок, а потом считаю непринятые вызовы. Семь. Восемь. Девять. Мама приносит мне куриный суп.

– Ты неважно выглядишь. У тебя жар?

– Да, со мной что-то не так.

К стеснению в груди добавился холодный липкий пот и спазмы в животе, заставляющие меня бежать в туалет.

– Может быть, вызвать врача?

– Нет, это скоро пройдет.

Но это не проходит. Пока я принимаю душ, мама прибирается у меня в комнате, вытряхивает мусорную корзину и выливает воду из недопитых стаканов. Она открывает окно, которое я тут же закрываю. Потом приносит суп, сэндвичи, жареную курицу. И еще желе и мороженое, словно я по-прежнему девятилетний ребенок. Металлический обруч сдавливает мою грудь все сильнее, и голоса в голове становятся громче.

Голос Пипы: «Это была не жизнь».

Мой, гораздо громче: «Ты неудачник».

Я ворочаюсь в постели, зажмуриваю глаза и с головой накрываюсь одеялом.

«Тебе сорок, а ты спишь в своей детской спальне. Твой брак развалился. Твой сын умер».

«Это была не жизнь».

Кольцо продолжает стягиваться. Пот льет ручьем. В животе спазмы.

«У тебя нет друзей».

Я не слышал этого голоса с тех пор, когда мне было тринадцать. Когда после глупой ссоры с Денни Стейнвеем я прятался в подвале, уверенный в том, что он убедит всех местных детей не общаться со мной. А на следующий день Денни зашел за мной перед школой как ни в чем ни бывало.

Но голос оказался прав. У меня нет друзей. Есть коллеги по работе, соседи, люди, с которыми я провожу время. Я переехал в Англию, чтобы быть с Пипой, пожертвовав друзьями ради семьи. Пипа и Дилан были моими друзьями, моей семьей, моим миром. Она была организатором нашей светской жизни, находила супружеские пары, с которыми мне было приятно общаться. Выбирала напитки, рестораны и кинотеатры. В палате интенсивной терапии она знала всех по именам, помнила, когда медсестры уходят в отпуск и в каком классе учатся их дети.

«Ты неудачник».

Почему я всегда оставался в стороне? Мои внутренности скручивает еще одна волна тошноты. Все мое тело ломит, как будто я болен гриппом. Может, в этом все дело? И у меня просто грипп?

Не знаю, в какой из дней, в этот или на следующий, на свою электронную почту я получил письмо. «Поскольку ты не отвечаешь на мои звонки, я вынужден уведомить тебя письмом. Я знаю, тебе пришлось нелегко, и я пытался проявить понимание, но… есть предел. Мне придется с тобой расстаться. Честер».

Еще одна жирная точка.

Потерял жену. Потерял сына. Потерял работу.

Неудачник.

Глава 32

Пипа

2015

Макс целует мою шею, отодвигая волосы, чтобы поцеловать за ухом, отчего у меня всегда подгибались колени. Но сейчас мы лежим в постели лицом друг к другу, натянув до подбородка одеяло, хотя вечер совсем теплый.

– Я скучал по тебе, – шепчет он мне в ухо.

– Но мы же с тобой уже три дня как дома.

В пятницу Макс работал дома, так что у него получилось три выходных, которые удачно совпали с моими четырьмя. Я прилетела из Дубая в пятницу утром, и мы сразу же пошли в кафе за углом, что несколько смягчило разницу во времени.

– Я скучал по этому.

Я поворачиваю голову и впиваюсь ему в губы. Целоваться легче, чем говорить. Он прав – мы перестали делать это так часто, как раньше. Макс ложится сверху, обхватив мое лицо руками, а я глажу его по крепкой спине. Он в лучшей форме, чем когда-либо, а у меня дряблый живот и обвисшая грудь. Но он нежно целует ее, и надо как-то на это реагировать. Закрыв глаза, я начинаю тихо стонать, когда он скользит по моему телу все ниже.

И вот он уже во мне. Прижимаясь ко мне всем телом, Макс медленно двигается, целуя мои щеки, нос и ресницы. По моему телу растекается тепло, спина выгибается, и я, не открывая глаз, полностью растворяюсь в нем.

– Давай заведем ребенка, – шепчет Макс мне в ухо.

Как будто у нас никогда его не было. Словно мы молодожены, делающие первые шаги на родительском поприще.

– Еще одного ребенка.

Макс застывает. Приподнимаясь на локтях, он смотрит на меня.

– Да, – медленно произносит он. – Еще одного ребенка.

Столкнув его с себя, я откатываюсь в сторону.

– Это слишком скоро.

– Но ведь прошло уже два года.

Я иду в ванную и захлопываю дверь. Два года. Разве у горя есть срок? Мне уже пора забыть Дилана? Да, я снова живу, как все. Работаю, общаюсь с людьми. Не заливаюсь слезами в самый неподходящий момент, и больше никто – ни одна живая душа – не досаждает мне вопросами вроде: «Ну как ты, Пипа?»

И все же.

Когда я выхожу из ванной, Макс уже надел футболку и трусы для бега, служащие ему пижамой, и сидит на краю кровати.

– Мы можем поговорить об этом?

Я киваю, хотя не уверена, смогу ли, и сажусь рядом с ним.

Макс смотрит на туалетный столик, чему я очень рада: об этом легче говорить, не глядя друг на друга.

– Дело не в том, чтобы найти замену Дилану.

У меня перехватывает дыхание.

– Я хочу еще одного ребенка, чтобы снова стать отцом.

– Ты и так отец, – говорю я, но это ничего не значит, и я слышу эхо собственных слов, обращенных к Ларсу, когда закрывался лифт.

«Нет, у меня нет детей». Мы с Максом больше не родители. Мы просто никто. Бездетная пара не по своей вине. У нас было все, что мы могли пожелать, а теперь у нас это отняли. И сейчас мы просто люди, сидящие на краю кровати и пытающиеся жить вдвоем, а не втроем.

– Я хочу гонять со своим сыном мяч, учить свою дочь играть в гольф.

Макс говорит очень быстро, и с каждой фразой его голос становится громче.

– Хочу ходить на школьные спектакли, принимать гостей на День благодарения и обсуждать с другими папашами трудности переходного возраста. Хочу давать своим детям советы, зная, что они к ним не прислушаются; видеть, как они растут, совершая ошибки, и становятся хорошими людьми.

Я чувствую, что он смотрит на меня.

– Я снова хочу стать отцом, Пипа.

В его словах мне слышится негласное обвинение – «ты у меня отняла все это!», – а его голос звучит так же враждебно, как в тот день в суде.

«Ты подписала своему сыну смертный приговор».

– Пожалуйста, – просит Макс, чуть не плача.

Меня охватывает паника. Если Макс заплачет, я разрыдаюсь тоже. Но я не хочу плакать. Я держу себя в руках и стараюсь не раскисать, насколько это для меня возможно, а он разрушает давшуюся мне с таким трудом выдержку.

– Я не могу, – выдавливаю я из себя, не отрывая глаз от туалетного столика.

Выпрямитель для волос, шкатулка с украшениями, корзинка с косметикой. Блюдо для мелочей, монет и колец. Пустой стакан, немного мутный из посудомоечной машины.

– Но почему? – На этот раз он заставляет меня посмотреть на него, обняв за плечи и притянув к себе. – Ты ведь была прекрасной матерью.

Была.

Макс плачет уже открыто, и сколько бы я ни пыталась сглатывать, моргать и считать до десяти, со мной происходит то же. Я снова разбиваю его сердце, и мне нужно сказать ему больше, чем просто «не могу».

Слова наконец находятся:

– Я не могу родить ребенка и любить его, чтобы опять потерять.

– Этого не случится.

– Но откуда ты знаешь!

Теперь уже я сотрясаюсь от рыданий.

– Я не могу, Макс, я не буду этого делать.

И во второй раз в нашей совместной жизни нам не найти компромисса.

Макс больше не поднимает эту тему, но я вижу, что он не перестал об этом думать. Догадываюсь по его лицу, когда он улыбается проходящим детям или когда Крис Эванс разговаривает с детьми в своей утренней программе:

– Чем ты будешь сегодня заниматься, Зак?

– Буду играть на трубе в школьном оркестре.

Нет, не могу. Не могу и все.

Иногда мне снится, что я беременна, или я принимаю бурчание в животе за первые движения плода, и тогда мое сердце замирает, пока здравый смысл не берет верх снова. Когда я вижу ребенка в инвалидном кресле или специальной коляске или читаю в газете об успехах «особенных» детей, меня не покидает чувство вины за то, что мы совершили ошибку. Я совершила.

Я знаю, что со мной не все в порядке. Разве нормально, увидев детскую коляску, переходить на другую сторону улицы? Или оправдываться на работе, избегая общения с семьями? Я понимаю, что горе и чувство вины заставляют меня так поступать, но понимать – это не значит держать под контролем.

В мае, на одном из рейсов, все вдруг идет не так. Мы задерживаемся из-за тумана, а когда все-таки взлетаем, даже пассажиры бизнес-класса, умиротворенные перед полетом шампанским, становятся ворчливыми и нетерпеливыми. Три часа задержки и семь часов полета до Дубая оборачиваются полным хаосом в салоне. После часа, проведенного на взлетно-посадочной полосе, пассажиры начинают нервничать и вскакивать с мест, блокируя проходы и задерживая раздачу напитков. В салоне становится шумно, а очередь в туалет выходит за шторку, разделяющую классы.

– Пипа, ты не поможешь в экономклассе?

Главный стюард Дерек, обладатель завидно ухоженных бровей, как всегда, невозмутим.

– Там черт знает что творится.

Дверь кабины пилотов с жужжанием открывается, и в салоне появляется Ларс, у которого сейчас перерыв. Услышав последнюю фразу, он вопросительно смотрит на Дерека.

– Ничего ужасного, – говорит Дерек, – у нас тут пролитый сок, две рвоты, а молодожены в двадцать третьем ряду развлекаются, как могут.

– Дайте на двадцать минут команду «Пристегните ремни», – советует Ларс.

Когда проходы освобождаются и очереди к туалетам исчезают, мы быстро добираемся до кухни. Вручаем кубики льда страдающим от тошноты, вытираем лужу, а Дерек выдает молодоженам одеяло. Убедившись, что здесь все в порядке, я возвращаюсь в первый класс.

– Простите, когда отключат команду «Пристегните ремни»? – спрашивает женщина с кресла 13Е приблизительно моего возраста.

У нее длинные темные волосы, заплетенные в косу, и челка, достающая до ресниц. Рядом с ней, в 13D – мальчик лет восьми или девяти.

– Ему нужен туалет, а в очереди стоять он не сможет. Поэтому нам хотелось бы всех опередить.

У мальчика инвалидность. Голова его, лежащая на спинке кресла, неестественно повернута набок. Одна рука все время подергивается. Я улыбаюсь ему, и он сияет в ответ.

– Вы можете идти прямо сейчас.

– О, спасибо!

Отстегнув ремни, она помогает сыну встать. Он может ходить, но ноги его плохо слушаются.

– Он первый раз летит самолетом, и я так за него беспокоюсь. – Она понижает голос. – Врачи говорили, что он никогда не будет ходить. Вы представляете?

По моей коже пробегает холодок, хотя в салоне тепло, и, заставляя себя улыбнуться, я говорю:

– Невероятно, он прекрасный мальчик, вы можете им гордиться.

А потом я возвращаюсь в бизнес-класс, на кухню, где Джейда убирает обед, а Ларс пьет кофе и мешает ей, вставая у нее на пути. Я думаю о судебном решении и выступлении свидетелей с обеих сторон. Об убежденности доктора Сандерса в том, что протонная терапия способна уничтожить опухоль Дилана. Вспоминаю профессора Гринвуда и его спецшколу для детей-инвалидов. Представляю, как Дилан мог бы учиться произносить звуки и пользоваться компьютером. В самолете, на отдыхе, на море. У меня звенит в ушах и кружится голова, и я вцепляюсь в стол, чтобы удержать равновесие.

– Ты в порядке, дорогая? – спрашивает Джейда.

С самолета не уйдешь прогуляться по улице, не спрячешься ни от пассажиров, ни от коллег, ни от себя.

– Все отлично, – улыбаюсь я.

Джейде никогда не приходилось скрываться за улыбкой, и она ничего не заподозрила.

Но Ларса я не убедила, и он внимательно наблюдает, как я залпом осушаю стакан воды.

– Что случилось?

И возможно, если бы он, как Джейда, спросил, все ли со мной в порядке, или сказал: «Ты уверена?» или «Тебе помочь?» – я бы быстро от него отделалась: «Все нормально, да, я уверена, нет, спасибо». Но он задал единственно верный вопрос: «Что случилось?»

Глядя на облака за окном, я отвечаю:

– Мой сын умер. Суд решил дать ему умереть, хотя мой муж был против.

– А ты была согласна, – произносит он тихо, как бы про себя.

– Да, я была согласна.

Взглянув на него, я чувствую, что сейчас разревусь.

– И теперь мне кажется, что я совершила ошибку.

Глава 33

Макс

2016

– А теперь одевайся.

Мама стоит за дверью ванной комнаты с одеждой, вынутой из моего чемодана, к которому я не прикасался уже два месяца, с тех пор как приехал. Джинсы, майка, носки… все аккуратно сложено, словно она отправляет меня в летний лагерь. Наверное, я должен что-то почувствовать – стыд, что мама разбирает мою одежду, – но мне все равно.

– Потом. Мне нужно поспать, я неважно себя чувствую.

Я плотнее запахиваю халат, но мама настойчиво сует мне стопку вещей, и мне приходится взять их, иначе они просто упадут на пол. Я устал и хочу спать. Мои внутренние часы сошли с ума, и дело тут не в разнице во времени. Ночью я лежу без сна, измученный тревогой, пропитавшей мое тело, и смотрю, как стрелки на часах отмеряют время. Днем, в поисках отдыха, с неохотой перемещаюсь с кровати на диван и обратно, под утешительное тепло своего розового одеяла. Мои глаза ввалились, и я похож на бродягу с отросшей бородой и неподстриженными ногтями. Я смотрю в зеркало и вижу человека, которого не знаю.

Проходя мимо мамы в свою комнату, я резко останавливаюсь в дверях. Затем возвращаюсь назад и возмущенно смотрю на нее: мое спасительное розовое одеяло исчезло, и на кровати остался один матрас.

– Сегодня у меня стирка, – беззаботно объясняет она.

– Господи, мама, я же болен! – Я бросаю одежду на пол и стучу кулаком по дверному косяку. Мама вздрагивает, но стоит на своем:

– Я не хочу подхватить этот вирус…

Мне становится стыдно.

Ты неудачник.

Я закрываю лицо руками, и мои длинные ногти впиваются мне в кожу головы. Кто-то громко всхлипывает, но я не сразу понимаю, что этот звук исходит от меня. Мама берет меня за руку.

– С тобой что-то происходит, Макс.

– Я говорил тебе об этом неделями!

Я вырываю свою руку, но мама, подойдя вплотную, обнимает меня, крепко прижимая к себе, чего она не делала уже много лет – это я всегда сжимал ее в объятьях. Она стареет, и ей нужно успокоиться, вместо того чтобы стирать мои простыни, приносить одежду и обнимать меня, удерживая от срыва.

Ты неудачник.

Слезы текут из глубины моей души. Горячие, постыдные, жалкие слезы, которые опустошают меня и приводят в ярость. Мама не отпускает меня, пока я не успокаиваюсь, потом мягко отстраняется и начинает плакать сама.

– Как тебе помочь, Макс? Мне невыносимо видеть тебя таким.

Но мое горло парализовал спазм, и к тому же мне просто нечего сказать. Мама здесь не поможет. Да и никто другой тоже. Ввалившись в комнату, я, как пьяный, падаю на кровать и сворачиваюсь в клубок. Я слышу, как мама плачет, и хочу спрятаться под одеялом, но она забрала его, и я уже не знаю, кого я больше ненавижу – ее или себя.

– О, Макс… – сквозь слезы говорит она. – Я ведь тоже потеряла внука.

И мне хочется, чтобы она меня снова обняла, хочется плакать в ее объятиях и говорить ей, как я тоскую о Дилане и Пипе, но я не имею на это право, потому что я неудачник. Пустое место. Полный отстой.

Через неделю после Дня благодарения она делает еще одну попытку.

– У нас течет кран – может быть, ты посмотришь?

Я лежу на диване и смотрю телевизор. Вместо пижамы на мне серые спортивные штаны и футболка.

– Вызови сантехника.

– Кейт, спускайся вниз! – кричит в телевизоре Дрю Кэри[6]6
  «Шоу Дрю Кэри» – американский комедийный телевизионный сериал, созданный самим Кэри. (Прим. ред.)


[Закрыть], расплываясь в улыбке, которая как бы говорит: «Посмотри, насколько я счастливее тебя! И гораздо успешнее!»

– Я не могу никого найти. Это всего лишь кран. Пожалуйста, Макс, всего на минуту.

Но я провозился тридцать.

– Мне пора в постель.

– Но раз уж ты достал инструменты, может, укрепишь ковер на ступеньках?

– Знаю, что ты пытаешься сделать, мама.

Я поднимаюсь вверх по лестнице, но мама идет за мной, и я чувствую острый укол вины, когда вижу, что она тащит с собой ящик с инструментами.

– Сегодня утром я об него споткнулась. Страшно перепугалась, что скачусь с лестницы.

Я укрепляю ковер. Затем поправляю расшатавшиеся перила и заменяю упавшую черепицу на крыше крыльца. Переношу старый комод в подвал и укладываю в чемодан вещи, которые мама собирается отдать в благотворительную организацию. Расчищая двор, я слышу голоса.

– Он за домом.

Я вытираю руки о штаны. На заднем крыльце появляется мама с женщиной, которую я никогда не видел. Она моя ровесница, с копной темных вьющихся волос, спадающих на плечи.

– Привет.

– Ты ведь помнишь Блэр?

– Я…

Я безучастно смотрю на них. Я понятия не имею кто эта женщина, к тому же я отчаянно хочу спать, потому что уже давно на ногах.

Блэр смеется.

– Это было очень давно. Честно говоря, я тоже не узнала бы тебя, если бы встретила на улице. Последний раз я видела тебя на велосипеде в футболке с надписью «Невероятный Халк» и помню, как ты балдел тогда от музыки «Ю Ту».

В нынешнем сумасшедшем ноябре солнце, несмотря на холод, не сдается, и я смотрю на нее, прищурясь. Кто эта женщина, которая одной фразой вернула меня в 1986 год? Крутые кудри мне что-то напомнили, но за последние недели мозг мой сильно ослаб, и голова словно набита ватой.

– Блэр – дочка Боба и Линды, наших бывших соседей. Ты их помнишь, милый?

И я вдруг разом все вспоминаю. Десятилетняя Блэр Арнольд в мальчишеских шортах и с ободранными коленками, вечно пристающая к нам с Денни. Стаскивающая шапочку со своих кудрей после очередного заплыва.

– Но ведь вы уехали.

– Папа получил работу в Питсбурге. Там у него ничего не вышло, и мы вернулись обратно, купив дом в Линкольн-парке. Так что я жила в другой части города.

– Пойду сварю кофе, – говорит мама. – Ты ведь выпьешь кофейку, Блэр? Как хорошо, что ты заскочила.

На лице Блэр проскальзывает удивление, но оно быстро исчезает, сменившись приветливой улыбкой.

– Лет тридцать уже прошло?

– Да около того, – пожимаю плечами я.

Мама кладет мне руку на плечо.

– У Блэр…

– Может быть, мне сварить кофе? Или я могу помочь Максу, если он не возражает?

После стольких дней одиночества болтовня Блэр кажется мне невыносимой.

Я отступаю на шаг, и она, взглянув на маму, замолкает.

– Что? – раздраженно переспрашиваю я, после чего следует напряженное молчание.

– Я сделаю кофе, а вы тут пока поболтайте, – говорит мама, ретируясь на кухню.

«Поболтайте». Я потерял способность вести светские разговоры. Вернее, утратил желание их вести. Жизнь ведь гораздо сложнее болтовни.

– Хизер заставила тебя отрабатывать? – усмехается Блэр, кивая на кучу мусора у моих ног. – Когда я вернулась к предкам после своего развода, делала то же самое. Мне быстро указали на мое место.

То, как она произносит «своего развода», говорит о том, что она уже знает, почему я здесь. Интересно, что ей рассказала мама? Только о Пипе или о Дилане тоже? Сообщила, что я болтаюсь без дела? Что я законченный неудачник? Глядя на эту женщину в чистой отглаженной одежде, с блестящими волосами, белоснежными зубами и лучезарной улыбкой, я представляю, как она гуляет по Диснейленду с двумя образцовыми детьми, у которых прекрасное здоровье, безупречные манеры и отличные оценки в школе.

– У тебя есть дети?

Моя резкость ее ничуть не смущает.

– Двое. Мальчик и девочка.

Ну, конечно. Этого следовало ожидать. И здесь все идеально.

– Тебя пригласила моя мать?

Она чуть краснеет.

– Мы столкнулись с ней на благотворительном сборе денег в Хеппи-Виллидже – у меня там живут друзья, – и она сказала, что ты вернулся. И что у тебя был трудный период.

Склонив голову набок, Блэр сочувственно опускает уголки рта, играя, как я понимаю, свою привычную роль. Блэр Арнольд печет пироги для друзей, когда у них рождаются дети, оставляет свою выпечку на крыльце скорбящих соседей. Она проявляет сочувствие, сопереживает, склоняет голову набок, грустно улыбается и идет домой к своим идеальным детям, наслаждаясь ролью профессиональной благодетельницы.

– Прости, – бросаю я, проходя мимо нее. – Я должен отрабатывать свой постой.

В кухне мама ставит на поднос кофе и тарелку с печеньем.

– Я иду спать.

– Макс!

– Ничего, пусть идет, – слышится голос Блэр, входящей на кухню.

В мою спальню доносится их разговор, прерываемый звяканьем фарфора.

– Она просто бросила его после всего того, что им пришлось пережить.

– Наверняка она тоже переживает.

– Но ведь она должна понимать!

– Тут уж ничем не поможешь.

Я сижу на кровати, разрываясь между стремлением забраться под одеяло и желанием узнать, что они скажут о нас с Пипой.

– Они как двое людей, болеющих гриппом, – говорит Блэр. – Каждый знает, что чувствует другой, но оба слишком больны, чтобы ухаживать друг за другом. Сначала им надо немного подлечиться.

Я лежу поверх одеяла, закрыв глаза. Все правильно, именно так я чувствую себя сейчас, и это никуда не денется. Первый раз в жизни я понимаю, почему люди решаются на самоубийство. Иногда жизнь не стоит того, чтобы ее продолжать.