Текст книги "После финала"

Глава 34

Пипа

2015

– Спасибо, что пришли. Я думала, что больше вас не увижу.

– Почему?

Прошло больше двух лет со дня нашей последней встречи после суда. Она не сразу вернулась на работу, и, когда Дилан умер, коробку с его вещами нам вручила Шерил. «Друзья педиатрического отделения реанимации» вложили туда книжку стихов и тонкую брошюрку, где говорилось, как справиться с потерей ребенка.

– То, что я сказала вам после вынесения решения… – говорю я, заставляя себя не отводить взгляда, – совершенно непростительно.

«Это вы во всем виноваты!» Я до сих пор краснею от стыда, вспоминая, как прошипела эти слова и как она отшатнулась, словно я плюнула ей в лицо.

Доктор Халили качает головой.

– Просто вы были не в себе, – отвечает она, теребя на шее ленточку от бейджика. – Даже не могу представить, что вам пришлось пережить.

Я собиралась увидеться с ней в больнице и заранее собиралась с духом, готовясь попасть в знакомые коридоры и вдохнуть запах больничной еды, смешанный с запахом пылесосов. Но доктор Халили – она попросила называть ее Лейлой – предложила встретиться в кафе рядом с больницей.

– Я подумала, что вам будет легче поговорить где-нибудь на стороне.

– Вы правы. Спасибо.

– Честно говоря, – она замолкает, слегка краснея, – у нас не принято так встречаться.

– Вам нельзя разговаривать со мной?

Мы заказываем два кофе и равнодушно слушаем, как официантка перечисляет ассортимент пирожных.

– Дело не в том, что нельзя, – продолжает она, как только официантка уходит, – существуют определенные протоколы.

Она закатывает глаза, что позволяет мне догадываться о ее отношении к этим протоколам.

– Нужно заполнить форму для пациентов и их родственников, где они могут пожаловаться или потребовать проведение опроса…

– Я не собираюсь жаловаться.

– Даже если так. Правила есть правила.

– И вы их нарушаете?

Лейла пожимает плечами.

– Почему?

– Потому что я от них устала. Не питаю никаких иллюзий. Не понимаю, как они помогают. Вы с мужем два года назад прошли через ад, и разговор в кафе на следующий день после вашей просьбы о встрече означает, что вы не будете ждать полгода, пока руководство запустит нужную процедуру.

Она внезапно замолкает, словно выпустив весь пар. Мне впервые приходит в голову, что смерть пациентов не оставляет врачей безучастными, и хотя это не сравнить с потерей ребенка, сестры или отца, шрамы на сердце все равно остаются. И они, должно быть, болят.

Нам приносят кофе, и мы на некоторое время замолкаем. Я добавляю в свой молоко, а Лейла сахар, размешивая его несколько дольше, чем требуется.

– Я думала, у нас с Диланом будет больше времени, – наконец произношу я, глядя на свою чашку. – Вы сказали, что у нас всего несколько недель, но я надеялась… Мы так долго пролежали в палате интенсивной терапии, а ему не стало лучше, но и хуже тоже не стало, и я думала… Мне кажется, я была наказана.

– Наказаны?

– За то, что не отправила его в Америку. За то, что судилась с Максом. За то, что выбрала самый легкий путь.

– Легкий? Пипа, разве вам было легко?

Какое-то время мы сидим молча.

– Мне кажется, сколько бы Дилан ни прожил, вы все равно надеялись бы на большее, – наконец произносит Лейла.

– Я все время думаю… правильно ли мы поступили?

Я рассказываю ей о рейсе в Дубай и о мальчике, который ходил как малыш, едва научившийся шагать, но все же держался на ногах. Врачи сказали матери, что он никогда не сможет ходить. Перечисляю статьи о детях с повреждениями мозга, которые бросают вызов судьбе. При этом старательно подбираю слова, чтобы Лейла не подумала, что я ее обвиняю.

– А что если вы ошиблись?

По-другому никак не скажешь.

Лейла медленно кивает. Подув на свой кофе, она делает глоток и ставит чашку на блюдце.

– Да, я могла ошибаться.

Я судорожно втягиваю воздух. Все звуки вокруг вдруг становятся невыносимо громкими: звяканье ножей, шипение кофейного автомата, царапание ручки по блокноту, когда официантка записывает заказ. Я представляю мальчика в самолете, только теперь это Дилан – вместо черной копны волос русые кудри моего сына, – он делает шаги по проходу навстречу нам с Максом…

– Но могла оказаться права.

Эти слова возвращают меня к действительности. В кафе за углом больницы, где мы сидим с врачом, которого я не хотела видеть.

Вздохнув, Лейла сцепляет пальцы и немного наклоняется вперед.

– Мы привыкли, что наука дает ответы на все наши вопросы. Дает возможность лечить, делать открытия, совершать прорывы. Но вопросов у нас по-прежнему больше, чем ответов.

Она на секунду закрывает глаза.

– Ни у кого из нас нет магического кристалла. Никто – ни вы, ни я, ни суд – не может с уверенностью сказать, какое будущее ждало Дилана. Все, что в наших силах, – это выбрать оптимальное решение на основе доступной нам информации.

– А вы уверены, что это было правильным решением? – упрямо настаиваю я.

– Все факты указывали на то…

– Нет!

Пара за соседним столом удивленно оглядывается.

– А что думаете лично вы? Может быть, Макс был прав? И надо было дать Дилану шанс?

Лейла не отрывает взгляда от своего кофе, и ее нежелание смотреть мне в глаза внезапно приводит меня в ярость. Я повышаю голос, не обращая внимания на посетителей рядом:

– Может быть, Дилан смог бы ходить! Может быть, стал бы нас узнавать, слушать музыку, или сказки, или…

Я замолкаю, мое сердце разрывается от любви, потери и чувства вины. Я думаю о Максе и о том, как я чуть не потеряла его тоже, и все потому, что он делал то, в чем был абсолютно уверен.

– Так, значит, Макс был прав? – тихо спрашиваю я.

Лейла поднимает глаза, и я с ужасом вижу, что она плачет. По ее щекам катятся слезы, и она сердито вытирает их руками.

– Не знаю. Просто не знаю.

Сейчас она не врач, а женщина, которая вынесла решение, терзающее ее до сих пор.

– Пипа, я хочу, чтобы вы знали: не было ни одного дня, когда бы я не думала о вашем мальчике.

Наши чашки давно пусты, но мы продолжаем сидеть в кафе, беседуя о нашей жизни после смерти Дилана. Лейла рассказывает мне о матери, живущей в Тегеране, которая отказывается переезжать в Англию, несмотря на ухудшающееся здоровье, а я говорю ей о своих страхах иметь второго ребенка. Мы не пытаемся решить проблемы друг друга, мы просто слушаем, сочувствуем и говорим: «Будь что будет». Ведь мы не всегда можем управлять нашим будущим.

– Мне пора идти, – говорит Лейла, когда ее мобильник звонит в третий раз за последние несколько минут.

– Работа?

Я представляю палату интенсивной терапии, ребенка в критическом состоянии, взволнованных родителей.

– Друг.

И, чуть поколебавшись, она уточняет:

– Мой любимый мужчина.

Лейла смущается, и щеки ее розовеют.

– Как ни странно, но мы сейчас вместе только благодаря Дилану. – В ответ на мое замешательство Лейла качает головой и улыбается. – Это долгая история.

Мы встаем и, преодолев минутную неловкость, обнимаемся.

– Если вам снова захочется поговорить, у вас есть мой номер телефона, – говорит Лейла.

– А у вас есть мой. Спасибо вам.

На улице мы прощаемся, и по пути к своей машине, я вижу, как она подходит к немолодому мужчине, опирающемуся на фонарный столб.

При виде Лейлы его лицо светится. Они обнимаются, Лейла берет его под руку, и они уходят. Сегодня вечером она расскажет ему о нашем разговоре. Вспомнит, как мы обе плакали, и, может быть, заплачет снова, а он будет обнимать ее и повторит все то, что она уже сказала мне. Что у врачей нет магических кристаллов и готовых ответов. Только чутье, надежда и убежденность в том, что поступаешь правильно.

Я завидую их близости, тому, что они идеально подходят друг другу, как в свое время мы с Максом, и мне интересно, какую роль Дилан мог сыграть в их сближении. Я вспоминаю, как Макс случайно оказался на моем рейсе в день нашего знакомства и как через несколько часов мы так же случайно встретились в баре. Он называл это интуитивной прозорливостью, а я – судьбой. Некоторые вещи в нашей жизни просто предопределены.

– Алистер и Том приглашают нас в воскресенье на обед. – Я показываю Максу текст сообщения.

Над ним поток приглашений, от которых мы отказывались в последние два года, прежде чем Элисон, Фиби и Фиона оставили всякие попытки. «Ужин на следующей неделе? К сожалению, я работаю». «Речная прогулка? Очень жаль, но мы заняты». Временами, когда сообщений становилось слишком много, я переставала отвечать, и тогда оставались только ободряющие послания от Тома: «Привет. Думаем о вас. Надеемся, у вас все о’кей».

– Ты хочешь пойти? – спрашивает Макс, перекладывая инициативу на меня.

В отличие от меня, он не избегал приглашений, но место ужинов и коктейлей теперь заняли пикники и легкий треп. Я до сих пор не знаю, что он чувствует, глядя на семьи с детьми, и чьи чувства он бережет, мои или свои, когда переключает каналы. Мы как-то перестали разговаривать за последние два года, проявляя осторожность с единственным человеком, который бы мог понять.

– Думаю, надо пойти. Мы с тех пор еще ни разу не были в гостях.

«С тех пор» – это значит после смерти Дилана.

– Вдвоем мы тоже никуда не ходим, – с кривой улыбкой уточняет Макс.

Я отвожу взгляд. Это неправильно, что пойти в гости к Тому и Алистеру мне легче, чем ужинать с мужчиной, которого я люблю. Что каждый вечер мы едим на коленях перед телевизором, а разговариваем больше посредством телефонных сообщений сквозь разницу во времени, вместо того чтобы говорить лицом к лицу. Мы с Максом были супружеской парой задолго до того, как стали родителями – почему бы нам не вернуть те времена?

– Ты же сказал, что купишь хрен.

– Я сказал, что нам нужен хрен.

– Ты сказал, что его купишь!

– Я этого не говорил!

Я ловлю взгляд Макса, и мы оба смеемся.

– Рад видеть, что не мы одни такие, – замечает он.

Прекратив пререкаться, Том и Алистер добродушно улыбаются. Алистер делает круглые глаза.

– Если бы все зависело от Тома, в холодильнике было бы пусто и эта крошка, – он целует Дарси в кудрявую головку, – умирала бы с голоду.

– Если бы все зависело от Алистера, мы каждый день питались бы готовой едой и эта крошка стала бы похожа на Будду.

Том, подняв бровь, смотрит на Алистера, но долго не выдерживает, и они оба заливаются смехом.

– Ладно, пошли есть!

Сев во главе стола, он проводит над ним рукой:

– Мясо, картофель, пастернак, горошек, морковь и какая-то сырная штука, купленная в «Марксе и Спенсере», которую я выдаю за домашнюю.

– Выглядит потрясающе.

– Хочешь есть, ангелочек?

Высокий стульчик Дарси придвинут к столу рядом с Алистером, и она нетерпеливо стучит пластмассовой ложкой по своему подносу в ожидании, когда отец наполнит ее тарелку едой, разрезав все на мелкие кусочки.

– Интересно, у нее уже прорезались коренные зубки? Жевать говядину деснами не слишком большое удовольствие.

– Особенно ту, которую приготовил ты.

Том посылает Алистеру воздушный поцелуй, но тот делает вид, что ничего не слышал.

– У Дилана зубы прорезались поздно, – говорит Макс.

Я вздрагиваю. Упоминание о Дилане вызывает у Бредфордов неловкость и молчание. Они замолкают и, покраснев, меняют тему разговора, словно потеря ребенка заразна и, говоря о нем, вы нарушаете некие неписаные правила.

– Это обнадеживает. Слышишь, ангелочек?

Нога Макса чуть касается моей. Подняв глаза, я встречаюсь с ним взглядом. «О’кей?» – беззвучно спрашивает он меня. «О’кей», – так же безмолвно отвечаю я. Мы все еще без слов понимаем друг друга. Просто мы разучились друг друга слушать.

В свои без малого три года Дарси Бредфорд уже умеет вить веревки из своих папаш. Она поздно научилась ходить и, похоже, не торопится говорить.

– Она прошла кучу исследований, и по части неврологии с ней все в порядке, – объясняет Том. – Просто ей не хочется говорить.

– А может, она просто не может ввернуть словечко.

Перегнувшись через стол, Алистер подливает мне вино.

– Все они начинают говорить в разное время, – объясняю я. – Дилан произнес свое первое слово – «грузовик» – очень рано, а затем был большой перерыв. Макс, ты помнишь? Следующим словом было «папа».

– И он называл так всех, кого видел, от почтальона до кассира супермаркета, – улыбается Макс. – Чем заставил меня комплексовать.

Все смеются, и я чувствую, как нога Макса крепко прижимается к моей. Мы смотрим друг на друга, и что-то расслабляется внутри меня, словно мне стало легче дышать. Мы уже два года живем без Дилана, но с ним мы прожили больше. Мы отмечали праздники и дни рождения и обнимали друг друга – так часто и с такой любовью. Мы были счастливы, гораздо счастливее многих.

– У вас так хорошо, – говорю я, глядя в пространство между Томом и Алистером. – Спасибо за приглашение.

– Мы уже хотели организовать поисковую группу и вторгнуться на вашу территорию.

– Это было нелегкое время, – вспыхнув, объясняю я.

Алистер прикрывает ладонью мою руку. Он больше не шутит.

– Нам трудно это представить.

Они оба смотрят на Дарси, которая с нескрываемым восторгом размазывает сыр по своему лицу.

– Мы запросто могли оказаться на вашем месте, – говорит Том и тут же замолкает.

Было время, когда я вполне могла подумать: «Почему мы, а не они?» Но теперь это прошло. Это могло случиться и с ними, и со Слейтерами, и с любыми другими семьями по всему миру. И сейчас, в этот самый момент, двое других родителей сидят в больничном кабинете, держась за руки и слушая слова, которые сломают их жизнь.

Глядя на Макса, я поднимаю бокал.

– За детей.

– За детей! – хором повторяют остальные.

– А вы не хотите еще детей?

Алистер бросает на Тома предостерегающий взгляд.

– Том!

Я качаю головой.

– Нет. Вряд ли я смогу пройти через все это снова.

Я вижу, как каменеет лицо Макса.

– Совершенно понятно, – соглашается Том. – Мы тоже не планируем увеличение семьи. Хотя свои услуги нам предлагает дама с ярко-рыжими волосами. Только представьте эти волосы в сочетании с моим могучим телосложением.

Этот монолог прерывает салфетка, запущенная через стол Алистером.

– Томас Бредфорд, вы неисправимы.

– Именно поэтому, Алистер Бредфорд, вы и женились на мне, – склонив голову, парирует Том.

Я пытаюсь прижаться ногой к Максу, но он отодвигается. И когда я смотрю на него, чтобы продолжить наш бессловесный диалог, он отводит глаза.

Глава 35

Макс

2016

Я сообщаю маме, что не собираюсь отмечать Рождество, и она отправляется к своей сестре, у которой можно пообщаться со здоровыми и веселыми детьми кузена Аддисона. А я лежу в постели и вспоминаю Дилана. Вернется она часа в четыре, а это значит, что у меня есть шесть часов, чтобы выплакаться.

Пипа всегда говорила, что после слез ей становится легче.

– Мне просто надо хорошенько поплакать, – сказала она однажды в конце недели, когда была подавлена и слегка раздражена. Это было еще до того, как у нас появились причины для слез, и она, поставив «Титаник», рыдала над Лео и Кейт, запустив в меня подушкой за мои насмешки.

«Всласть поплакать». Полный оксюморон. Нет ничего сладкого в рыданиях – во всяком случае, в моих. Они исходят из самого нутра и похожи на мерзкие завывания, которые терзают меня, не давая дышать. Рыдания причиняют мне физическую боль, но я не в силах остановиться. И чей-то голос в голове не оставляет меня ни на минуту: «Ты законченный неудачник. Настоящие мужчины не плачут. Посмотри на себя – ревешь, как влюбленный сопляк. Возьми себя в руки. Не зря Пипа бросила тебя».

На прошлое Рождество Дилану исполнилось пять с половиной лет, и он был абсолютно беспомощным. Он не мог находиться нигде, кроме своей комнаты или реабилитационного центра, куда его возили три раза в год. К нам на три дня приехали родители Пипы, под завязку нагрузив машину едой и подарками, которые предварительно обсуждались по телефону.

– Не привозите ему ничего, – повторяла Пипа, но Карен было не убедить.

В прошлом году они с отцом Пипы помогали Дилану разворачивать игрушки, с которыми он был не в состоянии играть, и я видел, как вытянулось лицо Карен, когда она поняла свою ошибку.

В конце концов они сошлись на варежках – из-за плохого кровообращения у Дилана всегда мерзли руки – и аквалампе с бегущими вверх пузырьками воздуха внутри. Вспоминая, какое было у сына лицо, когда мы ее включили, и как он кричал от радости, я еще больше погружаюсь в себя, уже не пытаясь сдерживать слезы.

Пипа, вероятно, встречает Рождество у родителей. Интересно, что они делают и вспоминают ли, как и я, прошлый год? Зажав в руке телефон – «Я так по тебе скучаю», – я набираю ее номер и смотрю на значок соединения на экране. Но потом я вспоминаю ее слова: «Это была не жизнь», и отменяю звонок. Наверное, она совсем не скучает по нему. Может быть, чувствует облегчение и даже счастлива. Начинает новую жизнь.

Я бросаю телефон на кровать, но он тут же начинает звонить. «Пипа», – высвечивается на экране. Черт, черт, черт! Моя рука, словно нечто мне не принадлежащее, медленно тянется к телефону и нажимает на кнопку вызова.

На мгновение мне кажется, что Пипа уже нажала отбой. Но, услышав в трубке сдавленный звук, я понимаю, что за четыре тысячи миль отсюда она тоже плачет. Прижимая телефон к уху, я слушаю, как она пытается справиться с собой. И наконец тихим шепотом она произносит:

– Я так страшно по нему скучаю.

Разделенные океаном, мы оба оплакиваем мальчика, по-прежнему живущего в наших сердцах. Во всем мире только мы двое знаем, что мы чувствуем. Когда все заканчивается и мой телефон снова молча лежит рядом, я засыпаю. А когда просыпаюсь – мои глаза по-прежнему опухшие, нос заложен, а сердце все еще болит. Но я чувствую, что мне стало немного легче.

* * *

Мама делает пробежки по магазинам по случаю январских распродаж. Она договорилась встретиться с Блэр и ее матерью в торговом центре «Старый сад».

– Может, присоединишься к нам? Тебе будет полезно прогуляться, – говорит она мне.

– Зачем мне тащиться в магазин с женщиной, от которой я бегал даже в десятилетнем возрасте?

Мама выглядит так, будто собирается меня осадить, но, переведя дыхание, она произносит:

– Я, наверное, вернусь к обеду. Линда всегда так капризничает. У них с Блэр сложные отношения.

– Значит, там не все так идеально, – бормочу я.

Мама с грустью смотрит на меня.

– Когда ты стал таким колючим, Макс Адамс?

– Не знаю, – огрызаюсь я. – Может, когда я разом потерял жену и сына?

Внутри у меня что-то сжимается. Я ненавижу человека, который меня поработил, но как вырваться, пока не знаю. Мама бесчисленное количество раз предлагала мне пойти к психотерапевту, но какой от этого толк? Врачи не в силах изменить то, что произошло. И вряд ли смогут изменить меня.

– Тебе что-нибудь купить? – уходя, спрашивает мама. – Трусы? Носки?

Мне уже стукнуло сорок, я потерял работу, а мама все еще покупает мне одежду. Во что, черт побери, превратилась моя жизнь?

Когда она уходит, я принимаю душ и, обернув полотенце вокруг бедер, наливаю в ванну теплой воды. Намылив лицо, я застываю с бритвой в руках. Разве я хочу видеть это лицо? Я не могу снова стать прежним, тогда зачем напоминать себе об этом всякий раз, когда смотришься в зеркало? Я смываю мыло с лица и немного подравниваю бороду. Я не стриг волосы уже четыре месяца, и они уже начали виться, как в детстве.

Вместо спортивных штанов, которые я не снимал с сентября, я надеваю джинсы и рубашку, дополнив их носками и ботинками. В них неудобно и непривычно, и я поражаюсь, как можно было ходить каждый день в костюме и галстуке. Потом открываю ноутбук.

Я пришел в «Качер Консалтинг» на должность бизнес-аналитика сразу же после колледжа. По всем правилам я должен был получить степень магистра делового администрирования, но Честер сразу же предложил мне прямое партнерство, по ходу дела проверяя меня в работе с клиентами. Я был в экстазе – ведь у меня не было ни денег, ни желания учиться еще два года. Так что ко времени нашего знакомства с Пипой я числился уже младшим партнером.

На что я могу рассчитывать сейчас? Опытный специалист без необходимой квалификации против молодых конкурентов с впечатляющими званиями.

Я начинаю с Честера:

– Мне уже лучше.

Последовавшая пауза не предвещает ничего хорошего.

– Я бы хотел вернуться на работу.

– Дело в том, Макс, что нам пришлось реструктурировать фирму…

– Ну так реструктурируйте обратно. Ты же знаешь, Честер, я отличный специалист. Теперь я живу в Чикаго, и мне будет легче встречаться с клиентами. Я…

– Из-за тебя мы оказались в полном дерьме. Мы потеряли клиентов. От нас ушел Шульман.

– У меня умер сын.

– Я знаю, – вздыхает Честер. – Сочувствую. Но… Ты уж извини.

Потом я прочесываю гугл и нахожу три консалтинговые фирмы – сущая мелочь по сравнению с «Качером». Две из них в сотрудниках не нуждаются, а третья проявляет некоторый интерес.

– Где вы сейчас работаете?

– До прошлой осени я работал в «Качер Консалтинг», потом сделал перерыв, чтобы перебраться из Великобритании в Чикаго.

Мой голос звучит увереннее, чем я на самом деле себя чувствую.

– Мы вам перезвоним.

Но они не перезванивают. И никто другой тоже.

– В качестве причины можно указать депрессию, – говорит прилизанный инспектор службы занятости в кричащем галстуке.

– Стресс, – поправляю я, хотя еще неизвестно, что хуже. – Но он не был связан с работой. У меня умер сын.

– Хорошо, – соглашается он, стуча по клавиатуре. – Возможно, так будет лучше. Но в любом случае перерыв в работе в глазах работодателя всегда выглядит подозрительно, особенно если вы ушли с последней работы не по своей воле.

Я попросил Честера оформить мою отставку как увольнение по собственному желанию, но было уже поздно.

– После того как ты не сдал отчет, нам пришлось показать Шульману, что мы приняли меры.

Меня принесли в жертву, чтобы не потерять клиента.

Все мои собеседования заканчиваются ничем. С приходом весны я снова влезаю в спортивные штаны. На электронную почту приходит послание от Пипы, и у меня екает сердце. Но она лишь сообщает, что на наш дом наконец нашелся покупатель, но он предлагает на пятнадцать процентов ниже запрашиваемой цены. Если мы все же согласимся, то «оба сможем делать дальнейшие шаги». Я горько улыбаюсь. Один из нас весьма далек от того, чтобы делать дальнейшие шаги. Но платить ипотеку за дом, в котором я не живу, мне тоже не по карману.

В апреле мы с мамой идем в Хеппи-Виллидж на благотворительную акцию по сбору средств, где она представляет меня своим новым друзьям и разговаривает с давними знакомыми – «Макс, ты помнишь его?», – о которых я давно забыл. За все эти годы здесь ничего не изменилось: пол в черно-белую клетку, высокие стулья в полутемном баре, где местные вспоминают о прежних временах. Мы выходим в сад и садимся в шатре с расставленными там белыми пластиковыми столами и стульями.

Мама пригласила Блэр, и та молча сидит рядом со мной, наверняка жалея, что согласилась прийти. Она привела своих детей, Брианну и Логана, которые, наклонившись над прудом, наблюдают за золотыми рыбками. Девочке девять, а мальчику одиннадцать, они хорошо одеты и прекрасно себя ведут. Так же безупречны, как их мать. И меня это страшно раздражает.

– Ну как ты? – вдруг спрашивает Блэр, словно прочитав мои мысли.

Я пожимаю плечами.

– Так себе. Я здесь только ради мамы – такие места не в моем вкусе.

Окидывая взглядом сад, я вспоминаю, как любил это место еще мальчишкой. Барбекю, музыка, чипсы. Правда, я слишком быстро охладел к нему и стал предпочитать Уикер-парк, где было живее и интересней, однако в возрасте Логана Хеппи-Виллидж притягивал меня как магнит.

– Я не имею в виду здесь и сейчас. Я спрашиваю, как ты вообще себя чувствуешь? После того, что случилось с твоим сыном.

Иногда люди спрашивают только для видимости, и ответ им не интересен. Они облегченно вздыхают, услышав: «Прекрасно, хорошо, спасибо, неплохо». Вопрос задан, приличия соблюдены. Но Блэр смотрит на меня в упор, и мне неудобно отводить глаза, оставляя ее вопрос без внимания.

– Хуже некуда.

Моя откровенность удивляет меня самого.

– Иногда, проснувшись, я обо всем забываю.

Она кивает и с серьезным лицом ждет, что я скажу дальше. И я продолжаю:

– Я вижу в окне небо, и мне кажется, что все хорошо. Словно я поехал в командировку и чуть позже увижу по видеосвязи Пипу, а Дилан будет заглядывать в камеру, словно пытаясь забраться к ней в телефон. А потом я все вспоминаю.

Стол покрыт бумажной скатертью, и я отщипываю от нее кусочки, бросая на пол конфетти в форме полумесяца.

– И это двойной удар. Как будто я теряю сына снова и снова, мучаясь сознанием вины, оттого что я забыл, что он умер. Потому что его смерть не была первым, что пришло мне в голову, когда я проснулся. А потом я совсем раскисаю.

К нашему столу подходят люди с пакетами для мусора и, спросив: «Вы уже закончили с этим?» – смахивают туда наши бумажные тарелки. Блэр ждет, когда они уйдут, и только тогда отвечает:

– Иногда стоит раскиснуть.

Я вспоминаю, как меня призывали «быть мужчиной» на спортивной площадке и как в четвертом классе мы смеялись над Кори Чемберсом, потому что он плакал, как девчонка. Когда Дилан заболел, знакомые хлопали меня по спине и говорили, что я «должен заботиться о своей бедной жене». Как может быть нормальным распускаться?

– Было бы странно, если бы ты не раскис, – продолжает Блэр, тоже ощипывая скатерть.

Вокруг наших ног образуется целое поле конфетти. С другой стороны сада мне машет рукой мама, приглашая поздороваться с очередным соседом, которого я не помню.

– Многие годы ты был опорой для других людей. Для жены, для Дилана.

Блэр без колебания и жалости произносит его имя, но меня это почему-то не задевает. В суете и шуме переполненного бара мне даже приятно это слышать.

– Ты оставался сильным все это время, а потом… в этом внезапно отпала необходимость. Ты когда-нибудь заболевал в первый же день отпуска? Это ведь то же самое. Ты держишься, держишься, держишься, а потом бац! Ты заболел. Наш организм отлично работает, когда это нужно, но время от времени он должен отдыхать.

Она стучит по виску. Потом вдруг улыбается.

– Дай себе отдых – и все войдет в норму, вот увидишь.

– Макс!

Отчаявшись мне махать, мама громко зовет меня.

– Макс! Ты помнишь Новаков?

– Нам лучше пойти поздороваться с Новаками, – пряча улыбку, говорит Блэр.

– Спасибо.

– Не за что – Уолт Новак брызжет слюной, когда говорит.

– Нет, я хотел сказать…

– Я знаю. Не стоит благодарности. Пойдем. Только прихвати салфетку.

Мама не находит себе места. Она уже дважды убрала дом, а сейчас стоит у окна гостиной, теребя шторы всякий раз, когда мимо проезжает машина.

– Мама, тебе вовсе не обязательно присутствовать.

Мне, как и ей, не сидится на месте. Я мечусь по дому, выискивая, что бы еще починить, но все уже давно починено.

– Я только подпишу бумаги о продаже дома. Это минутное дело.

Я предложил Пипе встретиться в аэропорту или в ее отеле. Она снова работает, но теперь уже в «Вирджин Атлантик». «Летаю, как в прежние времена. Это так здорово», – написала она мне на электронную почту.

– Нет, лучше я приеду к тебе. Мне хочется повидаться с Хизер, – возразила она.

Увидев мамины поджатые губы, она наверняка об этом пожалеет.

Ровно в шесть часов к дому подъезжает такси. Я выхожу на крыльцо, чтобы опередить маму. Сердце у меня колотится. Мы с Пипой не виделись уже восемь месяцев, а ее голоса я не слышал еще с Рождества. Я даже не знаю, что чувствую. Я скучал по ней, но люблю ли я ее по-прежнему? И любит ли она меня? Есть ли у нас шанс все вернуть?

Увидев ее, в ту же секунду я понимаю, что люблю. Но шансов у нас больше нет. Горечь, которую я раньше видел в ее глазах, ушла, но ее улыбка по-прежнему печальна. Она не обещает никакого воссоединения. Это прощание.

– Привет.

– Привет, Макс.

Мы обнимаемся, и наши тела, как прежде, становятся одним целым. Мне горько сознавать, что это в последний раз, что после всего пережитого мы разрываем все, что когда-то нас связывало. Вспомнив слова Блэр о заболевших гриппом, я жалею, что не дослушал до конца. Что случается, когда эти двое выздоравливают? Смогут ли они заботиться друг о друге после этого? Или уже слишком поздно?

– Мне нравится твоя борода. Тебе идет.

Пипа делает движение, словно пытаясь до нее дотронуться, но, спохватившись, быстро опускает руку. Теперь мы чужие.

– Как долетела? – бесцветным голосом спрашивает мама.

Пипа обнимает и ее, и мама немного смягчается.

– Мне так жаль, – говорит Пипа, не опуская глаз.

Я жду, что мама выскажет все, что она говорила о своей невестке за последние месяцы. Но, несмотря на явное неодобрение, сквозящее в ее сузившихся глазах, мама соблюдает внешние приличия.

– Мне тоже, – лишь бросает она.

После паузы Пипа открывает сумочку. На ней ярко-красный костюм и белоснежная блузка. Я рад, что она сменила авиакомпанию и больше не носит синей формы «Бритиш Эйрвейз». Возможно, сама она тоже изменилась. Да, так оно и есть. Мы оба уже не прежние.

– Тебе надо поставить свою подпись здесь и вот здесь…

Наконец все формальности соблюдены, и покупатели готовы к переезду. Через две недели после того, как я подпишу договор, наши имущественные отношения завершатся окончательно. Останется только развестись. Пипа пока молчит об этом, но я понимаю, что это неизбежно.

Я беру ручку. Мама смотрит в окно. Она снова нервничает, и, когда к нашему дому подъезжает машина, она смотрит на меня с улыбкой и загадочным выражением. Сев на диван, я беру журнал, чтобы подложить его под договор. Пипа тоже садится, а мама идет открывать кому-то дверь. Интересно, кто это может быть?

– Пипа, познакомься, это Блэр, давняя приятельница Макса, – объявляет мама, не глядя на меня.

Давняя приятельница? Блэр была всего лишь соседской девчонкой, с которой я вынужденно общался, которая занималась плаванием и могла задерживать дыхание так же долго, как я. Мы никогда не были друзьями.

После секундной паузы Пипа встает.

– Рада с вами познакомиться.

Женщины пожимают друг другу руки, а я наконец нахожу страницу, где мне нужно расписаться.

– Прошу прощения, – улыбается мама. – Блэр пришла, чтобы помочь мне выбрать что-то к семидесятилетию Боба.

Женщины исчезают наверху.

– Очень милая дама, – говорит Пипа, подняв бровь.

– Я едва с ней знаком, – пожимаю я плечами.

Пипа чуть улыбается уголками рта, давая понять, что она мне не верит, и меня охватывает злость и на нее, и на маму с ее непонятными играми. Она хочет заставить Пипу ревновать? Блэр тоже в этом участвует? Этих женщин никогда не понять.

– Здесь написано, что моя подпись должна быть заверена свидетелем.

– Давай попросим твою маму.

Подойдя к лестнице, Пипа, чуть поколебавшись, зовет:

– Хизер!

Я подписываю страницы, помеченные желтыми стикерами, когда мама спускается вниз.

– Извините за беспокойство, но не могли бы вы заверить подпись Макса?