Текст книги "После финала"

Глава 14

Пипа

Иногда вы твердо уверены, что сделали правильный выбор. И либо он поселяется в вашем сердце, как будто всегда должен был быть там, либо таится в уголках сознания, уродливый и колючий: «Это ошибка – ты сделала неправильный выбор».

Именно это я почувствовала, когда Макс сказал доктору Халили, что мы хотим продолжить лечение Дилана.

Это неправильно.

Пока Макс говорил, я думала о Бриджит и ее матери. О том, что делает жизнь жизнью. О том, как я люблю Дилана и как я могла бы принять его страдания в одно мгновение, если бы могла.

И вдруг поняла, что могу это сделать. Могу навечно избавить его от страданий.

Если Дилан умрет, мне будет больно целую вечность. Но для него это все будет кончено. Больше никакой боли, лекарств и яда, вливаемого в хрупкое тело. Конец унизительной зависимости от других, когда тебе неподвластно никакое движение или потребность.

Я ожидала, что Макс уедет из больницы. Мы не часто ссорились, и обычно все заканчивалось тем, что Макс выскакивал из комнаты, а потом, остыв, возвращался и становился более сговорчивым.

– Меня злит, что ты всегда оставляешь за собой последнее слово, – сказала я однажды.

Макс был ошеломлен.

– Вовсе нет. Просто я боюсь сказать что-нибудь такое, о чем потом пожалею. Что-нибудь такое, чего ты не заслуживаешь.

Поэтому я нисколько не удивляюсь, обнаружив ключи от машины рядом с кроваткой Дилана. И я чувствую себя немного лучше, зная, что посреди ужаса сегодняшнего дня Макс позаботился обо мне, хотя в кабинете он смотрел на меня с ненавистью. Просто ему было там тесно.

В машине я автоматически включаю «Вырастить Би», но теперь, услышав голос Эйлин, я вспоминаю ее лицо, когда она говорила о возможности все изменить, прервав беременность, и я выключаю радио.

Приехав домой, я замечаю, что подъездная дорожка пуста – Макс забрал мою машину. В мою душу закрадываются дурные предчувствия, которые лишь крепнут, когда я вхожу в дом. Не заходя в кухню, я бегу наверх в нашу спальню и вижу пустое место на его тумбочке, где обычно лежат его книга, очки и стоит серебристый будильник, который он никогда не берет с собой в командировки. Пустые вешалки качаются на его стороне шкафа.

Я звоню ему на мобильный, но он выключен. Мои пальцы замирают над клавишами. Что же мне написать? «Ты от меня ушел?» Но это ясно и так. Я останавливаюсь на «Пожалуйста, позвони».

Но он не звонит. Он присылает мне сообщение час спустя, когда я стою на кухне, разогревая в микроволновке тарелку супа.

«Я поселился в отеле».

«Ты вернешься?»

Я смотрю на маленькие точки, говорящие о том, что Макс набирает ответ. Их гораздо больше, чем требуется для слова «да». Я бросаю взгляд на холодильник. К дверце прикреплены разные поделки: подкрашенные лепестки из отпечатков пальцев на фоне цветущих подсолнечников; осенние листья на бумажной тарелке в форме тыквы; снеговик из ваты с шарфом из папиросной бумаги. Все это принес из детского сада маленький мальчик, которого распирало от гордости. «Мама, смотри! Это Дилан сделал!» Боль сжимает в тиски мое сердце, когда приходит ответ от Макса.

«Только если ты передумаешь».

Как это случилось? Еще год назад мы были счастливой семьей. На прошлой неделе мы с Максом радовались, что Дилан снова дышит сам, и надеялись на лучшее. А теперь… Неужели мне придется выбирать между мужем и сыном?

На холодильнике висит пять картинок Дилана. Только пять. Еще несколько мы послали матери Макса и моим родителям. В кабинете Макса целая папка с рисунками. Один случайно завалялся в багажнике моей машины. Сколько всего? Сорок? Пятьдесят? Все остальные в конце каждой недели небрежно выбрасывались в мусорную корзину.

– В конце концов, это не Ван Гог, – с улыбкой говорила я Максу, держа в руке лист с шедевром сегодняшнего дня: брызги краски, выдуваемые соломинкой. И, чтобы смягчить моральный ущерб, вручала ему бокал пино нуар.

– Ты права, – соглашался Макс, оценивающе глядя на «произведение». – Это скорее Джексон Поллок.

Бросив листок в мусорное ведро, я прикрывала его газетой, чтобы не увидел Дилан.

– Мы же не можем хранить все.

Я с трудом подавляю стон. Внутри меня разрастается мучительный ком эмоций, сначала медленно и настойчиво, потом все быстрее и безжалостней. Чувство вины, гнев, стыд и горе.

Ну почему я не сохранила все? Все рисунки Дилана. Каждое перышко, которое он поднимал на прогулке, каждый камень, по которому он проводил пальцем, широко открывая глаза от удивления. Почему я не сохранила все это? Я набираю еще одно сообщение Максу: «Я просто хочу как лучше для Дилана».

Ответ приходит мгновенно:

«Я тоже».

Этой ночью я сплю тревожно и прерывисто. Мне снится Дилан, сидящий в лодке, и шторм уносит его все дальше и дальше в море. Я просыпаюсь в слезах и тянусь к Максу, но с его стороны кровати лишь пустое место.

Приехав в больницу, я ищу на стоянке свою синюю «Зафиру», а не найдя ее, не могу понять, облегчение или разочарование я чувствую. Я дольше обычного мою руки, надеясь, что Макс все-таки пришел.

– Доброе утро!

Шерил приветливая и оживленная, как всегда. Я сдерживаю себя, чтобы не спрашивать, видела ли она Макса.

– Я вставила Дилану носовую канюлю – за ночь его выделения накопились повсюду. Это ему немного по– может.

Тонкая трубка из прозрачного пластика обвивается вокруг головы моего сына, подавая кислород в его ноздри.

– Ты выглядишь усталой, – замечает Никки. – Плохо спала?

Кивнув, я сажусь рядом с кроватью Дилана. Мне так хочется задернуть шторки вокруг нас, но это будет выглядеть невежливо. Не знаю, почему до сих пор это меня волнует.

– Макс опять уехал?

– Да.

Я достаю из сумки вязание, до которого не дотрагивалась уже неделю. Да и сейчас мне не хочется вязать.

– Должно быть, это здорово – так много путешествовать.

От испуганной женщины, неуверенно топтавшейся рядом с Лиамом, не осталось и следа. Никки освоилась в отделении, и теперь она кладет свой обед в холодильник в семейной комнате и пишет рекомендации для других родителей.

– Но он, наверное, видит только аэропорты и свои номера в гостиницах? Где он на этот раз?

– В Бостоне.

Я говорю это, не задумываясь, и мой пульс учащается. Что если Макс сейчас войдет в палату? Придется выкручиваться: «Я такая рассеянная. Кажется, я перепутала даты».

…Мои мысли резко прерываются, когда Лиам издает едва различимый звук. Чуть слышный, не совсем стон, но уже больше, чем просто дыхание.

– Вы слышали?

В голосе Никки звучит надежда. Она вскакивает со стула, со скрипом провозя его ножками по полу. Шерил уже подбежала к Лиаму и склонилась над его кроватью. Два дня назад его отключили от аппарата искусственной вентиляции легких, и его тело постепенно освобождается от снотворного. «Теперь остается только ждать», сказала мне тогда Никки, пытаясь сохранить самообладание. Я сжала ее руку: «Будь рядом и готовь чистую футболку».

Лиам снова стонет – безошибочный знак, что ребенок просыпается, – и Никки с трудом сдерживает слезы.

– Я здесь, малыш. Мама с тобой.

Вставая, я задергиваю шторку между кроватями Дилана и Лиама.

– Чтобы вас не беспокоить, – бормочу я, но меня никто не слышит.

За шторкой раздаются возгласы: «Он просыпается, он и вправду просыпается!» Лиам кашляет, и Шерил зовет Инь, чтобы та принесла ему воды: «Но только маленькими глоточками, не слишком быстро», а мой мальчик лежит неподвижно, бледный и тихий, и я просто не могу этого вынести.

Выйдя из больницы, я прислоняюсь к стене и тяжело дышу, словно только что пробежала кросс. Я забыла надеть пальто, но иду несмотря ни на что – мне надо проветрить голову перед тем, как я вернусь в палату. Я приближаюсь к шеренге магазинов неподалеку и, зайдя в небольшой супермаркет, бесцельно брожу, наполняя корзину угощениями для семейной комнаты. Очередь в кассу слишком длинная, и я иду к автоматам самообслуживания.

– Она здесь! – бормочу я, в третий раз поднося к сканеру бутылку воды. – Ты же на нее смотришь!

Женщина у соседнего автомата смеется.

– Значит, не я одна разговариваю с этими штуками.

Я улыбаюсь в ответ, продолжая сканировать свои покупки и бросать их в пакет.

– Пожалуйста, положите товар в пакет, – говорит автомат через секунду после того, как я ставлю на платформу упаковку трубочек с заварным кремом.

– Он уже в пакете.

Соседка опять сочувственно смеется. Она уже закончила сканировать покупки и теперь набирает свой пин-код.

– Пожалуйста, положите товар в пакет.

Я вспоминаю о Лиаме, гадая, сидит ли он и достаточно ли он бодр, чтобы говорить. Потом поднимаю трубочки и снова бросаю их на платформу.

– Пожалуйста, положите товар в пакет.

Я спрашиваю себя, заметил ли Дилан, что я его оставила? Что, если он растерян и скучает? Меня захлестывает чувство вины.

– Он уже в пакете, черт бы тебя побрал!

Я швыряю трубочки на платформу с такой силой, что слышу, как они с хрустом ломаются.

На этот раз моя соседка не смеется.

– Пожалуйста, положите товар в пакет.

На лбу у меня выступает испарина, на глаза наворачиваются слезы, а из носа течет. Я хватаю упаковку с пирожными, размахиваюсь и бью ей о край моей корзины снова и снова, все громче и громче выкрикивая каждое слово:

– Он. Уже. В чертовом. Пакете.

Я смутно сознаю, что вокруг меня люди, чувствую чью-то твердую руку на своем локте, и кто-то рядом спрашивает: «С вами все в порядке, дорогая?»

Вырвавшись, я делаю шаг назад. Толпа зевак вокруг меня перешептывается и наблюдает; очередь к автоматам ломается, когда любопытные один за другим высовываются из нее, чтобы посмотреть на происходящее. Моя больше не улыбающаяся соседка, поймав мой взгляд, отводит глаза.

Рука, которая держала меня, принадлежит мужчине в черном костюме, неоновом жилете и с радиопередатчиком на поясе. Вид у него немного растерянный, ведь он привык иметь дело с воришками и несовершеннолетними хулиганами, а не с женщинами за тридцать, выведенными из себя автоматическими кассами. Я рывком подтягиваю сумку, висящую у меня на плече, и, высоко подняв голову, покидаю магазин. Уже в больнице я обнаруживаю, что все еще держу в руках этот проклятый пакет с трубочками.

– Ваш муж сегодня придет?

Вряд ли доктор Халили знает, что мой муж провел ночь в отеле, но в ее голосе столько сочувствия, словно ей отлично это известно. Уже вторая половина дня, но от Макса нет никаких известий. Суета вокруг Лиама стихла, он лежит неподвижно, а Никки, как приклеенная, сидит у его кровати. Теперь остается только ждать.

– Я… я не уверена. А что будет, если он… если мы не сумеем договориться?

– Вы не первые родители, у кого возникают разногласия относительно лечения. Мы можем предоставить вам независимого посредника, который поможет прийти к общему решению, и только потом…

– Это вряд ли произойдет.

Мне не хочется быть резкой, но она просто не знает Макса, она не знает, насколько глубоко он погрузился во все это, насколько глубоко он это чувствует и верит в успех.

– И что мы будем делать дальше?

Я говорю с уверенностью, которой на самом деле не чувствую.

Доктор Халили колеблется и слегка морщит нос.

– В том маловероятном случае, если мы не сможем прийти к соглашению, рекомендации будет давать Фонд медицинского страхования. Он также может обратиться в суд относительно дальнейшей судьбы пациента.

Я смотрю на врача, которая знает моего сына уже пять месяцев, но никогда не видела, как он бегает и разговаривает. Она гораздо больше меня знает о его операции, лекарствах, которые он принимает, о повреждении его мозга, которое для меня всего лишь темное пятно на томограмме. Я видела, как она выпрямилась, когда Макс говорил о протонно-лучевой терапии, я видела в ее глазах уважение. Макс произвел на нее впечатление – он производит его на всех. Сила убеждения у меня не меньше, но мне не хватает аргументов. Я не могу подкрепить свое решение цифрами и фактами, но только сердцем, инстинктом и болезненной, абсолютной уверенностью, что это самое лучшее, что я могу сделать для своего сына.

Способен ли этот врач принять правильное решение?

И что будет с нами, если она его сделает?

Глава 15

Лейла

– Вы не представляете, как мы вам благодарны, доктор Халили.

Лейла улыбается, глядя на Дарси, которая радостно лепечет и тянется пухлыми ручками к очкам Алистера. На ней ползунки с надписью «Два папы лучше, чем один». Прошло два дня с тех пор, как я сидела в «Комнате отдыха» с родителями Дилана, и обстановка в палате была тяжелая. Сегодня у нас наконец хорошие новости.

– Мы бы хотели выразить вам свою признательность, – заявляет Том. – У нас есть дом в Антигуа…

– С кондиционером, большим бассейном и видом на океан… – вставляет Алистер.

– …и мы бы хотели вас туда пригласить. Приезжайте с другом или, может быть, со своей матушкой.

Лейла думает о смене серого, дождливого Бирмингема на карибское солнце; думает о Хабибе, вечно дрожащей в своем толстом флисе.

– Спасибо, это очень великодушно с вашей стороны. Но я не смогу.

– Вы, конечно…

– Это политика больницы, – деликатно объясняет Лейла. – Ко всем пациентам мы должны относиться одинаково.

Мужчины явно обескуражены, и Лейла пытается загладить неловкость.

– Есть благотворительная организация «Друзья педиатрического отделения реанимации», – говорит она. – Думаю, они будут в восторге, если в следующей лотерее смогут разыграть отдых на Карибах. Если вы, конечно, не возражаете.

Оба мужчины с энтузиазмом кивают еще до того, как она заканчивает говорить.

– Мы будем только рады.

– Большое спасибо. Они собирают деньги на новый дефибриллятор. Бюджет Фонда предусматривает его замену только в следующем финансовом году.

– Это ужасно.

– У нас их только два – в операционной и в реанимации, но этого, конечно, недостаточно. Ваша поддержка будет для нас самой лучшей благодарностью.

Лейла провожает Бредфордов до конца коридора. Когда они прощаются, она не может удержаться, чтобы не обнять их обоих. По пути обратно она обнаруживает Пипу Адамс, наблюдающую за ними из дверей палаты. Лейла знает, как больно смотреть на чужого ребенка, возвращающегося домой из больницы, пока твой собственный болен и лежит без движения. Макс Адамс тоже здесь, но между ними что-то явно произошло, какой-то сдвиг в отношениях, и это наполнило палату тревогой.

Сейчас они сидят не бок о бок, как обычно, а по разные стороны кровати Дилана, поэтому любой разговор между ними может вестись только через сетку.

– Они почти не разговаривают, – сообщила утром Шерил. – Он ей сказал: «Потом я поеду к себе».

Когда Лейла не среагировала, Шерил, подняв брови, пояснила:

– К себе. Не домой, а к себе. Мне кажется, они разошлись.

Как это печально. Жаль, что она не может сказать Адамсам, что все наладится. Безусловно, это самое страшное, что может случиться с ними, но настанет день, когда они снова смогут улыбаться. Горная гряда, разделившая их и кажущаяся такой непреодолимой, никуда не исчезнет, но они научатся на нее восходить. На вершине они встретятся, посмотрят вниз и поймут, что совершили невозможное.

Но она им этого не скажет. Не имеет права. Вместо этого ей предстоит сделать самое трудное, что ей пришлось делать с момента получения квалификации врача. Лейла смотрит на стену, где висит доска с рисунками и благодарственными письмами. Школьные фотографии, снимки, сделанные на каникулах и выпускных вечерах. Профессиональные фотоработы: смеющиеся люди всей семьей лежат на полу ярко освещенной студии. Дети катаются на лыжах, играют в футбол и скачут на лошадях. Дети играют в баскетбол в инвалидных колясках и бегают на протезах. Дети, чьи жизни висели на волоске в этой самой больнице и чьи родители сидели в этой самой комнате и слушали врача, сообщающего им, что их ребенок может не выжить. Но они все же выжили.

Сегодня Лейла должна сообщить Пипе и Максу Адамсам об официальных рекомендациях больницы относительно будущего Дилана. Они могут согласиться с ними, а в случае разногласий Фонд передаст дело в суд.

Перед этой встречей у нее есть двадцать минут свободного времени, которых хватит только на то, чтобы дойти до столовой и вернуться обратно. Поесть она уже не успеет. Поэтому вместо столовой Лейла идет в кабинет к Нику и залпом выпивает там стакан чая, налив его из чайника, который он прячет в шкафу.

– Они могут согласиться, – говорит он.

– Вряд ли.

– Тогда у тебя будет поддержка Фонда. Ты же действуешь не от своего имени.

Но выглядит это именно так.

Среди свертков с едой, которые Хабиба, надеясь на лучшее, дала с собой Лейле, есть плоский, обернутый фольгой пакет. Лейла улыбается. Тадиг. Лепешка из персидского риса – лакомство, которое в ее детстве Хабиба пекла, когда приходили гости. Она разрывает лепешку пополам и вручает половинку Нику.

– Потрясающе! На твоем месте я бы спрятал паспорт твоей матушки.

– Да, это вкусно, – говорит Лейла, чувствуя себя защищенной любовью матери.

По дороге в отделение она звонит Руби.

– Я хотела позвонить раньше, но не смогла. Извини, что опоздала на твое торжество, Руби. И прости меня за резкость.

Руби никогда не была злопамятной.

– Ты была какая-то напряженная. Я за тебя переживала.

– Да я всегда напряженная.

Лейла пытается обратить все в шутку.

– Нет, не всегда. Что у тебя случилось?

Лейла немного рассказывает Руби о происходящем. Та молча слушает, а потом восклицает:

– Господи, какой ужас! Я бы с ума сошла. Как ты все это выносишь?

– Мне надо идти, – прерывает ее Лейла, остановившись у двери в палату.

– Если тебе понадобится моя помощь, ты только скажи, ладно?

Если Лейла упадет, здесь ее подхватит множество рук. Это немного утешает. Но когда она, вызвав из палаты Макса и Пипу, идет впереди них по коридору, чтобы еще раз поговорить с ними в «Комнате отдыха», то чувствует себя одинокой и беспомощной.

– Нет, – произносит Макс Адамс, сотрясаясь всем телом. – Я не позволю вам сделать это.

– Я понимаю, что для вас это плохие новости. Мы подробно рассмотрели случай Дилана, и, хотя мы допускаем, что протонно-лучевая терапия может уменьшить опухоль, полностью она ее не уничтожит.

– Значит, вы позволите ей расти? Пока она не убьет его!

– Мы назначим паллиативное лечение, которое облегчит состояние Дилана и позволит ему не страдать от боли.

– Это ты виновата. – Макс поворачивается к Пипе, которая до сих пор не произнесла ни слова. – Мы же вместе все решили. Вместе. А потом ты передумала и теперь…

Замолчав, Макс трет руками лицо.

– Семейная служба поддержки и консультаций выделит Дилану независимого куратора, который назначит ему адвоката, – объясняет Лейла, глядя в пустое пространство между Максом и Пипой. – Вы будете сторонами в судебном разбирательстве, имеющими право выступать в суде.

– Нам придется подавать в суд? – растерянно спрашивает Пипа. – Друг на друга?

Лейла продолжает, тщательно подбирая слова:

– Больница обратилась за решением суда, запрещающим Дилану покидать больницу и проходить любое лечение, кроме паллиативного. Это обращение может быть отозвано в любой момент…

– Значит… – пытается перебить Макс, но Лейла упрямо продолжает:

– …если вы оба дадите согласие на такой план действий.

В комнате повисает молчание: все трое размышляют, что это означает для Дилана. И для них самих.

– Тогда увидимся в суде. – Макс бросает взгляд на жену, и Лейла пытается понять, видит ли Пипа печаль в глазах Макса за гневом в его голосе. – С вами обеими.

Голова у Лейлы раскалывается. В половине девятого она договорилась встретиться с Джимом, и теперь ей хочется отменить свидание, но уже восемь, и ей неловко его подводить.

Они встречаются в «Королевском гербе».

– Лаймовый сок с содовой сейчас прибудет, – с театральным поклоном объявляет Джим и исчезает в баре.

Лейла замечает столик, за которым она сидела с Ником в день вечеринки Руби. Вспомнив, как он деликатно отверг ее предложение провести вечер вместе, она заливается краской.

Через минуту появляется Джим с пинтой пива и соком для Лейлы.

– Ну, Халили, расскажи мне о своем дне. Самое хорошее и самое плохое. Давай, выкладывай.

Он говорит так, словно развлекает толпу, – энергично, рассчитывая на смех, – и Лейла задумывается о том, не надоест ли ей это со временем. Но все же она невольно улыбается.

– Самое хорошее? – Она поднимает стакан. – Выпить после работы.

– Это самое хорошее? Вау, ну и дерьмовый же был у тебя денек.

Он усмехается, но, взглянув на Лейлу, меняет тон:

– У тебя и вправду был тяжелый день?

Лейла кивает.

– Не хочешь рассказать?

– Ну, он не хуже всех остальных… – Она напрягается, стараясь подобрать нужные слова, и смотрит ему прямо в глаза. – Пациенты иногда умирают, верно? Мы теряем людей. Постоянно. Но… – Она пожимает плечами. – Такая уж у нас работа.

– Это не делает ее легче.

Они молча потягивают из своих стаканов. Лейла думает о Пипе и Максе.

– Родители одного моего пациента не могут договориться о его судьбе.

Джим задумчиво кивает.

– Такое случается. И даже чаще, чем думают люди.

Ему частенько приходится быть свидетелем яростных ссор. «Он не поедет в больницу… Нет, поедет! Я поеду вместе с ним… Нет, я поеду! Не прикасайся к нему… Да сделайте же что-нибудь!» Лейла понимает, что аргументы Джима нельзя считать менее серьезными только потому, что они возникают на улице, в пабе или у кого-то дома. Он каждый день имеет дело с вопросами жизни и смерти – возможно, даже чаще, чем она. И ему больше чем кому-либо понятны ее проблемы.

– Мой пациент смертельно болен.

За соседними столиками никого нет, но Лейла все равно говорит вполголоса. Джим хмурится, уткнувшись в свое пиво.

– Мы рекомендуем паллиативный уход до конца его жизни. Мать согласилась, а отец нет.

Джим поднимает глаза.

– И что теперь?

– Мы обращаемся в суд. И пусть решает судья.

После недолгого молчания Джим откидывается на выцветшую спинку скамьи.

– На прошлой неделе у меня был пациент с отказом от реанимации. Старик с остановками сердца и измученный раком. Его много раз отправляли в больницу, и, похоже, с него уже было достаточно. Когда его в последний раз туда привезли, он заявил, что не хочет, чтобы его реанимировали. И его жена, конечно, знала об этом. – Джим делает глоток и осторожно ставит стакан на стол. – Только, когда с ним случился очередной приступ, она потребовала, чтобы мы спасли ему жизнь.

– И как вы поступили?

– Мы дали ему спокойно умереть. А его жена назвала меня убийцей, и, хотя я собственными глазами видел подписанное им распоряжение, мне казалось, что она в чем-то права.

– Сожалею.

Джим пожимает плечами.

– Ты же сама сказала, что такая уж у нас работа.

Они переходят к более приятным темам: где родились и выросли и что привело их в Бирмингем. У Джима талант к подражанию, и Лейла так смеется над его пародиями на коллег, что у нее начинает колоть в боку. Они заказывают еще по стаканчику, потом еще по одному, и Лейла не замечает, как проходит вечер. Взглянув на часы, она с удивлением обнаруживает, что засиделась почти до полуночи.

– Нам надо это повторить, – говорит Джим, когда они выходят из паба.

Для Лейлы вечер был замечательный. Три часа подряд она смеялась и болтала, выйдя за пределы палаты интенсивной терапии и собственного мирка. Но по дороге домой на нее наваливаются прежние проблемы, она вновь думает о Пипе, Максе и Дилане, и сердце ее сжимается от жалости.

Как у большинства иранцев, у Лейлы на окнах двойные занавески. Тяжелые шторы с рисунком, которые она задергивает в холодные темные вечера, и тонкий тюль с золотыми фестонами по краям. Сейчас те и другие задернуты, но когда Лейла прислоняет велосипед к решетке и натягивает на седло цветастую шапочку для душа, она слышит мелодию рекламного канала и звук женского голоса, говорящего о каком-то бытовом приборе. Это пылесос? Или кухонный комбайн? Она входит в дом.

– Лейла-джан! Я приготовила торши.

Лейле не нужно заглядывать в шкафы, она и без того знает, что полки там уставлены рядами банок с овощами – цветной капустой, морковью и сельдереем – в остром пряном соусе.

– Вильма к тебе не заходила? Она говорит, что скучает по тебе.

Лейла отлично знает, что Вильма не может скучать по Хабибе, потому что та так ни разу и не вышла из дома. Хабиба отворачивается, увлеченная рекламой какого-то устройства для подтяжки лица в домашних условиях.

«Четыре минуты, и кожа становится натянутой и упругой, а ваше лицо выглядит моложе!» Ведущая издает пронзительный смешок.

Лейла чувствует, как ее захлестывает обида. На свою мать, потому что та не хочет подружиться с Вильмой. На рекламный канал за его дешевые уловки.

– Может, и заходила. Я слышала, как кто-то стучался в дверь, но мой шарф был наверху, и пока я за ним ходила…

Пожав плечами, Хабиба поднимает вверх руки.

– Мама!

Лейла берет пульт и выключает телевизор.

Хабиба возмущенно ахает.

– Может, она и хорошая женщина, но разве она говорит на фарси? Нет, не говорит. А я понимаю английский? Нет, не понимаю. Я же тебе говорила, Лейла, что мне здесь и так хорошо. Я готовлю, смотрю свой канал.

Хабиба замолкает. Потом смягчается. В конце концов, это ее мать.

– Что случилось, Лейла-джан?

Лейла рассказывает ей о Дилане Адамсе и о суде, который причинит его родителям не меньше страданий, чем болезнь сына.

Обхватив руками голову дочери, Хабиба трет большими пальцами ее виски.

– Лейла, ты у меня хорошая девочка и доктор тоже хороший. Делай то, что считаешь нужным.

И Лейла, как ребенок, отдает себя в объятия матери.