Текст книги "Дом Одиссея"

Антиклея в итоге умерла.

Умерла, горюя о сыне, пропавшем в далеких землях.

Материнская любовь в ведении Геры, но даже из моих прекрасных глаз катилась золотая слезинка при виде старой царицы, поднимающей кубок вина, сдобренного маковой выжимкой, в попытке утопить свою печаль. На похоронах Лаэрт не плакал, он рычал и язвил, заявив, что слезы – женский удел. Вместо этого он страдал от болей в ногах, распухших вдвое против обычного, от нарывов, покрывших всю его спину, и даже полгода спустя еле ковылял, продолжая, однако, утверждать, что горевать – глупо и недостойно героев. Видите ли, иногда мы, боги, ничуть не виноваты в том, что творят люди.

Один из них – этот старик, что выходит из дома навстречу невестке и ее гостям и голосом, неприятным, как холодный дождь, стекающий по грязной крыше, рявкает:

– Чего вам надо?

– Дорогой отец, – начинает Пенелопа, и лицо Лаэрта тут же кривится в кислой гримасе, ведь ничего приятного обычно не следует за словами «дорогой отец», – позволь представить тебе Электру, дочь Агамемнона, и Ореста, царя всей Греции.

А в вышине кружат, кружат, кружат фурии. Поутру обнаружат мертвых птиц, павших на землю ровным кругом, опоясывающим ферму Лаэрта, всех до одной с открытыми глазами, словно бы потрясенных падением. У фурий нет сил поражать тех, кто заботится об их жертве, но, видят боги, им это ничуть не мешает выражать свои чувства при помощи символов и знаков, обычно столь же незаметных, как нож у горла. Лаэрт смотрит на мечущегося, содрогающегося, трясущегося Ореста, затем на его застывшую со сжатыми губами сестру и выпаливает:

– Во имя всемогущего Зевса, что это вы, ребята, задумали?

Глава 7

Ореста укладывают в постель Отонии, служанки Лаэрта. Конечно, как царь царей он должен был бы занять постель Лаэрта, но, проклятье, Лаэрт ведь был аргонавтом. Золотое руно, ужасные заклинания, воины-скелеты – да еще и спина добавляет проблем с тех самых пор, как проклятые пираты пытались сжечь его дом дотла!

– Эта постель отлично подойдет, благодарю, – произносит Электра. – Я же лягу на полу, рядом с братом.

А вот куда податься Отонии, никого особо не интересует. Я мягко поглаживаю ее по спине, пока она стоит у двери. Она уже стара и оттого почти незаметна. Когда-то, в юности, она таяла в руках мужчины, чей голос, казалось, сливался с ее собственным в полной гармонии; их жизни сплетались в один сияющий счастьем праздник. Он погиб под Троей, и с тех пор она больше не любила, но память о нем по-прежнему живет в ее сердце, и поэтому она моя.

– Что с ним не так? – вопрошает Лаэрт, стоящий в дверях, пока Электра вытирает пот со лба брата. Ни одна из женщин не отвечает, поэтому он вскидывает руки и восклицает: – Отлично! Игнорируете мудрейшего из древних героев!

Затем разворачивается и уходит в свою комнату, пытаясь хлопнуть дверью с тем же драматизмом, которым славился его внук Телемах во время приступов обидчивости; но дверь новая, доски еще не приняли нужной формы, потому она закрывается медленно и тяжело скребет по полу, когда ее пытаются захлопнуть с размаха.

В тишине покинутой им комнаты Пенелопа поднимает взгляд на служанку Эос, которая бережно берет Отонию за руку и выводит оттуда.

Некоторое время лишь Электра с Пенелопой стоят, наблюдая за тем, как мечется Орест на своем узком ложе. Затем Электра выпрямляет спину – она постоянно выпрямляет спину – и говорит:

– Мы больше ничего не можем сделать для него сейчас. Он немного поспит, затем проснется в тревоге и снова уснет.

– Хорошо. Тогда поговорим?

Глава 8

Две женщины неспешно прогуливаются по краю фермы Лаэрта, пока ослепительное жаркое солнце встает над Итакой. Здесь выкопан ров, отделяющий стену от окрестных полей: старый царь Итаки настоял на этом.

– Нет смысла в стене, если нет рва, – заявлял он. – Никакого смысла!

– Но, досточтимый отец, – вздыхала его невестка, – какая польза от рва, если из защитников на стене будете только вы и Отония?

– Когда женишки все-таки взбунтуются и спалят этот твой громадный дворец до головешек, сама скажешь мне спасибо за все выкопанное!

В доводах старого царя, с неохотой приходилось признать Пенелопе, было рациональное зерно.

И вот теперь царица Итаки прогуливается вдоль этой свежевыкопанной ямы в компании Электры.

И ждет, пока Электра заговорит.

Пенелопа превосходно умеет ждать.

– Это началось несколько лун назад, – начинает Электра и замолкает, словно засомневавшись в собственной памяти. Затем, вспомнив, что уверенность у нее в крови, продолжает: – После того как мы покинули Итаку… после того как было покончено с проклятой царицей…

Она не произносит имени матери вслух, как не произносит его ни один человек при дворе. «Клитемнестра», – шепчу я ей на ухо и с удовольствием замечаю ее дрожь. Клитемнестра, та, что научила своего возлюбленного, Эгисфа, как приносить дары на алтарь ее кожи. Клитемнестра. Гера благоволила Клитемнестре намного больше, чем я, ведь главным наслаждением для этой женщины было царствовать. Меня же никогда особо не интересовала бессмысленная демонстрация власти – зато мне всегда нравились женщины, ценящие собственное удовольствие.

Высоко в небесах фурии свивают облака в вихрь, и те несутся с бешеной скоростью, пятная землю внизу серыми и черными тенями, когда в своем беге закрывают солнце. Смертные по всему острову вздрагивают и бормочут что-то о смене погоды, поднимая глаза к небу, но не видя. Только Орест видит и потому издает мучительный крик, чем тревожит мечущегося по дому Лаэрта, и тот рычит и брызжет слюной, слыша голос умершей жены, отчитывающей его за богохульство.

А по рыжеватой земле фермы ступают, опустив головы и понизив голоса, Пенелопа с Электрой.

– Мы вернулись в Микены, – говорит Электра. – Моего брата короновали и чествовали все греки. Он покарал убийцу Агамемнона, сотворил правосудие, доказал, что достоин. Я думала, ни один человек не посмеет бросить вызов столь смелому царю, который решился убить собственную… Затем пришли сны. Он просыпался в слезах, бежал в мою комнату, не ел, пока его не заставишь, становился все бледнее и тише. Однако с головой в меланхолию не погружался и на людях держал лицо. Но жрецы не знали покоя, заявляли, что были явлены знаки и видения. Животные умирали на улицах, их внутренности гнили и кишмя кишели червями, которые вываливались из протухшей плоти там, где те пали; ни капли дождя не досталось молодым посевам, а затем дождь полил стеной и лил целый месяц, заставляя людей прятаться по домам, обволакивая все липкой, тлетворной влажностью, от которой не было спасения. Летучие мыши роились над дворцом после заката, выпивали кровь у лошадей в конюшнях, но к утру пропадали из вида. Люди заговорили о фуриях, пошли грязные, злобные слухи о моем брате – он сносил все это. Он был потрясен и измотан, да, с этим я не спорю. Убит горем, пусть даже так. Но он не обезумел. Не обезумел.

В самые темные часы ночи, когда Электра спала, а Орест лежал без сна на отцовском ложе во дворце Микен, он, бывало, закрывал лицо руками и звал: «Мама, мама, мама!»

Отца своего он не звал ни разу. Оресту было всего пять, когда Агамемнон оставил его, чтобы вернуть жену брата домой из Трои. А по стенам дворца шастали фурии, радуясь такому веселью. Им не по вкусу ни банальное потрошение жертвы, ни примитивные наказания в духе лишенных воображения богов. Ничто не радует их так, как молящий о смерти безумец, к которому смерть не торопится.

– Несколько лун назад он начал меняться. Сначала я решила, что все дело в его меланхолии. Но что за меланхолия заставляет человека бормотать и плакать на разные голоса в присутствии собственных друзей? Что за меланхолия заставляет глаза вылезать из глазниц, сердце – выпрыгивать из груди, пот – течь ручьями по телу, конечности – сотрясаться в жутких конвульсиях и желчь – литься изо рта? Я поздно поняла, что это. Слишком поздно. Лишь когда обнаружила одну из своих служанок лежащей на полу в подобном состоянии. Тогда до меня дошло. Этот недуг не был божественной карой.

Ей требуется некоторое время, чтобы выговорить само слово, но то будто уже витает в воздухе, и ей проще решиться сейчас. Так что тихим голоском испуганного ребенка она шепчет:

– Яд.

Пенелопа кивает; все это кажется ей весьма логичным.

– Служанка выжила?

– Да. И я допросила ее. Потребовала вспомнить каждый ее шаг, заподозрила ее саму и отослала прочь от брата. Она призналась, что допила оставленное им вино, и умоляла меня о прощении, клялась, что готова принять любое наказание, – но к тому моменту, само собой, от того вина не осталось и следа. А затем слег и Пилад – на день, может, на два – с теми же признаками, хоть и не такими явными. Пилад… не безгрешен… он не… но я правда верю, что он предан моему брату. Затем прибыл гонец из Спарты с вестью, что мой дядя на пути к нам. Менелай прослышал о поразившей брата хвори и спешил на помощь.

– Как он заботлив.

– Он не мог увидеть Ореста в таком состоянии. Не мог. Он бы созвал всех царей Греции, предъявил права на трон Микен в память о брате, заговорил о битвах, славе, Трое и о том, что не может какой-то… безумный убийца собственной матери стоять над всеми царями Греции. Он созвал бы совет мужей, и кто там высказался бы за Ореста?

Никто, конечно. Может быть, Нестор и вставил бы доброе слово, чувствуя небольшую неловкость от того, как все это обставили, но Левкас всегда питал слабость к узурпаторам, а Диомед поддержал бы своего названого брата, несмотря на кровь, святотатство или другое. Электру оставили бы подглядывать под дверями, лишив права присутствия и голоса, пока ее брат нес бы бред безумца на виду у всех. Так пал бы род Агамемнона.

– Интересно, как Менелай умудрился узнать о недуге твоего брата, сидя у себя в Спарте? – задумчиво выдала Пенелопа, когда они развернулись, двинувшись назад к ферме.

– У него глаза повсюду. Он утверждает, что всегда будет верен сыну своего брата, но на деле за глаза зовет его «мальчишкой». Как будто «мальчишка» смог бы убить царицу-предательницу и ее любовника! Как будто «мальчишка» смог бы преследовать ее по морям, как будто «мальчишка» смог бы… – Она на мгновение содрогнулась, как утка, стряхивающая воду, сжав руки в кулаки и подняв глаза вверх. – Я поняла, что нам нужно уехать до того, как прибудет наш дядюшка. Само собой, мы не могли ускользнуть тайком: это выглядело бы так, что нам есть что скрывать. Я велела человеку по имени Ясон тайно и как можно быстрее собрать солдат, глашатаев и товары для торговли и жертвоприношений, а потом мы отбыли. Сначала – в Эгий, попутно принеся дары Афине и Артемиде, затем – морем в Халкиду с подношениями Зевсу.

– Кто знал, куда вы направляетесь?

– Никто.

– Ясон, Пилад?

– Нет. Я сказала им, что нужно приготовить для длительного путешествия, но никто не знал, куда именно. Хотя трудно скрыть поход отряда из трех сотен солдат, жрецов, слуг и служанок по стране.

– Полагаю, непросто. А что с Орестом? Он пришел в себя?

– На пару дней – да. Когда мы располагались на ночлег, я сама готовила ему еду, давала воду, предварительно пробуя ее, и какое-то время мне казалось, что это помогает. И это действительно помогало. Но стоило остановиться вблизи какого-нибудь города, как очередной мелкий царек настойчиво зазывал нас к себе, и мне приходилось объяснять, что мой брат в праведных молитвах затворился от мира, но сама для поддержания легенды присутствовала на пирах и произносила необходимые торжественные слова. Каждый раз, возвращаясь после этих дипломатических застолий к брату, я видела, что ему становится хуже. Мне не удавалось следить за ним каждое мгновение каждого дня; я боялась спать и с ужасом ждала прихода ночи.

Затем, через несколько дней после отбытия из Халкиды, я получила весточку: Менелай был в Эгии. Вначале он, как и обещал, прибыл в Микены, но, узнав, что мы уехали, тут же собрался следом за племянником, чтобы сопровождать нас, по его словам, в нашем благочестивом путешествии и оказывать нашим благим начинаниям всяческую поддержку, на какую только способен простой царь Спарты. Если бы он настиг нас, мне бы никогда не удалось излечить брата от хвори. Его бы выставили на обозрение перед всеми царями Греции; и он лишился бы своего трона. Нам пришлось бежать. Я велела отряду разделиться. Большую часть я послала в городок на холмах у моря, где расположен храм Афродиты, велев бить в барабаны и дуть в трубы, будто бы Орест там и все еще погружен в молитвы. А с теми, на кого могла положиться, с самыми доверенными слугами и служанками, я поплыла на Итаку.

Этим заявлением Электра, похоже, завершает свою историю, и некоторое время женщины в молчании продолжают месить жирную грязь под высокими стенами фермы Лаэрта. Я скольжу позади них, жадно ожидая продолжения беседы, но в то же время наслаждаясь тем, как в этих родственных душах вспыхивают и опадают, словно пламя страсти, несказанные слова. Наконец Пенелопа произносит:

– Что ж, сестра, хорошо. Ты уже здесь. Я надеялась, что в свой следующий приезд на эти острова – если бы он состоялся – ты прибудешь с богатыми дарами и грозными речами, в которых велишь женихам вести себя достойно, дабы не навлечь на их головы гнева Микен и прочего… Но, полагаю, это было немного наивно с моей стороны с учетом всех обстоятельств. Однако, пожалуйста, на будущее помни: мы здесь особо ценим слитки меди и бочки с солью. Но пока, принимая во внимание, что все это сейчас недоступно, что ты надеялась найти на Итаке?

– Ничего сверх того, что ты уже предоставила. Убежище, где мог бы скрыться мой брат.

– Как просто у тебя это звучит.

– А это не так? Итака прекрасно все прячет.

Пенелопа вздыхает, но не находит слов для возражений.

– Ты считаешь, те, кто травит его – если все дело в яде, а не в недуге, вызванном чувством вины…

– Нет никакой вины! – рявкает Электра слишком резким, почти визгливым голосом, и он, как кажется Пенелопе, весьма напоминает голос Клитемнестры. Возможно, Электра тоже слышит это, поскольку, отпрянув, повторяет уже тише: – Нет никакой вины.

– Ты считаешь, что те, кто травит его, приплыли сюда с вами? Что вам не удалось вырваться из их когтей?

– Именно. Я надеялась, покидая Микены… но этого оказалось недостаточно. Надеялась, распрощавшись с большей частью свиты… но и этого не хватило. С каждым шагом я вижу, что предательство, попрание моей веры все глубже.

На это Пенелопа не отвечает; то, о чем Электра говорит сейчас с таким гневом, в доме Одиссея, – обыденное ежевечернее развлечение. Но сообщает:

– Я послала за жрицей этого острова. Она разбирается в травах, и из тех женщин, что обращаются к ней за помощью, умирают весьма немногие, что определенно отличная рекомендация для лекаря.

– Жрица? Не жрец? Разве на Итаке нет служителей Аполлона?

– Есть один, но он постоянный гость на пирах хозяина доков, чей сын Антиной – один из женихов в моем дворце. Сомневаюсь, что тебе хотелось бы пустить слухи в эту толпу. Кроме того, он считает недостойным лечить женщин, а поскольку их на острове большинство, у него не так уж много пациентов для практики.

– Ты доверяешь этой жрице?

– Не меньше, чем прочим. Она – старшая в храме Артемиды.

Услышав это имя, Электра едва слышно выдыхает.

– Говорят, западные острова под защитой божественной охотницы. Какая-то история с иллирийцами – или аргивянами, – грабившими твои земли? Найденные корабли были сожжены, трупы утыканы стрелами – не иначе как вмешательство богов, да? Какая удача, что твое неоспоримое благочестие помогает получить столь необходимую благосклонность богини.

Неужели в голосе Электры слышится намек на яд? Когда ей было двенадцать, она пробралась в оружейную материнского дворца и украла меч, а позже была обнаружена на заднем дворе, где размахивала им из стороны в сторону, вцепившись обеими руками в рукоять, которая, словно рыба, так и норовила выскользнуть из ее хватки. Будь она рождена мужчиной, она сама убила бы Клитемнестру, не впутывая в это брата.

– У меня нет никаких догадок.

Ответ Пенелопы отрывист, резок и не предполагает возможности задавать еще какие-либо вопросы в этом направлении. Электра слышит это и тоже напрягается. Некоторое время эти две почти царицы словно гиппопотамы-тяжеловесы топают по грязи к дому Лаэрта, но все же именно Пенелопа смягчается первой, пусть и самую малость. Пенелопа никогда не хотела быть мужчиной. Ахиллесу удалось доказать свою значимость, лишь умерев с разбитым сердцем на каком-то залитом кровью поле. Геракл прикончил своих жену и детей. И даже те герои, которым удалось пройти все испытания в относительной сохранности, часто умирали в забвении, стоило их походам подойти к концу.

– Мы можем поговорить начистоту, сестрица Электра? Думаю, нам не помешало бы прояснить все между собой, обсудить с полным доверием и открытостью.

– Так не принято, сестрица. Но раз ты так желаешь и мы здесь одни…

Резкий кивок: именно этого она и желает. От новизны ощущений покалывает губы и жаркий румянец заливает кожу.

– Между нами есть определенные вопросы: те, что связаны с твоей матерью, и достигнутые по ним договоренности и взаимопонимание. Я, безусловно, постараюсь их соблюдать. Сделаю это ради общей крови, текущей в нас, ради твоего брата, который, если уж на то пошло, может стать не худшим царем, и ради достигнутого согласия. А еще ради тебя, сестра. Я сделаю это. Но если ты привела Менелая к моим берегам и мои люди в опасности или земли под угрозой, я не поступлюсь своим долгом. Я – царица, и ты в моих владениях. Что бы ни случилось, в любой момент помни об этом.

К ее удивлению – к моему удивлению – и, похоже, к собственному, Электра кивает. Неужели в ее глазах мелькнуло смирение? Мне это совершенно не нравится; возможно, со временем Электра все же станет робкой, послушной женой.

– Я понимаю, сестра, – отвечает она, и какое-то время они идут рядом в полном молчании.

Потом в проеме ворот, замыкающих стену, появляется Эос и машет им.

– Он проснулся, – говорит она.

Глава 9

Однажды Зевс провел меня, отправив в постель к смертному.

«Провел» – это его слово, само собой. Он ужасно гордился всей этой историей.

– Поглядите на эту блудницу, спит даже со смертными! – хихикал он.

Он это сделал, безусловно, с целью доказать, что имеет надо мной власть. Ему было очень важно показать это со всевозможной оглаской и злобностью, чтобы развеять гуляющие среди богов слухи, что он прячется от меня, опасаясь наказания, которое я могу обрушить на его душу; что даже отец богов бессилен перед властью любви и страсти. Как будто любовь и похоть – одно и то же, а страсть разжигается лишь покорением.

В общем, обманом меня убедили в том, что я возлежу с одним из богов, и какую горячую ночку мы провели вдвоем, я и Анхис! К тому времени, как дурман развеялся, я уже догадалась, что рядом со мной смертный, ведь он поклонялся моему телу, наслаждался моей красотой со смирением и благодарностью, которые превосходили все, что я когда-либо получала от своих небесных партнеров, так что это был весьма здоровый и приятный опыт. После ему пришлось, конечно, нелегко. Он заявил, что ни одна женщина никогда не удовлетворит его так, как это сделала я, – самодовольная чушь. И хотя я просила его не рассказывать о нашей ночи ни одному смертному, он не сдержался, и Зевс ослепил его ударом молнии за его грехи. Какая жалость.

Само собой, я всегда приглядывала за Анхисом, а особенно – за нашим прекрасным малышом Энеем, который, как я верила, должен был достичь величия. Боги смеялись надо мной, считали возмутительным и абсурдным то, что дерзкая богиня может испытывать хоть тень симпатии к смертному, надругавшемуся над ней; но Анхис был так же одурманен, как и я, а наше чудесное дитя не пятнали грехи нашего совокупления. Это тоже вызвало недоумение среди олимпийцев: ведь какое глупое божество позволит своему ребенку жить собственной жизнью, не навязывая наследия предков, но при этом продолжит его любить? «Абсурдно, – кричали они. – Нелепо! Вот вам и очередное доказательство, что у Афродиты в голове пусто».

Я никогда не любила Анхиса, однако довольно долго чувствовала симпатию и даже привязанность к нему. Я любила Энея, нашего мальчика, с яростью, которая привела даже меня, прекраснейшую из богинь, на поле боя. Боги утверждали, что я любила Париса, и, если им хочется в это верить, пусть верят; но, сказать по правде, лишь одну смертную я любила с той же силой, что и Энея, и она сейчас плыла прямо на Итаку.