Текст книги "Фарландер"

Второй прыгнул слева, и Нико рубанул сверху вниз. Воздух со свистом рвался из горла. Меч раскроил хищнику череп.

Сблизившись с основной группой из трех, он пропустил шаг, зачерпнул стопой песку и запустил фонтан в оскаленные морды. Они остановились на секунду, затрясли головой, и в эту же секунду он уже был среди них – рубил, колол, бил щитом и даже не чувствовал их когтей и клыков.

Потом все смешалось в кровавом безумии. Он почти ничего не чувствовал и воспринимал происходящее отдельными эпизодами. Как остановил одного волка собственным звериным оскалом. Как порубил на куски другого. Как третий укусил его в бедро, и он отплатил ему тем же. Он не останавливался ни на секунду, и его меч рубил и колол, колол и рубил.

А потом…

Он стоял на коленях на песке, всасывая воздух горящими легкими, полностью опустошенный, растративший все силы.

Вокруг лежали волки, мертвые или умирающие.

Все затихло. Он не слышал ни звука, только хриплое дыхание лежащего на боку зверя. Лик Судьбы промелькнул перед глазами и пропал.

Не чувствуя своих ран, Нико поднял голову и посмотрел на Матриарха, уставившуюся на него с открытым в изумлении ртом.

Словно очнувшись, зрители начали скандировать. Нико не знал, что это значит.

Пробившись через плотное кольцо стражи, к Матриарху торопливо подошел какой-то алтарник и что-то прокричал ей на ухо. Она снова взглянула на Нико и, вынув из-за пояса кривой кинжал, всадила лезвие в живот вестнику.

– Сожгите его. – Голос ее прозвучал громко и звонко. – Сожгите его заживо.

Волна протеста прокатилась по трибунам, но Матриарх не отступила.

Десяток алтарников выскочили на арену из нескольких ворот и, окружив Нико, направили на него копья.

В этом не было необходимости. Даже если бы и хотел, он не смог бы пошевелиться. Он выронил меч, опустил голову к коленям и постарался отдышаться, не думая больше ни о чем.

Когда Нико снова поднял глаза, то увидел вырастающую в центре арены пирамиду. Стражники подносили доски и какие-то обломки. Стадион недовольно гудел, и солдаты с трудом сдерживали напор протестующих, некоторые из которых даже швыряли в них камни.

Пирамида росла.

Глава 29. Буря в горах

Че проснулся не в лучшем состоянии – с гадким вкусом во рту и тупой болью в голове. Такое могло бы быть, если б он накануне перепил, но он знал, что не пил. Оставалось только одно объяснение: он еще не совсем оправился от действия сока, которым несколько дней назад помазал лоб.

Сухой треск вдалеке… потом другой. Винтовочные выстрелы. Че открыл глаза – смеркалось. Над головой мигали яркие вечерние звезды.

Он заставил себя подняться. Выпрямился. Сделал шаг. И тут же покачнулся и грохнулся на спину. Полежал. Огляделся. Место было знакомое.

Справа подрагивал под ветром куст с тяжелыми, сочными ягодами на согнувшихся ветках. Че поморгал, потряс головой. День быстро тонул в сумерках, но он все же отыскал взглядом широкую горную речку, бегущую по дну долины, и прошел вверх по течению. В голове немного прояснилось. Че принюхался. Ветер нес запах пороха и горящего дерева. Теперь он знал, что увидит, если поднимется.

Окруженный лесом монастырь.

Пылающие здания.

С разных сторон к монастырю устремились огненные стрелы – артиллерия била по цели, и постройки разлетались горящими кусками стен и крыш. С высоких уступов на западной стороне долины вели огонь вооруженные винтовками снайперы.

Пламя разбегалось быстро, пожар захватывал все новые территории. На фоне зарева мелькали силуэты – штурмовики входили в лес по нескольким направлениям, повзводно. Не смолкая звонил колокол.

В животе заурчало. Сколько раз этот колокол звал его в трапезную, разделить ужин с другими.

Тучи наползали с запада, цепляясь за верхушки деревьев, стирая одну за другой звезды.

Че остановился на опушке леса.

Бой шел в тени, под деревьями. Дрались молча. Клинки, сшибаясь, высекали друг из друга искры. Кто-то в черном прорубался сквозь шеренгу штурмовиков, и лейтенант уже требовал сомкнуться и свалить наглеца. Другая схватка завязалась левее, ближе к главным воротам. Там тоже звенела сталь, гремели выстрелы и кричали люди.

Грохот взрыва и вспышка в полнеба. Че вздрогнул и оглянулся – верхняя часть башни, та, где жил старик Ошо, исчезла в облаке пыли. Крик вдалеке, то ли боли, то ли ярости – не понять.

Че отступил с опушки, не в силах больше смотреть на весь этот ужас. Опустив голову и глядя под ноги – время от времени сполохи пожара выхватывали из темноты клочки травы и перечеркнувшие тропинку полосы теней, – он направился к реке и повернул вверх. Монастырь скрылся из вида.

Дорогу он не забыл и скоро увидел то, что искал: лачугу Провидца.

– А, Че, здравствуй, – приветствовал его сидевший у входа старик.

Что ж, по крайней мере, он жил здесь под этим именем.

Че остановился и огляделся. Старик был, похоже, один и без оружия. В лачуге никто не прятался.

– Как ты? – спокойно спросил Провидец.

Внизу снова громыхнуло, да так, что земля дрогнула под ногами. Вместо ответа, Че пожал плечами. Он просто не знал, что сказать.

Старик кивнул и похлопал по траве рядом с собой, приглашая гостя сесть. Че замялся, словно сама трава могла таить в себе неведомую опасность, но от предложения отказываться не стал.

Какое-то время они сидели молча, прислушиваясь к звукам боя.

– Мы никак не могли понять, куда ты запропастился, – заговорил старик слабым, дрожащим голосом. – Но теперь знаем.

– У меня не было выбора, – ответил Че.

– Похоже что так. Ты не из тех, для кого предательство ничего не значит. Будь иначе, я бы знал.

Грудь сдавило. Че опустил голову.

– Я тебя не осуждаю. – Провидец похлопал его по руке. – Мы делаем то, что должны. Но скажи, что происходило с тобой после того, как мы разговаривали здесь в последний раз?

Че потер шею. В прошлой жизни он хорошо знал этого человека, но что сказать ему теперь? Что он вообще делает здесь? Зачем пришел? И почему они разговаривают вот так свободно и спокойно, будто друзья? Но тут внизу снова затрещали выстрелы, и Че вспомнил, почему он здесь, а не там.

– Когда я жил здесь, мне постоянно снилось, что я кто-то другой. Теперь я тот, другой, и каждую ночь вижу себя тем, кем был раньше. Прошлое раскололо меня надвое. Убежать от него не получается, как бы ни пытался.

– Ты не прав, Че. От прошлого убежать нельзя. – Старик наклонился поближе, так что гость почувствовал его дыхание. – Можно только сидеть и ждать, пока оно покинет тебя.

– Я пытаюсь, – вздохнул Че. – Медитирую, как меня и учили, но все равно разрываюсь.

– А что твой Чан? – спросил Провидец, как будто это имело какое-то значение. – Такой же сильный, каким и был?

– Мой Чан? – Он презрительно фыркнул. – Если у меня и было когда-то что-то такое, то я давным-давно его промотал. Я не тот, за кого ты меня принимаешь.

– Я знаю, кто ты, – с полной уверенностью заверил его старик.

– Так скажи мне.

– Ты – смех из самого нутра твоего.

– Мне сегодня не до загадок.

Уголки иссохших губ едва заметно дрогнули. Провидец посмотрел на горящий монастырь, и черты его заострились.

– Когда ты только пришел сюда, я заметил тебя не сразу. Молодые – они как летние бабочки, прилетают и улетают. Но потом обратил внимание, что в определенные дни, когда воздух бывал тих или ветер дул в нужном направлении, из монастыря доносились обрывки смеха. Смех этот был особенным. Не принужденным. Не показным. Но естественным. Искренним. Произвольным. Как у ребенка, испытывающего чистую радость. – И, словно соглашаясь с собой, Провидец кивнул. – Я спросил себя… спросил, кто же смеется так хорошо? Я перебрал всех рошунов, всех, кого знал, но ответа не нашел.

Оставалось только ждать. Ответ приходит всегда, если ждать достаточно долго, ты замечал? Так и получилось. Однажды твой учитель привел тебя сюда, чтобы я заглянул в твое сердце и сказал, что вижу. И мне сразу стало ясно, кто творец того смеха. В тебе есть веселость, и она сильнее твоих демонов.

Языки пламени вырывались из-под крыши северного крыла монастыря. Горела трапезная, куда Че приходил тысячи раз, где ел, слушал разговоры старших.

– Как мой учитель? – тихо спросил он.

– Шебек? Умер.

Че напрягся. Холод, мертвящий, парализующий, сковал тело.

Огонь разбегался все быстрее, в воздухе кружились искры. Вспыхнула рощица в центре двора. Верхние ветви скручивались в дыму, сами деревья покачивались под ударами невидимых волн жара.

– Они побеждают, твои люди? Я уже не вижу – глаза ослабли.

– Ты же Провидец.

По губам старика скользнула тень улыбки.

– Рошуны без боя не сдаются, – сказал Че.

– Это хорошо.

– Ты к ним не присоединишься?

– Я слишком стар, чтобы драться.

Они снова замолчали. Отсветы ревущего пламени танцевали на подбрюшье низких туч, и казалось, что горит уже само небо. «Когда-то здесь был мой дом. А другого у меня, наверно, и не было».

– Если останешься здесь, тебя убьют, – предупредил Че.

– Знаю.

Часть крыши обрушилась, и в небо взметнулся фонтан огненных искр.

– Если наши прорвутся, – сказал Провидец, – тебя тоже убьют.

– Думаю, что да.

Старик усмехнулся и еще раз похлопал Че по руке.

– Тогда посиди со мной еще немного. Посмотрим, что будет дальше.

* * *

Он опоздал, и понимал это.

Эш карабкался по заднему ярусу трибун, самому высокому и самому дальнему от арены. Ржавая железная лестница была привинчена к внешней стене стадиона и проходила мимо испачканных гуано горгулий и статуй имперских знаменитостей. Всего лишь несколько секунд назад здесь стояли солдаты, но их отозвали на усмирение разбушевавшейся толпы, из которой летели уже не только требования проявить милосердие, но и камни.

Сил уже не осталось, но Эш все равно полз по лестнице, подгоняемый страхом перед тем, что его ожидало. Он знал, что теперь может сделать для мальчика только одно, и это знание давило на сердце тяжким камнем.

Дрался Нико хорошо. Эш еще успел увидеть его схватку с волками. Все то время, пока парнишка сражался на арене, старый рошун оглядывал стадион, надеясь, что вдохновение подскажет, как спасти юного ученика. Но вдохновение молчало.

Надежда вспыхнула, когда Нико, вопреки всем ожиданиям, заслужил одобрение толпы, привлек симпатии зрителей. Но теперь ситуация снова повернулась к кошмару. Матриарх, очевидно, узнала о смерти сына и решила выместить зло на мальчишке, отомстить ему на глазах у всех. Таков путь горя. Таковы трофеи жестокости. Он сам был виноват во всем. Он навлек на мальчика проклятие судьбы.

Внизу, на арене, над пирамидой поставили столб, и Нико уже привязывали к нему. Он, кажется, ничего не чувствовал и не замечал. Через верхнюю перекладину перебросили три длинные цепи. Одни алтарники, обмотав руки тряпками, держали свободные концы цепей. Другие обливали маслом сложенную из дерева пирамиду.

Эш знал, как это делают маннианцы. Облитая маслом, пирамида займется быстро, так что жертва не успеет потерять сознание, надышавшись дымом. Его поджарят заживо, а потом, когда он перестанет кричать, снимут. Если правильно рассчитать время – а в Косе это рассматривалось как своего рода искусство, – жертва будет жива, и тогда ее, обгорелую, прибьют к столбу, выставят на всеобщее обозрение и оставят умирать – медленно и в мучениях.

Этого Эш допустить не мог.

К пирамиде уже подошли одетые в белое алтарники с не зажженными пока факелами. Солдаты, расположившиеся по внутреннему периметру стадиона, начали теснить возбужденную толпу.

Добравшись наконец до самого верха, Эш несколько секунд просто лежал на бетонном парапете. Голова раскалывалась, словно ее сжимали тиски, и волны тошноты накатывали одна за другой, беспрерывно.

Из открывшейся на ноге раны сочилась кровь и, стекая по ноге, собиралась в сапоге. Стараясь не делать лишних движений, Эш порылся в кармане, вытащил кисет с листьями дульче и сунул сразу несколько в рот. Потом снова опустил голову на камень, ожидая, пока тошнота уйдет.

Сколько он помнил, люди всегда жаловались, что жизнь слишком коротка. Странно. Ему лично на протяжении уже многих лет казалось, что она тянется непомерно долго. Возможно, он просто пережил больше инкарнаций, чем другие, – в этом убеждали некоторые монахи-даосы, – и жизнь, как игра с заранее известным исходом, потеряла для него всякую прелесть. Возможно, пришло время соскочить с колеса жизни навсегда, как говорили те же монахи.

Эш не знал, верить этому или нет. Да и как такое можно знать?

Что он знал точно и в чем был теперь уверен, так это в том, что ему уже давно следовало бы отойти от дел, укрыться в горах, построить себе избушку и доживать дни в умеренности и простоте. Счастья бы это не принесло – ведь счастье, как-никак, часть той самой игры, – но, возможно, отказавшись от всего, он достиг бы мира с собой.

Эш прижался щекой к холодному бетону и закрыл глаза. Уйти можно было бы прямо сейчас. Уйти и не делать то, что предстояло сделать.

Мальчик дрался хорошо.

Опираясь на меч, он поднялся на ноги. Покачнулся. Моргнул. И повернулся к арене, такой далекой…

От основания пирамиды уже поднимался дымок. Нико задергался, пытаясь освободиться.

Эш взял арбалет, который забрал у Алеаса. Вставил две стрелы. Арбалет бьет на небольшое расстояние, но стрелы были тяжелые. Учитывая высоту, могло получиться.

Эш еще раз посмотрел на Нико, потом поднял арбалет и прицелился. Сделал глубокий вдох, сосредоточился на токе воздуха через легкие. Тело медленно расслабилось.

Момент настал. Он медленно выдохнул и почувствовал, как палец напрягся на спусковом крючке.

Стрела опередила глаз, и Эш не смог проследить за полетом. Оставшись в прежней позе, он поймал ее лишь на последней стадии, когда она, описав дугу, уже падала вниз.

Стрела вонзилась в дерево над головой Нико. Эш моргнул, сбросив повисшую на ресницах каплю пота. Пот лился, словно кровь из открытой раны. Лился, смывая слезы.

Пламя уже лизало дерево у ног мальчика. Дым клубился вокруг. Нико задыхался и дергался, пытаясь освободиться.

Эш снова вдохнул. Опустил чуть-чуть арбалет. Выдохнул.

И выпустил вторую стрелу.

Нико пытался дышать, но каждый вдох только еще сильнее обжигал легкие. Он закашлялся и еще раз рванулся, но цепи держали крепко. От дыма кружилась голова. Пламя уже лизало голые подошвы, и в какой-то момент он как будто перенесся в Бар-Хос, на горячую крышу, по которой шел вместе с Леной. Та ошибка повернула всю его жизнь.

Будь у него выбор, он сделал бы все по-другому.

Смерть уже смотрела в глаза. Странно, какой яркой, какой настоящей представляется жизнь к концу. Краски смешивались в тона, каких он никогда раньше не замечал; даже обычный песок давал бесконечные вариации света и тени. Он ощущал запахи, выходящие далеко за пределы простого деления на приятные и неприятные. В оглушающем шуме толпы он различал отдельные голоса, слова, оттенки интонации. Почему так не бывает всегда? Теперь он мог бы сидеть целыми днями, наслаждаясь всем неиссякаемым богатством жизни. Может быть, так бывает, когда мы рождаемся?

Какая жалость, что это великолепие открылось ему только перед смертью. Наверное, именно об этом и говорят даосы. Его мастер тоже говорил об этом: как замирает мир, когда замираешь ты сам, и как в этот миг ты можешь увидеть его, почувствовать, понять, какой он на самом деле. Настоящий и бесконечный.

Что-то ударилось в столб над головой. Нико не обратил внимания и посмотрел вниз. Пламя гудело, набирая силу, и волны жара накатывали, обжигая сильнее кипятка. Он сгорит заживо. Огонь просто съест его.

Почему-то вспомнилась история, случившаяся в те времена, когда маннианцы вторглись в Наталь. Некий монах уселся на улице напротив дома первосвященника, облил себя маслом, поджег и сгорел заживо, даже не шелохнувшись, – в знак протеста против злодеяний маннианцев.

Интересно, как ему это удалось?

Как он смог достичь такой неподвижности?

Его заволокло дымом. Нико моргнул. Происходящее было слишком реальным. Какая-то часть его все еще отказывалась верить в то, что это – наяву. Но значение имела не эта часть, не та, что сжималась от огня и задыхалась от дыма и запаха горящего мяса, не та, что кричала и билась в панике.

Нико закатил глаза, отчаянно ища что-нибудь, за что можно было бы зацепиться, на чем можно было бы сосредоточиться. Вокруг пылающей пирамиды стояли, щурясь от плывущего дыма, алтарники с горящими факелами и нечеловеческими масками на лицах.

Поднимаясь от ног, боль нарастала, гнала его к агонии. Той агонии, которой – Нико знал – он не выдержит. Дым заслонял уже все.

Пытаясь ухватить хотя бы глоток воздуха, Нико откинул голову. Голубое небо, уходящие на восток облака с золотистой солнечной каймой. И между ними, в разрывах дыма, какое-то быстрое темное движение.

Словно зачарованный, он следил за этим движением.

И вдруг – удар. Нико задохнулся от резкого вкуса крови. В глазах померкло, осталось только солнце или что-то другое, горевшее так же ярко.

А потом потухло и оно.

Глава 30. Обряды перехода

В то утро ее разбудил храп. Через щелку между шторками единственного в спальне оконца пробивался бледно-серый, мутный свет. В неподвижном воздухе повис несвежий запах секса. Лежа в полутьме, Риз смотрела на спящего Лоса: полоски от подушки на щеке, приоткрытые губы, светлые ресницы. Погладить? Разбудить? Любовная забава помогла бы избавиться от беспокойства, снять напряжение.

Она не стала его будить. Глядя вверх, на потолочные балки, Риз пыталась разобраться в тревожных снах, понять, что хотел сказать сын.

Свет за окном потеплел, согретый лучами солнца. Риз молча поднялась.

Открыв заднюю дверь, она впустила в кухню котят – без них дом казался безжизненным – и даже изобразила недовольство, когда они стали тереться о ее голые лодыжки, пока она умывалась и готовилась к очередному дню.

Оставшись в постели один, Лос перестал храпеть и притих. Риз собрала его разбросанную одежду, пропахшую вином, духами и дымом, вышла во двор и бросила тряпки в деревянный таз, стоявший рядом с большим каменным корытом, наполненным дождевой водой.

Птичьи песнопения звучали музыкой на фоне глуповатого куриного кудахтанья. Небо светлело с востока, но утро задержало дыхание, и деревья замерли в ожидании ветерка. Остановившись посредине двора, Риз смотрела на это все и пыталась ни о чем не думать. Как хорошо было бы просто вдохнуть нежную ясность мира, чтобы этой ясностью рассеять те безымянные печали, что пришли к ней ночью под видом сна. Внутри все напряглось, словно она расплакалась бы, если бы только позволила себе это.

Вернувшись в дом, Риз занималась обычными делами, которые и привели ее к комнате Нико. Она открыла шаткую дверь с едва заметными царапинами на уровне пояса, прошла взглядом по полу, словно отыскивая что-то, что можно было бы поднять или поправить, но ничего не нашла и остановилась. «Что я здесь делаю?»

«Скоро стану такой же, как мать Коула, – подумала она раздраженно. – Буду стучать палкой по стенам, отгонять мышей, которых никто больше не видит и не слышит».

Риз уже не помнила, когда в последний раз входила в эту комнату. После того как Нико сбежал в город, она просто не знала, что с ней делать: то ли оставить как есть в надежде, что он когда-нибудь вернется, пусть даже ненадолго, то ли признать суровую реальность – что постоянно втолковывал ей Лос – и смириться с тем, что ее единственный сын ушел, и ушел навсегда.

Теперь, когда здесь не осталось вещей сына, комната выглядела совсем пустой. При нем тут никогда не было такого порядка и такой чистоты, хотя Нико всегда был аккуратным мальчиком. Теперь о нем напоминали только птичий манок на подоконнике, который Нико потерял давным-давно, а она нашла уже после его побега; крапчатые камушки с реки да удочка с сачком в углу. Постель осталась в том же виде, как ее заправил Нико: края простыни убраны в соломенный матрас, свернутый и положенный на подушку.

Присмотревшись получше, Риз обнаружила лежащий на всем слой пыли.

Она торопливо вышла, набрала в ведро воды, добавила уксуса и, вернувшись в комнату сына, принялась за уборку. Солнце уже поднялось над деревьями и заглядывало в вымытое окно, пот катился по лбу, а Риз все работала. Время от времени потребность выплакаться становилась почти нестерпимой, и тогда она терла и скребла сильнее, пока слезы не отступали. Она мыла скрипучие половицы, пока не стерла колени, и даже дотянулась до потолочных балок, не обращая внимания на жалобные стоны спины. Пыль Риз оставила напоследок и, протирая ее под вещами Нико, ставила их точно на прежнее место.

Наконец она выпрямилась, отбросила упавшие на лицо влажные волосы и, окинув комнату придирчивым взглядом, пришла к выводу, что теперь здесь чисто.

Полное солнечного света, окно смотрело на нее.

Риз опустила задвижки, толкнула обе створки и, отступив на шаг, сложила руки на груди, словно ожидая, что кто-то сейчас войдет. Прошла секунда, другая, и вдруг утренний ветер ворвался в комнату. Риз вдохнула его глубоко, всей грудью, а он ласкал ее лицо и наполнял легкие свежестью того, чистого и сияющего мира.

– Сынок, – прошептала она, и слезы хлынули из глаз и заструились по лицу.

Голое тело лежало на мраморном алтаре с аккуратно сложенными на груди руками. Глаза были закрыты.

Суровые, молчаливые жрецы Мортаруса совершили ритуал омовения в полном соответствии с тайным культом смерти, практикуемым маннианским орденом. Целый час тело тщательно протирали тряпицами, выбеленными желчью живых песчанок, той самой, с помощью которой выбеливали и сутаны, и маски, и знамена Манна, висевшие на высоких стенах по периметру всего помещения. Яркие облачения окунули в чашу с теплой, одной с кровью температуры, водой. Плававшие на поверхности свежие лепестки качнулись к стенкам чаши. Затем одеяния вынули, отряхнули и отжали почти досуха. Бормоча ритуальные заклинания, жрецы расстелили их поверх безжизненного тела.

Закончив с этой работой, жрецы Мортаруса удалились неторопливой процессией под шелест одежд и невнятные бормотания. Тело, впитывающее теперь аромат дикого лотоса, осталось на мраморном алтаре. Поперечную рану на шее зашили так, что от нее осталась только едва заметная черная линия. Все прочие следы убрали под искусно наложенным слоем мази и пудры. И только одно не смогли сделать жрецы – поправить застывшее на лице выражение.

И именно это больше всего раздражало и даже бесило Сашин.

– Какие будут распоряжения? – Вежливый голос прозвучал у нее за спиной.

Священник Хилас, личный помощник Сашин, стоял в паре шагов от алтаря с опущенной почтительно головой. Казалось, он не желал видеть их в таком положении – свою госпожу коленопреклоненной, а ее мать сидящей рядом на деревянном табурете.

Сашин не слышала его, хотя эхо произнесенных слов задержалось и в конце концов просочилось через завесу ее горя.

– Что? – рассеянно спросила она.

– Вы звали меня, Матриарх.

Сашин провела ладонью по лицу, и на мгновение в глазах у нее прояснилось. Взгляд ее остановился на безжизненном теле сына, обыкновенной человеческой скорлупе, пустой и лишенной всякого значения, скользнул на застывшее в предсмертном ужасе лицо и, дрогнув, ушел в сторону.

Что-то шевельнулось в ней. Спина выпрямилась.

– Остановите все, – произнесла она холодным, свистящим шепотом.

– Все, Матриарх?

– Все, – повторила она, и в ее голосе проступила сила, превозмогшая слабость слез. – Закройте порты. Блокируйте мосты. Остановите все. Транспорт. Фонтаны. Увеселения. Храмы. Лавки. И если какой-то нищий протянет руку за подаянием, отрубите ему обе. Я хочу, чтобы все остановилось, понятно? – Она судорожно вздохнула, ощутив аромат лотоса. – Мой сын мертв, и все должны выказать ему уважение.

Прежде чем заговорить, Хилас стиснул пальцы и выдержал короткую паузу.

– Как быть с Аугере? – осторожно осведомился он.

Она совсем забыла о приближающемся празднике.

– Да. Тоже. Отмените все. Перенесем Аугере на более подходящее время.

Изумленный, Хилас не нашелся что сказать. Ничем не выдав чувств, он сдержанно кивнул.

– Это все?

– Все? Нет, Хилас, не все. Я хочу, чтобы город вывернули наизнанку и перетряхнули. Я хочу, чтобы этих нашли и живыми доставили ко мне. Объясни Бушрали, что, если его Регуляторы не справятся с порученным делом, ему придется начать новую жизнь – в одном из наших гаремов. Ясно?

– Да, Матриарх.

– Тогда ступай.

Хилас не заставил себя ждать и покинул зал с нехарактерной для него поспешностью.

Пальцы дрожали, и Сашин сжала их в кулаки.

– Успокойся, дитя мое. Успокойся.

Она повернулась к матери:

– Успокоиться? Мой сын лежит здесь мертвый, а ты говоришь, чтобы я успокоилась? За такие слова тебя бы следовало выволочь отсюда и сжечь заживо.

Старуха, сидевшая на деревянном табурете со сложенными на коленях бледными иссохшими руками, лишь кивнула:

– Так распорядись, дорогая. Если тебе и впрямь станет от этого легче…

Сашин задумчиво посмотрела на мать, похоже всерьез взвешивая сделанное предложение. Потом рука ее безвольно упала, и она снова повернулась к алтарю, последнему месту упокоения ее сына до того, как его унесут для погребения в сухом склепе Гиперморума.

Что-то лежало на груди Киркуса. Она протянула руку, коснувшись мягких, еще не потерявших упругости волосков. Подцепила кончиком ногтя. Присмотрелась.

Ресница.

Ресница шевельнулась от ее дыхания, соскользнула с кончика пальца и упорхнула.

«Мой сын мертв».

Такой боли она еще не знала. Подобное случалось, когда она вдруг ловила себя на том, что позабыла нечто жизненно важное и что ничего уже не исправить. Тогда в животе у нее все переворачивалось, а разум накрывала тень безумия. Вот только теперь это состояние затягивалось и распространялось не только на часы бодрствования, но и проникало в сон. Это состояние было ужасом, пронзительным, рвущим душу, животным ужасом, угрожавшим задушить ее, если только она не найдет способ избавиться от него.

Что-то теплое поползло по ладоням – ногти впились так глубоко, что порвали кожу.

– Успокойся, дитя мое, – повторила старуха. – Ты – Матриарх. Ты – высший образец Манна. Ты не можешь позволить себе предстать перед людьми в таком виде.

Сашин дернула плечом, сбросив невесомую руку матери.

– Он был моим сыном. Моим единственным сыном.

– Он был слаб.

Короткая фраза ударила, как пощечина.

– Дочь моя. – Мягкий тон старухи можно было бы принять за извинение. – Подойди, сядь со мной.

Сашин оглянулась – никого, кроме двух застывших далеко, у входа, стражников. Все повернулись к ней спиной.

Она подошла к матери. Села рядом.

– Он был дорог мне, – продолжала старуха. – Мой внук… родная кровь. Но убиваешься ты не из-за него. Киркус умер быстро и больше не страдает. Тебе жаль лишь саму себя.

Сашин опустила глаза. Сжатые в кулаки пальцы не желали разжиматься.

Старуха нахмурилась:

– Ты должна принять эту потерю. Смириться с ней. Даже звери переживают смерть детенышей. Но, как и любой зверь, ты должна принять, смириться и жать дальше. Ты еще можешь родить другого ребенка. Твое нынешнее горе – преходяще. Оно – временная слабость. Не забывай, кто ты. Держись.

– Мой сын не был слабым.

– Был, Сашин, был. Иначе не умер бы без борьбы. Мы избаловали его, ты и я. Все эти годы мы думали, что учим его быть сильным, а на самом деле учили только тому, чтобы прятать от нас свои недостатки. Не будь мы столь ослеплены любовью, мы и сами увидели бы это и, может быть, исправили бы. – Старуха подняла руку, останавливая возможные возражения дочери. – Мы должны извлечь из случившегося урок. Мы обе избалованы, каждая по-своему. В конце концов, мы правим миром. Но теперь нам нужно принять произошедшее как предупреждение. Нас окружают враги, и так будет до тех пор, пока мы дышим. Не явив им нашу твердость, нашу силу – падем. От кинжала или яда. Ты хочешь кончить так же, как твой сын?

Сашин молча смотрела в пол.

– Нет, не хочешь. Я так и думала. И вот мое предложение. Мы сообщим Синимону о новом очищении – для нас самих, для всего ордена. Мы очистим себя от слабостей и недостатков, а заодно избавим орден от тех, кто не достоин следовать путем Манна. Может быть, новое очищение поможет тебе пережить потерю.

Сашин моргнула. Из-за слез она почти ничего не видела.

– Может быть… – Голос ее прозвучал чуть слышно. Пусть ненадолго, пусть лишь чуть-чуть, но Сашин уступила матери, подчинила свою волю ее воле. – Может быть, – выдохнула она и, распростершись на холодном каменном полу, расплакалась.

Старуха поднялась и, помедлив, сбросила с плеч тяжелую накидку. Потом медленно – суставы давно утратили былую гибкость – опустилась на колени рядом с дочерью. Но утешать не стала, а только положила на нее накидку, чтобы случайно заглянувший видел на полу только подрагивающий холмик.

Старуха нахмурилась.

Колокол на башне маннианского храма в южной части огромной площади пробил четыре часа утра. И тут же, словно по команде, из переулка появился патруль городской стражи с фонарями и длинными дубинками. Капитан окинул вверенную территорию цепким взглядом, выискивая признаки волнений и беспорядков, но ничего такого в этот запретный час не обнаружил. Площадь Наказания была спокойна и тиха, и только где-то далеко лаяла собака.

В другом переулке мелькнула, отступая в глубину, тень. Патруль проследовал дальше, и теперь уже две тени вынырнули из мрака и неслышно проскользнули на площадь.

Босиком, почти бесшумно, они пробежали по мраморным плитам и в ужасе остановились перед эшафотом с прибитым к нему обгоревшим трупом юноши. На шее у него висела дощечка с одним-единственным словом, разобрать которое мешала темнота. Но двое и так знали, что это за слово.

Рошун.

Один подсадил другого, и тот, достав нож, принялся за работу. Тело сначала соскользнуло чуточку, а потом сорвалось и грохнулось на землю.

– Ты что, не могла поймать? – прошипел Алеас.

Серезе оторвала взгляд от трупа и посмотрела вверх.

Лицо ее перекосилось.

– Мне это немного трудно, ясно? – прошептала она.

– Отлично. – Алеас спрыгнул на землю. – А мне так ничего и не стоит. – Он наклонился, снял деревянную табличку, завернул тело в грубую мешковину и, крякнув от натуги, поднял и взвалил на плечо.

Задерживаться они не стали.

Патрули были повсюду. Власти ввели комендантский час, появляться на улицах после полуночи запрещалось. Порты, по слухам, закрыли еще раньше. Из города никого не выпускали.

За час с лишним они добрались до промышленной зоны на юго-восточном побережье, где их дожидались Эш и Бараха. Здесь не было ничего, кроме громадных складов, мрачных приземистых зданий, выглядевших немного зловеще под тускло мерцающими звездами и напоминавших темные входы в пещеры. Алеас и Серезе обошли их стороной, по заболоченной низине, где брести приходилось порой по колено в холодной, засасывающей жиже. Дальше пришлось подниматься на занесенную сажей дюну.