Текст книги "Исторический сборник «Память». Исследования и материалы"

Б.М.: И как вы воспринимали эту тему?

Д.З.: Для меня она была не элементом моей личной биографии, а предметом исследовательского любопытства. И желания понять.

Гнедин, Храбровицкий, Пименов – вот трое, которые публиковались в сборниках «Память» под своей фамилией. У всех у них была установка: жить в СССР, никуда не уезжать и печататься под своей фамилией. Были и такие авторы, которые решили печататься в «Памяти» под своей фамилией, уже зная, что уезжают на Запад.

Б.М.: Кто это был?

Д.З.: Во-первых, Марк Поповский. У него был материал о биологе Николае Вавилове. Позже, кстати, он занимался одновременно со мной толстовцами, и у Рогинского даже возникла идея, чтобы мы вместе готовили этот материал. Но узнав, как Поповский работает, я решил, что у меня совместная работа с ним не получится. Он потом, уже в эмиграции, отдельную книгу о толстовцах написал. Около года Поповский, подав заявление на выезд из СССР, тесно сотрудничал с нами, а потом получил разрешение на выезд.

Б.М.: Он уже не боялся?

Д.З.: Да, он уже не боялся. А второй такой автор – писатель Косцинский. Его мемуары в пятом сборнике. Этот ленинградский писатель знаменит тем, что он стал первым в Ленинграде писателем, арестованным в послесталинское время. Еще до всяких Синявских и Даниэлей, в 1960 году. Его дело очень оригинальное, многие даже говорили, что такого не может быть. Причем его книги продолжали издаваться, никто их не изымал. Он был офицер-фронтовик и писал книги про подвиги разведчиков на фронте. А кроме того, он имел доступ к материалам спецхрана и там вычитывал в иностранной прессе всякие антисоветские анекдоты: про Сталина, про Хрущева, про нынешнее руководство. И рассказывал их в ленинградском писательском клубе и в ресторане, собирая толпу. В общем, компрометировал руководство партии анекдотами, демонстрируя, что он, фронтовик, никого не боится. Его в конце концов именно за устные разглагольствования и арестовали. Причем объявили, что к его творчеству, к тому, что он печатает, претензий у КГБ никаких нет. Косцинский в мемуарах описывает историю своего ареста, следствия и суда. Он году в 1965 или 1966-м освободился и еще лет десять жил в Питере, явно собирая какой-то материал, чтобы опубликовать за границей, – в частности, эти воспоминания. И когда он отдавал их Рогинскому, то, кажется, как и Поповский, уже подал заявление на выезд.

Б.М.: А что вы можете сказать о роли Рогинского в редколлегии? Он был главным?

Д.З. Формально никаких главных у нас не было. Но Рогинский находился в центре всей работы: и по сбору материалов, и по редподготовке, и по пересылке готовых сборников на Запад.

Б.М.: Вы об этом ничего не знаете?

Д.З.: Я не просто об этом ничего не знаю, я принципиально об этом никогда ничего не спрашивал и не хотел знать. У меня было такое ощущение: чем больше об этом знаешь, тем хуже – можешь проговориться. Или, не дай Бог, лишнее слово сказать на допросе. И когда я случайно узнал, что рукописи сборников уходят через посольство Франции, я был этим знанием очень недоволен (при мне Рогинский на эту тему с кем-то разговаривал). Я был очень недоволен, что слышал это, и хотел все забыть. Потом процедуру переправки на Запад подробно описал Владимир Аллой[489]489
  Д.И. Зубарев имеет в виду мемуары Владимира Аллоя (Аллой В. Записки аутсайдера // Минувшее. Вып. 21. С. 104 – 152; Вып. 22. С. 112 – 161; Вып. 23. С. 159 – 203).


[Закрыть] (как первый выпуск попал не к нему, а в Нью-Йорк, к Чалидзе). А со второго сборника и по пятый издателем «Памяти» был Аллой. Он детально рассказывает, когда и через кого они приходили к нему в Париж, кто привозил их из Москвы, как их ему передавали. О характере переписки с Союзом – до и после ареста Рогинского; и историю шестого, невышедшего сборника «Память». Шестой сборник был вполне готов и передан в Париж, но Александра Добкина, единственного из ленинградской редколлегии, кто остался в городе (поскольку Рогинский был арестован, а Дедюлин эмигрировал), вызвали в КГБ и сказали: если шестая «Память» выйдет в Париже, то Рогинского не выпустят из лагеря. И было принято решение: шестой сборник не выпускать, а отдать весь его материал Аллою, чтобы он делал с ним что хочет. Чтобы живущие в СССР члены редколлегии не имели к этому никакого отношения и за это не отвечали. Аллой придумал и новое название – «Минувшее», и новый состав сборников. Началось новое издание, всего вышло 25 томов.

Б.М.: А вы в это время еще участвовали в работе редколлегии?

Д.З.: Я абсолютно не общался с Добкиным в годы после ареста Рогинского. И когда меня допрашивали в 1982-м, то я сказал, что Добкина не помню. Я сказал, что Рогинского и Дедюлина знал, а Добкина не помню.

Б.М.: И чем это кончилось для вас?

Д.З.: Для меня это кончилось тем, что мне в КГБ сказали: «Мы еще увидимся», – когда поняли, что я никаких показаний давать не хочу. Я сказал, что есть такие мои друзья, которые, как Рогинский, занимаются историей. А за что конкретно он арестован – не знаю. Я сказал: «Какие именно исторические публикации делал Рогинский на Западе, я не знаю». Я очень боялся, что мне в КГБ какую-нибудь бумажку, написанную моим почерком и найденную у Рогинского, покажут. Но, очевидно, у них этого не было. Они знали из наблюдения и подслушивания, что я что-то ему передавал, но что конкретно – не знали.

Б.М.: Вы думаете, они знали состав редколлегии?

Д.З.: Думаю, да. Хотя и с некоторыми ошибками. Они меня очень настойчиво спрашивали про моего друга еще со времен университета – Людмилу Поликовскую, которая ничего для сборника «Память» не делала. Но один год Рогинский жил в Москве в ее квартире и работал над этим сборником. И они считали, что она, естественно, тоже в этом сборнике участвует. А ее участие состояло в том, что она как квартирная хозяйка Рогинскому кофе варила.

Б.М.: А после этого вас уже не допрашивали?

Д.З.: Нет, но тогда – в январе 1982-го – три раза меня вызывали. Три раза на протяжении месяца.

Б.М.: И вы все отрицали?

Д.З.: Нет, я как раз не отрицал знакомства с разными людьми. Начали с Даниэля… Меня спросили: «А кого вы знаете из родственников Даниэля?» Пытались, чтобы я сам назвал имя Ларисы Богораз. А я сказал: «Назовите конкретно, кто из родственников Даниэля вас интересует». Они говорят: «Нет, вы ответьте на наш вопрос: кого из родственников Александра Даниэля вы знаете?» Я говорю: «Давайте бумагу. – И пишу: – Из родственников Александра Даниэля я хорошо знаю его сына Михаила, десяти лет». Как они рассвирепели! (Смеется.) «Вы над нами издеваетесь». Я говорю: «Тогда говорите конкретно, кто из родственников вас интересует? Раз вас не интересует его сын Михаил, кто вас конкретно интересует?» Наконец спросили про Ларису Богораз. А я сказал, что видел ее, когда бывал в гостях у Даниэля и его жены. Но знает ли она, Лариса Богораз, меня – я не знаю. Такое бывает: «Вот я знаю поэта Евтушенко – десять раз видел его на эстраде, а он меня видит в зале, но не знает. Может, и видел, но внимания не обратил. Так и я – видел Ларису Богораз, а вот запомнила ли она мое лицо и знает ли она, как меня зовут, – я не уверен». Хотя, конечно, на самом деле она меня знала. И даже были какие-то совместные работы: она мне задавала вопросы, я по ее просьбе ходил в библиотеку, в газетный зал Исторички.

Б.М.: Каким было ее участие в сборнике?

Д.З.: У вас написано, что она член редколлегии? Она сама категорически это отрицала. Сказала, что не хочет этого. Она предложила: если Рогинский конспирирует свою роль главного редактора, то Лариса Богораз, так как ей бояться нечего, может дать свое имя в качестве официального представителя альманаха в СССР. А реально готова работать как корректор (поскольку она кандидат филологических наук и человек грамотный). Там мемуаристы были (прежде всего, кстати, толстовцы) не очень грамотные, и их тексты нуждались в правке – орфографической и синтаксической. То есть Лариса сознательно свою роль преуменьшала. А какие-то материалы она сама приносила от своих знакомых. В первом выпуске есть воспоминания о студенческом деле времен Отечественной войны. Автор – один из ее хороших знакомых, доктор физико-математических наук. Ему повезло – дали самый маленький из возможных сроков, и он довольно скоро, еще в сталинские годы, оказался на свободе. Это очень интересное дело студентов, которые были связаны с детьми известных «врагов народа» (старых большевиков, репрессированных при Сталине: Cулимова, Бубнова). Их дети создали кружок в годы войны, а поскольку их родители были расстреляны, то они находились под пристальным наблюдением НКВД. И их где-то в 1944 году арестовали. Подробные мемуары об этом кружке Богораз в форме интервью записала у одного из его участников Михаила Левина. Он математик и физик, друг академика Сахарова по Московскому университету. В тексте все настоящие фамилии были названы, но кто именно рассказал – по тексту понять было невозможно.

Б.М.: А как люди, которые хотели сотрудничать, связывались с вами?

Д.З.: Я сам лично ничего такого – больших мемуаров – в «Память» не принес. Некоторые мои хорошие знакомые из научной среды рассказывали разные любопытные истории, которые я записывал и передавал. И они в принципе были на это согласны. Например, история про самолет Можайского[490]490
  Стырикович М.А. Из истории отечественной авиации // Память. Париж: ИМКА-Пресс, 1980. Вып. 3. С. 422 – 423.


[Закрыть]. Если возьмете третью «Память», то увидите в разделе «Смесь»[491]491
  На самом деле раздел назывался «Мелочи».


[Закрыть] историю одной из самых известных советских фальсификаций времен Сталина. Тогда начали бороться за приоритет России (не только СССР, но и царской России) во всех сферах науки. Доказывали, что Россия чуть ли не с древних времен делала все великие открытия в науке и технике, а потом западные ученые их себе присваивали. Было известно, что русский морской офицер Можайский приделал паровой двигатель к конструкции с крыльями и пытался поднять ее в воздух. Эти опыты он делал в течение десяти лет, требуя денег от казны – от военного министерства, от Министерства путей сообщения. Ему деньги давали, а у него один неудачный опыт за другим, в итоге перестали давать. Можайского высмеивали все российские журналы в конце ХIХ века как сумасшедшего, который из государственного бюджета пытается получить деньги на свои нелепые затеи. Первый самолет, который поднялся в воздух, был создан братьями Райт в США, уже в начале XX века. А Можайский еще в 80-х годах ХIХ века эту свою конструкцию гигантскую пытался поднять в воздух. Он считался изобретателем, который построил модель самолета с паровым двигателем, но в воздух ее поднять не смог. И вдруг после войны, в 1940-х, у советских политтехнологов появляется идея доказать, что Можайский поднял в воздух свой самолет. Вы знаете, что было сделано? Изготовили специальный номер старой русской газеты. Допустим, была газета в Москве (у него в Москве проходили все эти опыты), которая выходила до 2 марта 1883 года; ее подшивка до 2 марта существовала в трех главных библиотеках России и за границей. А 2 марта газета закрылась. Так эти мастера изготовили в сороковые годы XX века экземпляр газеты за 3 марта 1883 года, которого точно не было нигде в мире. И среди сообщений того времени о подготовке коронации царя, о международных событиях (очень тщательно сделано было), среди рекламы торговых фирм – маленький репортаж о полете самолета Можайского. И единственное, что было нужно, чтобы ученые – специалисты по аэродинамике подтвердили, что этот аппарат мог взлететь. Я передал в «Память» устный рассказ одного советского академика: как его уговорили задним числом дать экспертизу, подтвердить, что аппарат Можайского мог взлететь. Этот рассказ записала моя знакомая – она внучка другого академика и, будучи маленькой девочкой, услышала его в академической квартире, когда взрослые разговаривали. Услышала и запомнила, а через двадцать – двадцать пять лет решила записать и передать мне.

Б.М.: Когда вы собирали подобные свидетельства, откуда вы знали, как к ним относиться?

Д.З.: Во-первых это было многолетнее знакомство. Я не думал, что моя хорошая знакомая будет фантазировать. Правда, историю мог выдумать сам этот академик. Академики тоже любят шутить… Были материалы, которые я не рискнул предлагать. Например, сообщение историка Алексея Абрамова. Он и сейчас жив, очень известная личность – человек, который сохранил мавзолей Ленина и уже почти тридцать лет, с 1992-го, борется за его сохранение; он руководит фондом «Мавзолей Ленина». А тогда это был официальный советский историк, занимавшийся историей кремлевского некрополя. Он, естественно, собирал много материала не для печати. Знал много репрессированных большевиков, и его, в отличие от нас, интересовали только они. В частности, у него хранились неопубликованные воспоминания сотрудников комендатуры Кремля о том, как Сталина выносили из мавзолея; он мне их показывал. У меня была мысль: или скопировать их, или предложить ему публикацию. Но я понял, что он публикации на Западе (даже анонимной) испугается, а копировать и публиковать без его согласия (хотя это были не его воспоминания, а воспоминания военных, которые служили при Хрущеве в Кремле) я не рискнул. Сейчас это опубликовано в его книгах о мавзолее.

Б.М.: А были случаи, когда вы предложили кому-то сотрудничать, а человек отказался?

Д.З.: Мне один знакомый, работавший в журнале «Человек и закон», сказал, что есть у него знакомый чекист. В этом журнале печатались многие старики, работавшие раньше в спецслужбах. Мой приятель сказал, что этот старик любит рассказывать байки. А когда я спросил, как он отнесется к тому, что эти байки будут где-то опубликованы, ответил: «Испугается. И никаких даже мыслей об этом быть не должно!»

Б.М.: А эти сборники были изданы только за границей или и в самиздате печатались?

Д.З.: Я сам несколько раз показывал машинописный текст в довольно узком кругу.

Б.М.: Но самиздатом не публиковали?

Д.З.: Я сам не печатал. Я думаю, что Рогинский печатал шесть экземпляров. Был ли кто-то, кто делал еще шесть – второй тираж, не знаю. Мне иногда Рогинский один экземпляр давал, я его показывал двум-трем знакомым.

Б.М.: А потом сборники уже в готовом виде…

Д.З.:…книжные, из-за границы.

Б.М.: Вы их распространяли?

Д.З.: Нет, мне Рогинский только один экземпляр давал. У меня всего один сборник из пяти остался за тридцать лет. Все остальные – украли.

Б.М.: То есть вообще не было попыток распространять сборник в СССР?

Д.З.: У меня не было. Я не знаю, сколько экземпляров Рогинскому доставляли. Я знаю, что он каждому члену редколлегии выдавал по одному экземпляру – вместо гонорара.

Б.М.: Да, я еще хотела бы поговорить о Михаиле Гефтере. Что вы знаете о его роли? Вы сказали, что он, возможно, участвовал в написании предисловия?

Д.З.: Да, он участвовал в написании предисловия; он был неофициальным консультантом, Рогинский показывал ему некоторые материалы. Кроме того, там есть один материал, им подготовленный[492]492
  Гефтер М. Несостоявшийся диалог (по поводу открытого письма К. Гамсахурдия В. Ленину)» // Память. Париж: ИМКА-Пресс, 1981. Вып. 4. С. 496 – 513.


[Закрыть]: публикация письма Константина Гамсахурдия (был такой великий грузинский писатель) Ленину, после того как Красная армия захватила Грузию. Тогда еще не было ясно, будет ли Грузия вассальным государством или войдет в состав России. Тогда еще не было проекта СССР, это только планировалось. И Константин Гамсахурдиа написал от имени грузинского народа письмо к Ленину – со своим видением ситуации: как должны развиваться отношения между Грузией и Россией, даже если они будут социалистические. И поскольку Гефтер тоже очень интересовался феноменом СССР, национальной проблемой в СССР, то он написал историко-философский комментарий к этому письму. И под своей фамилией его опубликовал.

Б.М.: Но он был официальным историком?

Д.З.: Он был уже пенсионер. Он после одной истории ушел из академического института – сам, добровольно. И, по-моему, вышел из КПСС (просто принес в райком партии свой партийный билет, который получил на фронте). Кроме того, он вообще очень любил Рогинского. Несколько раз Гефтер приглашал Рогинского и меня и у себя дома проводил что-то вроде семинаров, где объяснял свое видение той или иной проблемы, которая затронута в «Памяти». Например, я помню беседу по поводу воспоминаний Вацетиса. Мы как раз работали над вторым сборником. Его очень заинтересовала ситуация 1918 – 1919 годов: главнокомандующий Красной Армией – беспартийный (Вацетис, по-моему, единственный главнокомандующий, который был без партбилета) и требует власти в армии, ссылаясь на Конституцию! Вацетис заявлял, что если он главнокомандующий, то имеет права и требует, чтобы все решения, касающиеся армии, принимались с его участием. Гефтер осмысливал внутрипартийную борьбу, вызванную этой ситуацией. Вацетиса считали троцкистом, но по тексту его воспоминаний видно, что он и Троцкого считал недостаточно компетентным, чтобы командовать в армии через его голову. Хотя, конечно, более компетентным, чем те коммунисты, которые считали, что беспартийных офицеров следует привлекать только в редких случаях, что они ненадежны и могут предать в любой момент. Они считали, что именно Троцкий навязывал таких командиров, как Вацетис. А по мемуарам Вацетиса получается, что проблема лежала гораздо глубже. Еще помню очень интересное высказывание Гефтера о книге Солженицына «Бодался теленок с дубом». Мне лично это общение очень много давало.

Б.М.: Что именно он об этом говорил?

Д.З.: Я сейчас не вспомню. Дело в том, что Гефтер был консультантом еще одного издания – журнала «Поиски». И там, на его квартире это все пересекалось. Туда приходили и Рогинский, и сотрудники журнала «Поиски», в частности Глеб Павловский постоянно мелькал. Я его там видел, но близко не познакомился. Один день Гефтер беседует с молодежью из круга «Поисков», а другой день – с молодежью из круга «Памяти».

Б.М.: Для вас был ценен его опыт профессионального историка?

Д.З.: Да, хотя открытий для нас не было. Но некоторые книги он нам показывал – мы потом находили их в библиотеках и в спецхране. Он считал, что для настоящего историка умение читать прессу и извлекать смысл из давно опубликованного исторического документа не менее важно, чем поиск нового, никому не известного. У него все рассуждения были историко-философские. В частности, об истории Второй мировой войны, о Гитлере и Сталине. Когда мне случайно попал в руки экземпляр книги «Майн кампф» Гитлера, которая была переведена и издана для советского руководства в 1930-х годах, его это очень заинтересовало. Мне общение с Гефтером очень много давало – не столько для работы историка-документалиста, сколько для философии истории. Сейчас беседы Гефтера, записи тех лет опубликованы.

Б.М.: Еще я хотела бы поговорить об Антонове-Овсеенко – у вас ведь были ссоры с ним. Я знаю, что в «Памяти» была опубликована рецензия на его книгу, которая совсем ему не понравилась…

Д.З.: Антонов-Овсеенко появился в разгар работы над вторым-третьим-четвертым сборниками. Несколько раз он приглашал нас с Рогинским (не помню, был ли кто-то еще, обычно это бывал Даниэль) к себе на квартиру. В свою шикарную квартиру в доме, где жили старые большевики. Район Фрунзенской набережной, если вы представляете. Там жили исключительно старые члены партии плюс военные, генералы. Публика элитная, причем элита не академическая или литературная, а элита, связанная с органами власти. И он там получил квартиру, очевидно в 1956 году, после реабилитации отца и своей собственной. Антонов-Овсеенко рассказывал нам всякие интересные байки, показывал фотографии из своего богатого архива и просил Рогинского, чтобы тот давал ему почитать материалы. Рогинский ему дал, по-моему, один, а потом второй номер «Памяти». И вдруг выходит на Западе книга «Сталин. Портрет тирана»[493]493
  Антонов-Овсеенко А.В. Портрет тирана. Нью-Йорк: Хроника, 1980.


[Закрыть], где Антонов для характеристики эпизодов из биографии Сталина и картин жизни при Сталине дает несколько сюжетов, списанных из нашего сборника «Память», – и при этом вообще на него не ссылается! Он не упомянул ни названия сборника, ни того, что он вышел (или выходит) в Париже. А просто: была вот такая история. Плюс к этому в книге оказалось чудовищное количество фактических ошибок и опечаток. Их было так много, что непонятно, где кончались ошибки и начинались опечатки. Рогинский сказал: «Если он такая свинья, то и ходить к нему не надо». Очевидно, он понимал так, что мы – мальчики, которые где-то там бегают и приносят ему, мэтру, свои записи, результаты своей беготни. А он говорит нам «Спасибо» и без ссылок помещает результаты нашей работы в свои бестолковые писания. Рогинский решил написать ответ. Вышла рецензия на его книгу, «Лубок вместо истории»[494]494
  Довнер М. Лубок вместо истории // Память. Вып. 4. С. 442 – 455.


[Закрыть], где околосталинские писания Антонова-Овсеенко высмеивались. Я точно не знаю, по-моему, рецензию писал Рогинский. Но я очень хотел, чтобы автор вставил такую фразу: выяснять, где у него кончаются ошибки и начинаются опечатки, бессмысленно, поскольку и того и другого так много, что книга только из них и состоит. Эта рецензия, кажется, в четвертой «Памяти» опубликована, и Антонов-Овсеенко рассвирепел. Он кому-то сказал, когда Рогинского арестовали: «Правильно сделали». Потом борьба с Антоновым-Овсеенко прошла через первые годы истории «Мемориала», поскольку он хотел его возглавлять. Когда выяснилось, что возглавление не получается, он начал против Рогинского интриговать, писать на него публичные доносы. Какую-то брошюру написал про «Мемориал» (я ее не читал), где главные отрицательные персонажи – это Рогинский и Сергей Ковалев. В итоге Антонов-Овсеенко создал музей[495]495
  Имеется в виду Государственный музей истории ГУЛАГа (http://www.gmig.ru).


[Закрыть] на Петровке. Вот такая история.

Б.М.:…Это была проблема личных взаимоотношений?

Д.З.: Прочитав книгу «Сталин. Портрет тирана», я пытался с Антоновым говорить нормально, не враждебно; начал перечислять допущенные им ошибки и домыслы. Он засмеялся и сказал: «Но я же не ученый, я же писатель, мне важно произвести впечатление на читателя. А вы со всякими мелочами лезете».

Б.М.:То есть он не как историк относился?

Д.З.: «Я писатель», – он говорил.

Б.М.: Понятно. Еще вопрос по поводу преследований со стороны властей: всех ли членов редколлегии вызывали на допрос?

Д.З.: Рогинскому и Дeдюлину весной 1981 года ультимативно предложили эмигрировать.

Б.М.: То есть они знали уже, что эти двое точно связаны с «Памятью»?

Д.З.: Дeдюлин был членом еще нескольких самиздатских редколлегий, не только «Памяти». И Рогинский тоже – его диссидентская деятельность, мне кажется, не ограничивалась «Памятью». Хотя остальная деятельность была еще более закрыта, чем эта. Спросите у него, пусть сам расскажет. А еще он тиражи изданных за рубежом книг возил из Москвы в Ленинград. Я однажды увидел и испугался – он вез полный мешок эмигрантских книг. Любой обыск в поезде – и срок ему был бы обеспечен. Я не помню про Добкина, как с ним работал КГБ. Его, по-моему, даже из школы не уволили. В Москве были постоянные обыски у Александра Даниэля (поскольку он со всеми самиздатскими делами был связан – и с «Хроникой текущих событий», и с «Поисками», и с «Памятью», не говоря уже о писаниях своей матери и ее мужа Анатолия Марченко). У Алексея Коротаева, который жил с матерью в писательском доме около метро «Аэропорт», был обыск; я не знаю, что там нашли.

А у меня обыска не было. Я не знаю почему, хотя у меня есть некоторые догадки. Обыски устраивали в тех домах, про которые точно знали: там есть пишущая машинка, которую можно изъять и определить потом, что́ на этой пишущей машинке было напечатано. А ко мне на квартиру, по-моему, сотрудники КГБ приходили (под видом каких-то работников коммунальных служб, а может быть, и тайно). Осмотрев мою маленькую квартирку, они поняли, что никакой машинки у меня нет. Соответственно, никаких машинописных произведений я распространять не могу, поскольку не имею того механизма, с помощью которого их распространяют. А тот факт, что я пишу от руки комментарии к разным историческим сочинениям, трудно объявить преступлением. Тем более что старого, уже опубликованного на Западе они не найдут или найдут только новое, про которое неизвестно, что это такое: может, я это пишу по заказу какого-то московского журнала? Поэтому мне просто прислали повестку: явиться в прокуратуру города Москвы в качестве свидетеля. И когда я пришел в прокуратуру на Новокузнецкую, мне сказали, что я допрашиваюсь как свидетель по делу Александра Даниэля. В ходе допроса к следователю прокуратуры добавился сотрудник КГБ, который забыл представиться; позже он предъявил свое удостоверение. А потом он меня еще два раза вызывал к себе, уже на Лубянку. Первый раз – по телефону. А во второй раз я отказался приходить по телефонным вызовам. Он был очень недоволен и прислал какую-то бумажку. И после третьей беседы выгнал меня вон и сказал: «Еще увидимся». Но больше мы не увиделись. Началась перестройка, и, наверное, теперь уже он боялся, что я буду его разыскивать.

Б.М.: И после этого вы твердо решили, что не хотите продолжать участие в издании?

Д.З.: Нет, просто Добкин, который делал шестой номер, ко мне не обращался.

Б.М.: А кто продолжил участвовать?

Д.З.: Добкин.

Б.М.: Один?

Д.З.: По-моему, Добкин. Я не знаю, помогал ли ему Даниэль. А часть материалов, которые до ареста Рогинского были подготовлены, в частности его собственные статьи, – их было просто запрещено печатать, пока он был в лагере. Где они хранились, я не знаю; были отправлены в Париж Аллою или здесь где-то хранились. Но Аллой опубликовал их уже после освобождения Рогинского, в сборниках «Минувшее».

Б.М.: Понятно.

Д.З.: У Коротаева не было после обыска каких-то особых неприятностей. А у меня – видите, даже обыска не было.

Б.М.: А потом, когда был суд над Рогинским, вы об этом узнали?

Д.З.: Естественно, я знал. Я постоянно ходил к его жене, и все новости о следствии и о суде мне сообщала она. Но никаких писем в его защиту я не подписывал, поскольку считал, что это должны делать люди с именем, я же в это время даже не работал в Академии наук, а был редактором в научном издательстве. И как раз тогда я получил повестку в прокуратуру. Если бы я в ответ на повестку написал письмо в защиту Рогинского, не знаю, как развернулись бы события. Я следователю сказал, что ничего, кроме хорошего, я про Рогинского сообщить не могу. То, что я к нему хорошо отношусь, следователь знал. Но его не это интересовало, а то, о чем вы спрашивали.