Текст книги "Исторический сборник «Память». Исследования и материалы"

Интервью В.Н. Сажина
«Меня больше всего задевала несправедливость»[506]506
  Интервью было взято Антоном Свешниковым и Барбарой Мартин 20 июля 2014 г. в Санкт-Петербурге.


[Закрыть]

Антон Свешников: Валерий Николаевич, давайте начнем с вашей биографии. Где вы учились и работали к моменту начала работы над сборником «Память»?

Валерий Сажин: Я окончил Герценовский педагогический институт и остался без распределения, потому что меня распределили в такое место, которое оказалось блатным. И когда я пришел на работу, оно было уже занято. Странно, что меня туда распределили. Я остался без работы буквально 16 августа. А тогда в школе была очередь из безработных учителей: для учителей не хватало мест, и была очередь. Поэтому в школу и вообще было не попасть, а тем более практически на пороге учебного года, когда нагрузка уже вся распределена, все уже занято.

А.С.: А чем вы занимались в институте?

В.С.: В Герценовском? Я писал диплом по Некрасову и Тютчеву.

А.С.: То есть кафедра истории русской литературы?

В.С.: Да. Это была русская литература; Николай Николаевич Скатов – мой руководитель[507]507
  Скатов Николай Николаевич (р. 1931) – русский советский филолог, литературовед, специалист по истории русской литературы, доктор филологических наук, член-корреспондент РАН. С 1962 г. работал на кафедре русской литературы Ленинградского педагогического института им. А.И. Герцена.


[Закрыть]. Я с удовольствием был готов пойти в школу, но вот остался без работы. И меня рекомендовала моя герценовская преподавательница своей приятельнице, которая работала в отделе рукописей Публичной библиотеки: не можете ли вы устроить… Но это тоже оказалось проблемой, потому что в отделе рукописей не было мест; и вообще этот отдел считался элитным подразделением библиотеки. Тогдашний заведующий отделом Александр Сергеевич Мыльников[508]508
  Мыльников Александр Сергеевич (1929 – 2003) – советский историк, доктор исторических наук. В 1962 – 1973 гг. заведующий отделом рукописей и редкой книги Государственной публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Шедрина.


[Закрыть] прислушался к просьбе этой сотрудницы и сумел добиться от дирекции, чтобы им дали временную ставку. В итоге меня взяли на временную работу, и это означало, что я два месяца работаю, потом меня на десять дней увольняют, потом снова оформляют. Через год, осенью 1969-го, я ушел в армию. Через год вернулся на то же самое место. И еще два года (с 1970 по 1972) вот так и работал. Два месяца работаю, потом на десять дней увольняют…

А.С.: Вас устраивало это?

В.С.: А что было делать? Нет, я не искал. Дело в том, что, проведя почти год в отделе рукописей, я очень увлекся этой работой. То есть такие архивы всяких знаменитых писателей. А кроме того – сейчас мне уже трудно объяснить почему, – я оказался тогда очень пытливым. Меня посадили дежурить в читальном зале, и мне страшно интересно было читать отчеты о поступлениях рукописей (там выпускались отчеты за определенные годы). И я вот сидел и читал, читал описи архивных фондов, целых два шкафа описей фондов. Мне было интересно. Я так увлекся, что уже решил, что это мое место. Поэтому, вернувшись из армии, снова попросился сюда. Ну и, конечно, я дружил с Рогинским.

А.С.: А как вы познакомились?

В.С.: Я поступил в Герценовский в 1964-м, и, вероятно, через два года меня послали на конференцию в Тарту. А у нас на кафедре языкознания, по-моему, работала преподавательница, которая дружила с Тартуским… ну, с Юрием Михайловичем Лотманом, наверное, она дружила. В Тарту устраивали студенческие конференции, и она была посредницей для приглашения герценовских филологов с факультета русского языка и литературы. Я приехал, видимо, в 1966-м или 1967-м на конференцию и познакомился со всей этой теплой компанией, с Суперфином, Рогинским…

А.С.: И какое он произвел на вас впечатление?

В.С.: Ну, такой, в общем-то, генерал. Дело в том, что я два года поступал в театральное, а в Герцена пошел от безысходности, как говорится. Ну, дедушка рекомендовал; правда, он хотел, чтобы я на истфак поступал… И я на протяжении многих лет не очень уверенно себя чувствовал среди филологов, даже потом… А эти ребята казались мне настоящими филологами, образованными, многознающими. У них тут Лотман, уже тогда знаменитый, и такое впечатление, что я попал в высший свет, не имея на то никаких оснований. У меня был какой-то пиетет перед ними…

А.С.: То есть получается, что вы не из культурной столицы приехали, а из провинции – в академический центр?

В.С.: Да, но это было мое субъективное ощущение. Я ощущал себя каким-то провинциалом, а они такие умные, образованные…

А.С.: И затем вы поддерживали с ними отношения?

В.С.: Да. Рогинский же был здешний, ленинградец, кто-то еще был из ленинградцев, сейчас не помню. Во всяком случае, когда Рогинский вернулся в Ленинград, он все-таки ходил в библиотеку, продолжал заниматься филологией, собирался писать диссертацию… Стал он и ко мне приходить, в основном в отдел рукописей; у нас образовался какой-то клуб не клуб, но дружеское общение. И так мы сдружились.

Я себя не позиционировал как ученого или будущего ученого, для меня пока это было все на периферии, а Сеня – он привез с собой Тарту. И он с самого начала любил, чтобы у него дома собирались.

А.С.: А где он жил?

В.С.: Он жил на Гагарина, за Московским парком Победы. И он организовал даже некий салон; его квартира стала объединяющим центром, по крайней мере для того маленького кружка, который образовался в итоге: я, Сережа Дедюлин и Боря Митяшин. Я не помню, как получилось, но Сеня установил контакт с Борей, когда он еще сидел в тюрьме[509]509
  Митяшин Борис Иванович (р. 1949) – участник диссидентского движения, позднее публицист, философ. О нем см.: «Исторический сборник “Память”. Вехи истории» в настоящем издании. С. 88.


[Закрыть]. А когда Боря вышел, он стал как бы четвертым в нашей небольшой группе. Сережа Дедюлин уже в это время был страстным библиографом. Он библиографировал все. Перед тем как уехать, он оставил у меня огромное количество карточек, про все. Он составлял картотеки на сотрудников НКВД, КГБ и т. д.; расписывал журналы… Ну и в итоге главным его делом стал словарь деятелей освободительного движения, который, как вы, наверное, знаете, должен был быть продолжением словаря, который когда-то редактировал Лемке[510]510
  Речь идет об историке и публицисте Михаиле Константиновиче Лемке (1872 – 1923). Хотя скорее всего имеется в виду многотомный биобиблиографический словарь «Деятели революционного движения в России, от предшественников декабризма до падения царизма», издаваемый в 1927 – 1934 гг. под редакцией Ф. Кона, А.А. Шилова, Б.П. Козьмина и др.


[Закрыть]. То был словарь деятелей XIX и начала XX века, он же стал заниматься современными деятелями, условно говоря, освободительного движения. А из мелочей – буквально в это время, в 1972 – 1973 году мы с ним задумали библиографию самиздатских журналов, а их было очень много уже в это время. Мы сначала думали, что их совсем немножко, что они все до нас доходили, а потом набрали 25 или 30, я сейчас не помню.

А.С.: В общем, произошел какой-то поворот от нормальной официальной советской жизни к неофициальной. Почему произошел этот поворот?

В.С.: Да просто от любви к библиографии. Просто потому, что было интересно. Мне трудно сейчас реконструировать, но по крайней мере с начала 1970-х годов шел настоящий, большой поток самиздата. Но мы, конечно, все были антисоветски, оппозиционно настроены еще в 1960-х годах.

Барбара Мартин: А почему «конечно»?

В.С.: У каждого своя история. Когда-то я написал текст, в котором сам себе объяснял, почему я стал, грубо говоря, «антисоветчиком». Но это моя индивидуальная история. Почему Сеня такой был, почему Сережа такой был – это индивидуальная история каждого. Вам интересна моя история?

А.С.: Да, конечно!

В.С.: Она очень бытовая. Значит, первое политическое впечатление моей жизни – это 1956 год, XX съезд, когда было объявлено, что Сталин – плохой. У нас в семье были две молодые женщины – моя мама и ее сестра; одна из них только что окончила школу; а их папа и мама, мои бабушка и дедушка, – это старые, с 1920-х годов коммунисты. Бабушка, закоренелая коммунистка, в 1924 году организовывала пионерские отряды. И дедушка… Но у дедушки был некий зигзаг в его партийной жизни. Он во время войны оказался в концлагере Маутхаузен, и после того как вернулся… Его, правда, не сажали; он побывал в фильтрационном лагере, как всем положено, однако его не посадили, а просто отпустили, хотя и исключили из партии. И несмотря на эту все-таки обиду, они с бабушкой очень чутко реагировали на то, что говорит партия. Партия сказала, что Сталин плохой, – значит, плохой. И вот самое яркое мое воспоминание политическое: на моего дедушку (папы у меня не было, и я называл его папой)… на моего папу оголтело нападает его младшая дочь, вчерашняя школьница, только-только поступавшая в институт. Эти семейные скандалы продолжались долгое время. А дедушка был такого характера… в общем, я его жалел: я его любил, он был мой папа, заменял мне папу. И он не очень сопротивлялся…

Б.М.: А по какой причине скандалы?

В.С.: Обе дочери, особенно младшая, нападали на него за то, что он так верит партии и согласен, что Сталин – плохой, раз партия сказала, что Сталин – плохой. Она говорила: «Нет, Сталин – хороший, это вот этот Хрущев – плохой. Он неправильно говорит, а Сталин был замечательный». Дедушка как-то очень покорно воспринимал эти нападения, и мне его стало жалко. И должен сказать, я жалел его всю свою жизнь. И считал, что его дочь относится к нему несправедливо.

Ну вот, такие вехи просто. Потом, в 1960 году я после восьмого класса перешел в вечернюю школу. И пошел работать на завод, потому что нельзя было учиться в вечерней школе не работая, требовалась справка с работы.

А.С.: А почему вы перешли в вечернюю школу?

В.С.: Потому что я хотел скорее поступить в институт театральный, а в том году, когда я кончал восьмилетку, дневные школы переводили на одиннадцатилетний курс обучения. Вечерние же оставались десятилетками. И почти половина нашего выпускного восьмого класса перешла в вечернюю школу, разные люди по разным причинам, но в основном, конечно, учиться не хотелось! Правда, надо было идти работать, а это тоже непросто все-таки. Ну а я просто потому, что я хотел скорее в театральный институт. И мама устроила меня на завод, на котором сама работала.

А.С.: И что это было?

В.С.: Завод радиотехнического оборудования; неподалеку от дома, где мы жили, на Садовой; это напротив Балтийского вокзала, РТО тянется вдоль Обводного канала. Я был учеником, слесарем-инструментальщиком; нужно было делать всякую ерунду: шурупы, нарезать резьбу, потом пресс-формы, но мне это не доверяли… В общем я плохо работал, конечно, но я там отработал; думал, что иду на два года: вот кончу девятый и десятый – и в институт. А поскольку в театральный я не поступил, в РТО я отработал три года: 1959, 1960, 1961, 1962. И рядом со мной за верстаком работал Володя Ильин (вот все забуду, но это имя – нет: Володя Ильин). Такой очень пытливый рабочий, с очень жесткими политическими взглядами. Рабочий-антисоветчик, который меня все время не то чтобы просвещал, а заставлял оценивать. «Вот вчера была в газете статья о том-то и о том-то, что ты про это думаешь?» – «А что я могу про это думать?» – «Да они же неправильно пишут, это несправедливо! Это все вранье!» и т. д. То есть он меня политически образовывал. И это в самом деле было серьезное влияние.

Из таких разных кусочков сложилась мозаика моих взглядов: все оценивать, переоценивать, передумывать и не доверять официальной пропаганде. И я помню это ощущение… то есть я потом ретроспективно установил, что больше всего меня задевала несправедливость. Я расценивал какие-то вещи как несправедливые не потому, что у меня была какая-то сумма политических взглядов, какая-то платформа политическая. Я просто оценивал все в этических категориях, и чем дольше я живу, тем больше понимаю, что это во мне осталось. И сейчас я вижу, что больше всего меня задевали не геополитические, не международные проблемы; меня задевает то, что что-то сделано несправедливо. Не по-честному. Видимо, с тех пор этическая сторона сидит во мне прочнее любых других. Например, в каком-то сборнике, посвященном самиздату Ленинграда (такие издавали, вы знаете), я напечатал статью о том, как я, учась в институте, выпускал самиздат: мы издавали газету «Вита», выпустили стенгазету в институте, и я помню, что написал тогда статью про войну – в Корее, что ли? Во Вьетнаме, конечно! Статья была про то, что несчастны обе стороны: и вьетнамские матери, и американские матери. То есть статья была беспомощная, слабенькая такая, ученическая, студенческая, но я вот помню, что она была не про политику, а про этику.

А.С.: Получается, что комсомольская организация, официальная жизнь прошли мимо вас?

В.С.: Нет, это было одновременно. И вы знаете, таких людей довольно много. Я не смогу сейчас привести вам конкретные примеры, но это было одно из типичных явлений того времени. Активные комсомольцы становились порой и активными антисоветчиками. То есть люди, которые хотели чего-то делать, энергичные, социально активные, часто сталкивались с тем, что им запрещали делать то, что они хотели. И в этой ситуации вспыхивали конфликты; иногда возникало огорчение, возмущение: мол, я хочу хорошего, а мне не разрешают. Ведь какие-то совершенно чудовищные запреты были. За время перестройки уже тьма примеров приведена, но вот про нас: мы ставили спектакль по пьесе Шварца «Голый король», и в нем должна была играть труба. Конечно, парторганизация факультета должна была принимать наш студенческий спектакль; и один из коммунистов якобы сказал, что эта труба играет военные позывные, какой-то мотив, который нельзя играть со сцены. То есть мы хотели сделать добро, а нам ставили какие-то дурацкие препятствия. И многие из-за этих препятствий трансформировали свою энергию в антисоветскую.

Б.М.: То есть вы уже в те годы воспринимали это как «антисоветское»?

В.С.: Ну мы воспринимали как помеху, как глупость, очередную советскую глупость, ну и мы в этой глупости жили. И я должен сразу сказать, что у нас абсолютно не было никаких фантазий насчет того, что это когда-нибудь исчезнет, изменится, нет! Этого абсолютно не было. Но мы не могли не возмущаться этим, эмоционально сопротивляться, и в конце концов сопротивляться тем, чтоб делать что-то против этой власти.

А.С.: Ваш дедушка хотел, чтобы вы пошли на истфак, а вы не захотели. Почему он хотел, и почему вы не пошли?

В.С.: Дедушка страстно любил историю; он был из крестьянской семьи, но отец его имел огромнейшую библиотеку, это был такой крестьянин-интеллигент Костромской губернии. Дедушка с детства пристрастился к чтению книг. У него была очень хорошая память, и в концлагере он наизусть рассказывал «Графа Монте-Кристо» сокамерникам. И еще он обожал историю, читал Сергея Михайловича Соловьева, Ключевского. Хотя он был обыкновенным: до войны работал столяром-краснодеревщиком, потом инженером, строителем мостов, а после войны был на стройке прорабом, главным инженером, потом в проектном институте работал… Ну и любителем истории был, просто любителем, и считал, что мне надо на исторический пойти. Но я все-таки на литературу и русский язык пошел. Вот из этого и сложилось, если говорить тупо, антисоветское мировоззрение. Мы так его не интерпретировали и не могли назвать себя антисоветскими. Но мы были не согласны с советской властью, с тем, что делает советская власть.

Б.М.: Но когда вы делали нечто подобное «Памяти», вы осознавали, что это против власти? Или для вас это была просто жизнь, и вы на эту власть не обращали внимания?

В.С.: Да, это было параллельное существование. И было просто интересно это делать. Вот мы и стали с Сережей собирать сведения о самиздатовских журналах, и так получалось, что мы обращались к самиздату, который тогда ходил по рукам, к тому, что перепечатывалось на машинке.

А.С.: А как эти тексты к вам попадали?

В.С.: От наших же друзей. Сейчас не припомню, от кого, кроме Сережи, Сени Рогинского или Бори Митяшина, я получал самиздат или книжки заграничные…

А.С.: А когда сложился этот круг: Дедюлин, Рогинский?..

В.С.: Это был 1971 год – осенью я вернулся из армии.

A.С.: А у вас тогда был какой-то маркер: свои – не свои? С какими-то людьми вы отдельно общались, а в свой кружок не впускали, – как отделить?

В.С.: Этим руководил Сеня Рогинский. Я даже не помышлял привести с собой кого-нибудь, познакомить с Сеней, сказать, что это будет наш человек. Нет! Сеня стал генералом, вернувшись из Тарту, и я абсолютно не рефлексировал по этому поводу. Должен сказать, что я отрефлексировал это в конце 1980-х годов: вдруг повзрослел на старости лет, понял, что́ это было такое, и понял, что это неправильно. Но на протяжении почти двадцати лет (на протяжении пятнадцати лет точно) я сознавал себя рядовым, а Сеню Рогинского – генералом. Мне это жить не мешало. До конца 1980-х годов. Так что управлял этим Сеня. Он ввел Борю Митяшина, хорошо. Добкин, видимо, возник, когда стали уже делать «Память», и Сеня очень четко обозначил его место: Добкин – в тени. Он не будет постоянно в этом круге, он будет в тени. Сеня отвел ему роль теневого маршала, теневого премьер-министра.

Б.М.: А по какой причине, вы знаете?

В.С.: Потому что Рогинский был очень сильным стратегом, он четко рассчитывал: что надо делать, как и с чьей помощью.

А.С.: Может быть, вам просто казалось, что он был сильным стратегом?

В.С.: Нет, я и сейчас так искренне считаю. При всем моем скептицизме последних лет по отношению к Сене, я и сейчас считаю, что он действительно был очень мудрым стратегом.

Б.М.: Несмотря на то что его в конце концов арестовали?

В.С.: Ну, у него своя стратегия, а у КГБ своя! Он пытался с ними играть, но это была уже не игра, ведь у них больше власти. Они решили, что надо эту ниточку порвать, и они ее порвали! И тут ничего противопоставить было невозможно. Но все-таки благодаря его стратегии и тактике «Память» издавалась. И «Минувшее» потом пошло.

А.С.: Итак, был кружок, а как появилась идея сборника?

В.С.: Рассказываю. Мы с Сережей сблизились на почве создания библиографии и стали собирать архив самиздата; в какой-то момент собрался довольно большой объем. Его надо было где-то хранить. А я работал в отделе рукописей и предложил: «Ребята, у меня есть рабочее место, и я могу все это себе под ноги положить. Тут лежат коробки – одни, другие, третьи, с разными рукописями… Это будет валяться у меня под ногами, и никому в голову никогда не придет…»

А.С.: Просто так принести в Публичку, и тебя никто?..

В.С.: Принести можно что угодно и сейчас! Вынести не все можно. Хотя в принципе и рукописи вынести тогда можно было. Тогда я точно понимал, что КГБ меня не станет… нами еще даже не интересовались.

А.С.: А при устройстве на работу это каким-то образом оформлялось, какой-нибудь допуск к гостайне?

В.С.: Нет. Еще недавно все архивы принадлежали МВД. Архив, отдел рукописей в библиотеке – это двусмысленное учреждение. Некая сотрудница отдела рукописей точно выполняла свои обязанности, наблюдая: кто к кому приходит, кто как занимается, – но никакого фильтра для поступления на работу не было. И вот этот архив лежит у меня под ногами. А кроме того, что я сижу в читальном зале, мне дают какие-то архивы описывать. И мне пришло в голову, что я должен описать и этот архив. И я стал по документу, по листочку, сидя на своем рабочем месте потихоньку составлять описание, как положено в архивном деле, – описание тех материалов, которые частично оказались сейчас в Сахаровском центре, с моими карточками.

Б.М.: Это не было опасно для вас?

В.С.: Я сижу на работе, кого это может интересовать? Тем более что мое рабочее место ограждали два больших шкафа. И мы с моей визави – дамой, сотрудницей, сидели в таком закуточке. То есть вообще никто не увидит, что я делаю, если только сзади не подойдет. И я сидел спокойно на этом, мне было интересно. Я не ощущал, что выполняю какую-то антисоветскую миссию. Я понимал, разумеется, что это самиздат, что это секретно и что мы собираем антисоветчину. Но главная эмоция была – чистый интерес. Конечно, взрастилось это все на антисоветской… мне не нравится это слово; на оппозиционной, что ли, почве. Тут и жалость к деду, которого гнобят, и раз он в таком положении, значит, правильно, что Сталин был плохой, и значит, было плохое в советской жизни; тут и Володя Ильин, который учил, что нельзя верить каждому слову, написанному в газете, надо про это думать…

А.С.: Вы с ним общались после того, как ушли с завода?

В.С.: После завода? В течение четырех лет. Дело в том, что я потом в школе проштрафился. На последнем курсе института у нас была производственная студенческая практика. Это легко восстановить по датам: письмо Солженицына съезду писателей – это 1967 год. Не помню к чему и почему, но я рассказал про это письмо, мол, есть какие-то неправильности, свободу слова зажимают, не дают печатать то, что надо. Через некоторое время к директору школы пришли родители и сказали: «Что это там у вас за учитель появился, который нашим детям неправильно объясняет про жизнь!» Вот, видимо, в это время я с Володей Ильиным и общался, потому что он говорил, что надо бы к Солженицыну поехать и поговорить с ним, потому что это сейчас самый главный ум в СССР; и он меня подбивал, чтобы я поехал. Потом уже не общались.

Так вот, я начал описывать этот самиздат. Дело в том, что в отделе рукописей Публичной библиотеки – в противоположность, может быть, другим архивам, во всяком случае, в противоположность принятому мнению – не было спецхрана для рукописей. Был спецхран для книг, хотя по большей части там хранились просто технические регламенты, нормы, которые нельзя было распространять; антисоветской литературы там и быть не могло, откуда бы ей взяться? Кроме той, которую изымали, и ее было мало. Главное, что спецхрана для рукописей не было. Дневники Гиппиус (так называемые «черные тетради»), довольно много лагерных дневников и воспоминаний – все это хранилось в отделе рукописей в составе разных архивов. Другое дело, что их не выдавали, а если и выдавали, то по какомуто особенному разрешению. Вот я вижу: один преподаватель из университета, который, вероятно, получил какое-то очень весомое разрешение, сидит и изо дня в день, из месяца в месяц читает и копирует дневники Гиппиус – антисоветские, условно говоря, дневники, которые она вела во время революции. Потом и я вот так же сидел и увлеченно читал описи. И при этом все время что-нибудь выписывал; у меня большие пачки выписок накопились, в них фигурируют, например, Гумилев, Ходасевич. Я уже знал, что это всё эмигранты, антисоветчики, и все это выписывал.

А Сережа все время выдумывает какие-то новые проекты. И, видимо, в 1972 или 1973 году он придумал издавать журнал «Северный архив»[511]511
  Видимо, имеется в виду самиздатский журнал «Северная почта», издаваемый С.В. Дедюлиным и В.Б. Кривулиным в 1979 – 1981 гг.


[Закрыть]. Ведь вокруг нас было множество поэтов, которых не печатали и не принимали в Союз писателей, например Кривулин[512]512
  Кривулин Виктор Борисович (1944 – 2001) – поэт, эссеист, видный деятель неофициальной культуры Ленинграда 1970 – 1980-х гг. Создал вместе с Сергеем Дедюлиным самиздатский журнал «Северная почта».


[Закрыть], Стратановский[513]513
  Стратановский Сергей Георгиевич (р. 1944) – поэт, с 1983 г. работал библиографом в Публичной библиотеке им. М.Е. Салтыкова-Щедрина.


[Закрыть], который тоже в библиотеке работал, и еще кто-то, еще кто-то.

А.С.: То есть вы с ними общались?

В.С.: Ну, по работе… У нас была узкая кампания, а это просто общие знакомые, в больших компаниях все они присутствовали. И вот возникла идея самиздатского журнала, чтобы печатать таких людей. И это легло на мое знание о том, что́ из запретного есть в отделе рукописей. Я говорю: «Давай печатать тексты из отдела рукописей: там есть неизвестные стихотворения Ходасевича, Гумилева, и дневники Гиппиус я могу спокойно переписывать сидя на дежурстве». Этой идеей мы с Сережей поделились с Сеней. Как раз тогда вышел «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, и тема гулаговская стала главной благодаря этой книжке. И эту нашу идею – историко-литературную, без такого уклона в сугубую политику – Сеня трансформировал. Он сказал: «Давайте концентрировать в этом сборнике материалы по гулаговской теме». И так это определилось: в каждом номере обязательно должен быть большой гулаговский мемуар или дневник. И такой текст уже был в отделе рукописей – воспоминания Ольги Викторовны Синакевич[514]514
  Синакевич Ольга Викторовна (1875 – 1959) – преподаватель математики в средней школе. В 1929 г. арестована по обвинению в причастности к антисоветской деятельности. Отбывала наказание на Соловецких островах. В первом выпуске «Памяти» был опубликован фрагмент ее воспоминаний (см.: Ясевич О.И. Из воспоминаний // Память. Вып. 1. С. 93 – 158).


[Закрыть]. Они были опубликованы в первом номере под фамилией Ясевич.

У нас было главное условие: завуалировать источник. Конечно, с точки зрения исторической это неправильно – мы как бы устраняли человека с его биографией и с его судьбой. Но нам показалось важным, что это подробные, очень колоритные воспоминания о Соловецком лагере, а значит – показательные. Тогда, в 1973 – 1974 годах, это вообще было новинкой. Вот Солженицын собрал (или ему собрали) разные воспоминания и сложил в книжку. Но больших воспоминаний о лагерях не было в таких масштабах, как это получилось потом.

А.С.: То есть в самиздате имели хождение Шаламов, Гинзбург и еще кто-то…

В.С.: Да, то, что Твардовский или еще кто-то печатал в конце 1950-х и в начале 1960-х, причем из них достоверных было мало. Так вот, нам нужен был гулаговский материал, а под настоящей фамилией публиковать было опасно, потому что могли вычислить, что это за Синакевич. Поэтому написали Ясевич. Я еще раз акцентирую: у меня абсолютно не было сознания политического деятеля. Это можно интерпретировать как легкомыслие, но мне было интересно. И поэтому – не страшно, когда меня вызывали в КГБ. Вот честно, я не играю, мне несвойственно в таких случаях играть. Я действительно не боялся; мне было любопытно, но не страшно. Да и кроме того, попробуй найди эту Ясевич: где она, кто она – никто никогда не догадается.

А.С.: А как вы обратили внимание на эту рукопись? Ее кто-то заказывал?

В.С.: Нет, я просто описи читал. Это было мое увлекательное чтение на службе. Чем работник в читальном зале занимается? Выдает рукописи, вызывает сотрудников на консультацию, обрабатывает архив – и все. Я всегда выполнял норму с опережением и читал описи.

А.С.: Но как вообще эти воспоминания попали в архив?

В.С.: Запросто. Человек сдает свой архив. Там все что угодно. Материалы обязательно покупаются или принимаются в дар, но сначала проходят экспертную закупочную комиссию, которая решает: вот это, конечно, примем, только поставим букву «В» – выдается ограниченно. Вот наш спецхран: все лежит на полках вместе. Но когда кто-то, прочитав в описи, что есть такое-то воспоминание, его заказывает, хранитель достает эту единицу хранения, видит на ней букву «В» и на обороте требования пишет ответ: «Не выдается». Если исследователь настаивает, хранитель или какой-то научный сотрудник отдела объясняет, что этот материал закрыт по политическим причинам. Но я, как сотрудник, мог это получить, так как никаких подозрений еще не вызывал.

Примерно в то же время начали готовить «Литературное наследство Блока», и в нем (это существенная деталь) был раздел, как и во всех томах «Литнаследства», «Блок в переписке современников». И со мной издательство заключило договор: мне поручили подбирать те фрагменты в переписке, где упоминается Блок. И я выписывал, просматривал и читал несметное количество писем разных лет к разным людям. Это была абсолютно рядовая, всем понятная работа; я мог выписывать какие угодно воспоминания и письма для «Литературного наследства» (это всегда было очень авторитетное издание). Вот я и выписал дневник Синакевич, и он у меня лежал месяца два.

А.С.: Вы просто сидите и переписываете его слово в слово?!

В.С.: Да! Каким бы странным это сейчас ни казалось! Выписываю, выписки свои приношу домой, на машинке перепечатываю… долго, медленно… Вот с этого мы начали.

Б.М.: В подготовке каких материалов вы еще участвовали?

В.С.: Дело в том, что в этой работе не было понятия, условно говоря, авторского права. Я мог написать что-то, а кто-нибудь из участников мог что-то поправить, мне даже не сообщив. Однажды я написал вступительную заметку к переписке кого-то с кем-то и отдал Сене. Сеня сказал: «Текст не годится, потому что он слишком индивидуализированный, слишком личностный». То есть, с одной стороны, в авторскую работу можно было вмешиваться как угодно, с другой, она не должна была носить отпечаток авторской личности. Такой размытый, нейтральный стиль. Так решил Сеня – не знаю почему. Но я с этим не спорил. Была такая установка. Да я почти ничего и не написал. Изначально я видел свою задачу в том, чтобы поставлять «главный материал номера»: большой текст, воспоминания или дневник. И так дальше и пошло в каждом номере, насколько я сейчас могу вспомнить.

Году в 1977 получилось какое-то обострение отношений. Я уже не помню, чем оно было вызвано, но я сказал Сене, что от непосредственной работы с «Памятью» (значит, я что-то делал там инициативно) я отхожу. Понимаете, все-таки мы с Сережей думали, что это делается узким кругом, так как мы понимали, откуда взять материал для историко-литературного сборника. Но он стал гулаговским, и понадобилось расширение круга участников. Конечно, это было неизбежно. Конечно, это было правильно с точки зрения содержания. Но мне это не нравилось. Я видел, как все происходит. Привлекались люди, которых мы в своем кругу и представить не могли. Лариса Иосифовна, Пименов, Гефтер и так далее, и так далее – куча людей, которые действительно поставляли информацию. Но, на мой взгляд тогдашний, это ставило под удар работу и потенциально вовлекало доносчиков. Я сказал, что не хочу в этом участвовать: я должен поставлять материалы из отдела рукописей, но не хочу, чтобы меня видели. Сеня же, со свойственным ему пафосом, любил хвастаться новыми знакомыми. Он собирал их у себя дома: «Приходите ко мне, – звонит под ночь, – тут такие люди!» Или, например, звал меня в Москву: «Поехали, там такие люди!» Я не хотел оказаться вовлеченным в столь сильно расширявшееся пространство.

А.С.: А с москвичами – с Богораз, Даниэлем – вы не очень общались?

В.С.: Нет, конечно, я общался. Когда ездил в Москву или когда Лариса Иосифовна приезжала сюда. Я не ушел в подполье. Но сказал, что повседневной работой (редактированием, переносом материала туда-сюда) я заниматься не буду. Но обязываюсь поставлять что могу из отдела рукописей (и Гиппиус, и Анциферова), продолжаю дружить, продолжаю контакты.

А.С.: Происходили ли в самом начале работы какие-то собрания с совместной читкой, с редактированием?

В.С.: Я уже не помню. Главным в этом был Добкин, которого Сеня сразу вовлек в работу. В сущности, он получался главным редактором, и вот его-то Сеня в соответствии со своей жесткой и в общем очень правильной логикой вообще никому не показывал. Когда приезжали те-то и те-то, он его никогда не звал общаться.

А.С.: А Перченок?

В.С.: Я не знаю, редактировал ли Перченок разные материалы. Он очень интенсивно занимался одной темой – Академией наук. Может быть, чем-то еще, но я не знаю. Я с Перченком как-то не был дружен. Мои близкие друзья – Сеня и Сережа.

А.С.: А Добкин?

В.С.: Добкин вообще всегда в стороне оставался. Его держали в тени, и это было правильно. Вот когда Сеню посадили, в центре стал Добкин. И тогда мы интенсивно общались.

Б.М..: То есть в это время вы все-таки продолжали общение?

В.С.: Да, конечно, конечно. Я отстранился, объявил, что отстраняюсь от повседневной работы, хотя сейчас не могу вспомнить, какой повседневной работой я занимался. Не помню, чтобы я что-то днями, неделями вычитывал, редактировал. Нет. Да я, наверное, и не в состоянии был это делать. Комментировать – да. Это моя профессиональная деятельность на всю оставшуюся жизнь – комментирование текстов. Что я так интенсивно делал до того, как сказал «числите меня в обозе», я не помню, честно говоря.

А.С.: А как и когда возникла идея издаваться на Западе?