Текст книги "Исторический сборник «Память». Исследования и материалы"

«Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына

Одновременный выход в свет двух самых крупных диссидентских работ, посвященных белым пятнам советской истории, – «К суду истории» Роя Медведева и «Архипелага ГУЛАГ» Александра Солженицына – не следует рассматривать как случайность. Политическая и общественная обстановка, в частности прямой призыв к изучению до сих пор табуированных страниц прошлого, родившийся на самом верхнем уровне власти, в совокупности с продолжающимся параличом официальной исторической науки во многом определили возникновение таких неофициальных исследований. Неслучайно и то, что устным и письменным свидетельствам жертв сталинских репрессий уделено в них центральное место. Одинаково лишенные доступа к архивным документам, оба автора прибегали к самой очевидной альтернативе – к беседам с очевидцами. Эти рассказы не только раскрывали неизвестную до тех пор информацию, но и придавали исследованиям особую нравственную ценность, складываясь в коллективное свидетельство о прошлом. В предисловии к первому тому «Архипелага ГУЛАГ» Солженицын – сам бывший заключенный – отдавал должное рассказчикам:

Эту книгу непосильно было бы создать одному человеку. Кроме всего, что я вынес из Архипелага – шкурой своей, памятью, ухом и глазом, – материал для этой книги дали мне в рассказах, воспоминаниях и письмах ‹…›.

[Перечень из 227 имен]

Я не выражаю им здесь личной признательности: это наш общий дружный памятник всем замученным и убитым[87]87
  Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ 1918 – 1956. Опыт художественного исследования. Екатеринбург: У-Фактория, 2006. Т. 1. С. 10.


[Закрыть].

В свое время небывалая волна читательских откликов на «Один день Ивана Денисовича» (1962), конечно, польстила автору, но главное – эти письма легли в основу его самого прославленного произведения. Среди читателей повести было немало бывших заключенных, прошедших, как и ее герой, «семь кругов ада» ГУЛАГа. Многие из них призывали Солженицына создать всеохватывающий роман о тех временах. Бывший зэк из Латвии Ю.Т. Вайшнорас писал:

Хочется верить, что Вы, тов[арищ] Солженицын, с такой наблюдательностью, с такой художественной зрелостью вошедший в советскую литературу, расширивший тематические рамки советской литературы, не отложите перо, а продолжите успешно начатую литературную работу. Хочется верить, что повесть «Один день Ивана Денисовича» – только начало большой творческой работы.

Этого просят, этого желают бывшие друзья Ивана Денисовича. А надо сказать, что многие из них стоят того, чтобы про них написали. ‹…›

Вы, тов[арищ] Солженицын, уже положили начало. Вы показали себя наблюдательным художником, умеющим владеть словом, поэтому друзья Ивана Денисовича были бы благодарны Вам, если бы Вы и дальше продолжали работу и еще глубже и всесторонней отразили жизнь бывших «зэков», еще шире показали черты их характера[88]88
  Тюрина Г.А. «Дорогой Иван Денисович!.. Письма читателей 1962 – 1964. М.: Русский путь, 2012. С. 201, 205.


[Закрыть].

Эти надежды читателей оправдались с появлением на свет «Архипелага ГУЛАГ». Солженицын начал писать его уже в 1958 году, однако произведение такого масштаба казалось непосильным:

Эту книгу писать бы не мне одному, а раздать бы главы знающим людям на редакционном совете, друг другу помогая, выправить всю.

Но время тому не пришло. ‹…›

Уж я начинал эту книгу, я и бросал ее. Никак я не мог понять: нужно или нет, чтоб я один такую написал? И насколько я это выдюжу? Но когда вдобавок к уже собранному скрестились на мне еще многие арестантские письма со всей страны, – понял я, что раз дано это все мне, значит, я и должен[89]89
  Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ. 1918 – 1956. Т. 3. С. 498.


[Закрыть].

Солженицын не был историком и не претендовал на такую роль: «Я не дерзну писать историю Архипелага: мне не довелось читать документы»[90]90
  Там же. Т. 1. С. 8.


[Закрыть]. Однако автор имел ценный для художника пера личный опыт описанного им мира, и, «почти полюбив» его, он надеялся суметь донести до читателей суть этого чудовищного исторического явления[91]91
  Там же.


[Закрыть].

Будучи писателем, Солженицын не чувствовал себя связанным историческими научными стандартами. Он определил жанр своего произведения как «опыт художественного исследования». «Это такое использование фактического (не преображенного) жизненного материала, чтобы из отдельных фактов, фрагментов, соединенных, однако, возможностями художника, – общая мысль выступала бы с полной доказательностью, никак не слабей, чем в исследовании научном»[92]92
  Элизабет Маркштайн цитирует интервью А. Солженицына 1977 года с Н.А. Струве. Маркштайн Э. О повествовательной структуре «Архипелага ГУЛАГ» // Филологические записки. Воронеж, 1993. Вып. 1. С. 91.


[Закрыть]. В одном ряду с историческими главами, написанными на основе документов и вторичных источников, стояли и главы в жанре «устной истории», иногда даже с антропологическим подходом, а также автобиографические сегменты.

В отличие от Медведева Солженицын не ограничивался сухим научным стилем, а, наоборот, обильно пользовался иронией и всеми доступными риторическими приемами, чтобы донести свою мысль до читателя с максимальной эффективностью. Объективность, беспристрастность и аполитичность не были первостепенными заботами писателя, так же как и многих других диссидентов. «Объективное отношение к палачу – тоже факт нравственной патологии», – писали Якир, Габай и Ким в 1968 году[93]93
  Габай И.Я., Ким Ю.Ч., Якир П.И. Открытое письмо «К деятелям науки, культуры и искусства».


[Закрыть]. Официальная история не была ни объективной, ни аполитичной, следовательно, альтернативные контристории чаще всего следовали по той же схеме, только в обратном направлении.

Евгения Иванова[94]94
  Иванова Е. Предание и факт в судьбе «Архипелага ГУЛАГ» // Между двумя юбилеями (1998 – 2003). Писатели, критики, литературоведы о творчестве А.И. Солженицына / Сост. Н.А. Струве, В.А. Москвин. М.: Русский путь, 2005. С. 449 – 457.


[Закрыть] объяснила уникальный жанр «Архипелага ГУЛАГ» особенными обстоятельствами его появления. Согласно ее концепции, история обычно складывалась в ходе нескольких исторически разграниченных этапов. Сначала она существовала в виде преданий, закрепленных в летописях; потом историки, критически изучив и сопоставив разные источники, писали научные труды; и, наконец, писатели и публицисты доносили эту историю в упрощенном виде до широкой публики, иногда используя ее в своих собственных целях.

Но в силу исторических обстоятельств Солженицын все эти роли применительно к истории ГУЛАГа исполнил один. ‹…› Время и исключительная историческая миссия этой книги позволили соединиться воедино жанрам, которые обычно существуют в культуре порознь, и соединиться в новом для литературы жанре, который мы бы назвали историческим свидетельством, обвинительной речью на суде истории и публицистическим обращением urbi et orbi от лица безмолвно сошедших в могилу жертв. И хотя отдельные смысловые части этого повествования имеют разную жанровую природу, все вместе они доносят единую правду – правду свидетельства[95]95
  Там же. С. 451 – 452.


[Закрыть].

Однако донести эту правду широкой советской публике в то время было невозможно. Брежневское руководство видело в Солженицыне прежде всего символ хрущевской десталинизации, и отделить свою литературную судьбу в Советском Союзе от отвергнутой идеологической линии писателю оказалось не под силу, даже несмотря на молниеносно приобретенную популярность. Все усилия Твардовского, пытавшегося опубликовать «Раковый корпус» и «В круге первом», пропали даром, и постепенно автор этих романов лишился всякого доступа к печати. Да и сам «Новый мир» все чаще подвергался критике на высоком уровне. В сентябре 1965 года, спустя несколько дней после ареста Андрея Синявского КГБ «арестовал» четыре экземпляра рукописи романа «В круге первом», оставленных Солженицыным на квартире у знакомых на хранение. Понимая безысходность своего положения, писатель решил обойти цензуру, распространив свои неопубликованные произведения через самиздат и тамиздат. Уже в 1964 году, после свержения Хрущева, он переправил за железный занавес по секретным каналам микрофильм «Круга…», а организовать распространение «Ракового корпуса» в СССР решил сам (затем он публично опротестовал неавторизованную публикацию последнего на Западе).

В 1967 году, когда в Политбюро уже обсуждался вопрос об исключении Солженицына из Союза советских писателей (ССП)[96]96
  Сараскина Л.И. Александр Солженицын. М.: Молодая Гвардия, 2008. С. 581.


[Закрыть], он нанес небывалый символический удар по цензуре, написав открытое «Письмо IV Всесоюзному съезду Союза советских писателей». В нем Солженицын «просил делегатов обсудить произвол литературно неграмотных людей над писателями ‹…› требовал – упразднить цензуру над художественными произведениями. Обвинял Союз Писателей, что он защищает своих членов ‹…› а часто выступает первым среди гонителей»[97]97
  Иванова Е. Предание и факт в судьбе «Архипелага ГУЛАГ». С. 583 – 584.


[Закрыть]. Также автор письма обратил внимание съезда на те «запреты и преследования», которым подвергался сам. Подготовив 250 копий письма, Солженицын разослал его «подлинным писателям» среди делегатов, и около сотни адресатов потребовали – правда, безуспешно – обсудить письмо на съезде[98]98
  Там же. С. 584 – 586.


[Закрыть].

Благодаря публикации на Западе этого письма и романов Солженицын приобрел всемирную известность. В 1970 году ему присудили Нобелевскую премию по литературе с формулировкой «за нравственную силу, с которой он продолжил извечную традицию русской литературы»[99]99
  Там же. С. 639.


[Закрыть]. На родине же писателя исключили из ССП (в декабре 1969 года), а после присуждения премии он стал объектом клеветнической кампании в прессе.

Однако Солженицын прятал главный козырь – рукопись «Архипелага ГУЛАГ». Законченное в 1968 году исследование в глубокой тайне готовилось к публикации в США, но намеренно задерживалось автором. Во-первых, он знал, что после взрыва, который непременно вызовет эта политическая бомба, он едва ли сможет продолжать работать в СССР. А рисковать судьбой своего главного литературного произведения – многотомного романа о Первой мировой войне и революции «Красное колесо» – Солженицын не мог: для работы ему требовались источники, которые бы он едва ли нашел за границей. Да и кто знал, какая судьба ожидает автора крамольного произведения? Во-вторых, преждевременное обнародование «Архипелага…» угрожало сотням свидетелей, чьи имена, хотя и не полностью раскрывались в книге, могли быть идентифицированы.

Окончательное решение о публикации «Архипелага…» было принято под воздействием непредвиденных и трагических обстоятельств. В конце августа 1973 года Елизавету Воронянскую, верную помощницу Солженицына, арестовали. Пожилая женщина, напечатавшая раннюю версию «Архипелага…» на машинке и тайно сохранившая экземпляр рукописи, не выдержала пятидневного допроса и открыла следователям местонахождение тайника. А по возвращении домой повесилась. Узнав о гибели Воронянской 5 сентября, Солженицын сразу дал сигнал на Запад. И 28 декабря 1973 года парижское издательство «ИМКА-Пресс» выпустило первый том русского издания «Архипелага ГУЛАГ».

Начался последний бой в затяжной войне между Солженицыным и советским режимом. В январе 1974 года вся мировая печать восхищалась мужеством писателя-диссидента, а в советской прессе началось поношение «литературного власовца» и «отщепенца». В «Правде» писали:

В последние дни буржуазная печать развернула антисоветскую шумиху в связи с публикацией на Западе очередного клеветнического сочинения А. Солженицына под названием «Архипелаг ГУЛАГ». ‹…›

Книгу эту, замаскированную под документальность, можно было бы назвать плодом больного воображения, если бы она не была начинена циничной фальсификацией, состряпанной в угоду силам империалистической реакции[100]100
  Соловьев И. Путь предательства // Правда. 14.01.1973.


[Закрыть].

Судьба Солженицына решилась: 12 февраля он был арестован, а 13-го выслан в ФРГ. На следующий день в самиздате стал расспространяться его обращенный к интеллигенции манифест «Жить не по лжи».

И здесь-то лежит пренебрегаемый нами, самый простой, самый доступный ключ к нашему освобождению: личное неучастие во лжи! Пусть ложь все покрыла, пусть ложь всем владеет, но в самом малом упремся: пусть владеет не через меня!

И это – прорез во мнимом кольце нашего бездействия! – самый легкий для нас и самый разрушительный для лжи. Ибо когда люди отшатываются ото лжи – она просто перестает существовать. Как зараза, она может существовать только на людях[101]101
  Солженицын А.И. Жить не по лжи. 12 февраля 1974 г. Самиздат. http://www.solzhenitsyn.ru/proizvedeniya/publizistika/stati_i_rechi/v_sovetskom_soyuze/jzit_ne_po_ljzi.pdf.


[Закрыть].

Заключение: Появление исторических сборников «Память» в контексте диссидентской историографии

Из вышеизложенного следует, что появление в 1975 году исторического сборника «Память» было подготовлено рядом политических и общественных обстоятельств и, главным образом, диссидентскими экспериментами по «восстановлению исторической правды». За свержением Хрущева, положившим конец литературной оттепели и политике десталинизации, последовал поворот к консерватизму и частичной реабилитации Сталина. Общественная реакция либеральной интеллигенции приняла форму открытых – индивидуальных и коллективных – письменных протестов, адресованных советскому правительству. А последовавшее усиление преследований инакомыслящих привело к тому, что открытые антисталинские выступления постепенно сложились в более целостное движение за защиту гражданских прав, со своими ценностями и методами борьбы. Одной из центральных моральных ценностей диссидентов было стремление «жить не по лжи», в формулировке Солженицына. Относительно прошлого это подразумевало императив восстановления правды (в значении не только «истины», но и «справедливости») о прошлых преступлениях режима, а в отношении к настоящему – требование к власти уважать свои собственные законы и отстаивание гласности.

Тогда же внутри диссидентского движения наметился альтернативный подход к гласности в отношении к прошлому. Некоторые участники движения, например А. Солженицын или Р. Медведев, решили бороться с брежневским идеологическим курсом, исследуя такие запретные темы, как история сталинских репрессий и ГУЛАГа. Причем опровержение лжи официальной истории означало для них не только восполнение пробелов, но и предложение собственного, альтернативного прочтения прошлого.

В качестве реакции на такую повторную политизацию исторической науки и появился сборник «Память». Чем отличался этот проект от предыдущих? Во-первых, члены неформальной редколлегии принадлежали к молодому поколению, выросшему в послевоенные годы. В отличие от «поколения оттепели» они испытывали к коммунистической идеологии равнодушие, а то и враждебность. Если диссиденты поколения Р. Медведева отошли от конформизма в результате долгого созревания и пересмотра прежних убеждений, то Арсений Рогинский и его друзья выросли уже в новой политической обстановке. Для них самиздат и тамиздат, жизнь вне официальных рамок были не ценными завоеваниями, а естественной данностью. Отличались создатели «Памяти» и от своих сверстников-конформистов: они, например, не считали членство в комсомоле или участие в советских ритуалах для себя обязательными[102]102
  О «последнем советском поколении» и о его нормах поведения и общения написал Алексей Юрчак (Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. М.: Новое литературное обозрение, 2014).


[Закрыть]. Главное место в их мировоззрении занимали нравственные ценности. Они стремились жить так, «как будто советской власти нет»[103]103
  По формулировке Сергея Дедюлина: «Нам было интересно тут, на месте, только советская власть нам мешала. Но нам хотелось, чтобы она меньше мешала…» (Интервью С. Дедюлина.) О желании забыть о существовании советской власти говорит и Юрчак («Это было навсегда, пока не кончилось…»).


[Закрыть], и неудивительно, что редактирование подпольного исторического сборника казалось молодым членам редколлегии хоть и опасным, но вполне легитимным занятием, равно как и чтение и распространение самиздата.

Другое отличие молодого поколения от предыдущего составлял как раз его отказ от наиболее явных форм политизированности. Хотя члены редколлегии сборника «Память» выступали против советской «политики амнезии», их не интересовали всеохватывающие политические схемы антикоммунистического или социал-демократического толка. Эту принципиальную позицию изложил Арсений Рогинский в раннем интервью:

Мы не начинали с нуля. У нас был «Архипелаг ГУЛАГ» – один из самых важных пунктов нашей жизни.

Книга Солженицына построена вокруг одной идеи. Нам трудно было с ней полемизировать и трудно было согласиться. ‹…›

Мы не хотели вступать ни с кем в историософские споры и видели свою задачу в том, чтобы представить факты, прокомментированные факты. Уже в первом номере мы напечатали документы интеллигента с околокадетскими взглядами, православной монархистки, социалиста, правоверного коммуниста – мы были уверены, что только в этой полифонии можно будет услышать правду[104]104
  Арсений Борисович Рогинский // Портал «Права человека в России». http://www.hro.org/node/5665.


[Закрыть].

В этом сборники «Память» отличались не только от диссидентских исторических работ раннего брежневского периода, но и от такого современного им исследования, как «Портрет тирана» Антона Антонова-Овсеенко. Автор этой научно-публицистической книги, опубликованной в 1980 году в Нью-Йорке, был представителем первого советского поколения и сыном известного репрессированного революционера Владимира Антонова-Овсеенко. В предисловии к «Портрету тирана» автор прибегал к уже установившемуся в диссидентстве дискурсу нравственного призвания, а вместе с тем мотивировал свой подход лично испытанными страданиями:

Писать правду о Сталине – это долг каждого честного человека. Долг перед погибшими от его руки. Перед теми, кто пережил ночь. Перед теми, кто придет после нас.

Мой отец боролся против царизма, участвовал в Октябрьском вооруженном восстании, командовал фронтами гражданской войны. Он это делал совсем не для того, чтобы на кремлевском троне утвердился грязный уголовник. Сталин убил Антонова-Овсеенко, вместе с тысячами революционеров. Моя мать покончила с собой в тюрьме. В тюрьме прошла моя молодость. Но поздно, обидно поздно осознал я подлинное место Сталина в истории. В нашей жизни. И осознав, ощутил потребность сказать о нем свое слово.

Я понял, я чувствовал, что молчать сегодня – это значит предавать. И решил исполнить свой человеческий долг[105]105
  Антонов-Овсеенко А.В. Портрет тирана. Нью-Йорк: Хроника, 1980. С. 6.


[Закрыть].

В отличие от Антонова-Овсеенко или Солженицына редакторы «Памяти» не имели личного опыта сталинских лагерей (правда, к ленинградской команде присоединилась Лариса Богораз – опытная диссидентка, знавшая о брежневских политических репрессиях не понаслышке). И в работе они руководствовались не жгучим воспоминанием о прошлом и потребностью мести, а интеллектуальным стремлением и моральными мотивами. Впрочем, нравственную риторику «Память» явно заимствовала у своих предшественников-диссидентов, о чем свидетельствует пафосный тон предисловия к первому выпуску:

Редакция считает своим долгом спасать от забвения все обреченные ныне на гибель, на исчезновение исторические факты и имена, и прежде всего имена погибших, затравленных, оклеветанных, судьбы семей, разбитых или уничтоженных поголовно; а также имена тех, кто казнил, шельмовал, доносил[106]106
  От редакции. Исторический сборник «Память». Нью-Йорк: Хроника, 1978. Вып. 1. С. IX.


[Закрыть].

Однако самым заметным отличием между подходами редколлегии «Памяти» и, скажем, Антонова-Овсеенко было то, что первая стремилась к максимальной научности и объективности, в то время как второй считал эти аспекты второстепенными; на этой почве впоследствии и возникла полемика между ними. Диссидентские историки подходили к вопросу научной достоверности иначе, чем профессиональные, в силу ряда причин – от отсутствия навыков до особых условий подпольной работы. Широкое использование в их трудах устных свидетельств при невозможности ссылаться на всех информантов не способствовало повышению читательского доверия, и несмотря на заявленную цель авторов раскрывать долго таимую правду о прошлом, сомнения в их правдивости могли возникать.

И все-таки «Память» имела несколько общих черт с вышеупомянутыми диссидентскими исследованиями. В плане содержания заметным сходством было внимание, уделенное голосам свидетелей и участников исторических событий: в «Памяти» публиковалось большое количество мемуаров, писем и прочих эго-документов. В основе и «Памяти», и предыдущих диссидентских исторических работ лежало убеждение в том, что правдивая история не может быть написана одним пером; автор должен стремиться к совмещению голосов всех заинтересованных лиц. И правду о совместно пережитом прошлом следует писать не только во имя советского народа, но и с его непосредственным участием. Не только «непосильно» одному человеку писать историю сталинских лагерей, но и попросту безнравственно объявить себя единственным толкователем многообразного человеческого опыта. И Солженицын, и Медведев неустанно подчеркивали роль свидетелей при создании своих трудов. А члены «Памяти» довели эту логику до конца, поместив принцип коллективного творчества и обсуждения в центр своей работы. Это выражалось не только в привлечении авторов и мемуаристов самых разных мировоззрений, но и в стремлении к диалогу с читателями в СССР и даже за железным занавесом.

Для нынешнего наблюдателя парадоксальным представляется тот факт, что «Память», несмотря на умеренность тона и относительно слабую политизированность, пала жертвой репрессий, хотя таких известных диссидентских историков, как, например, Рой Медведев или Антон Антонов-Овсеенко, не арестовали. Однако парадоксом это выглядит лишь в глазах тех, кто незнаком с реалиями советской репрессивной политики. Форму репрессий определяла не исходящая от субъекта угроза как таковая, а его известность на Западе: насколько пострадает имидж режима в случае, например, его ареста. Поэтому советские власти долго не могли договориться о судьбе Солженицына или Медведева, и Антонов-Овсеенко считался слишком известной фигурой, чтобы его арестовать[107]107
  О дискуссиях вокруг ареста Солженицына см.: Коротков А.В. Кремлевский самосуд: Секретные документы Политбюро о писателе А. Солженицыне. М.: Родина, 1994. С. 340 – 449. О Рое Медведеве см.: Медведев Р.А. Неизвестный Андропов. Политическая биография Юрия Андропова. М.: Права человека, 1999. С. 178 – 180. Об Антонове-Овсеенко см.: Еще одно свидетельство политического сыска // Литературная газета. 03.07.96. № 27. С. 11.


[Закрыть]. В тюрьме эти люди оказались бы более опасными, чем на воле, а самой эффективной мерой было выдворение за пределы страны. Вот Арсений Рогинский большой популярностью за железным занавесом не пользовался; его участие в «Памяти» осталось тайной, да и само издание было известно лишь эмигрантам и иностранным славистам. От эмиграции историк отказался и, несмотря на кампанию по его защите в западной прессе, был приговорен к 4 годам заключения.

Вопреки вынужденному прекращению издания (как раз в то время набиравшего известность) эксперимент по созданию альтернативного дискурса о советском прошлом, пожалуй, удался. Именно на корнях «Памяти» в перестроечное время выросло историко-просветительское и правозащитное общество «Мемориал», объединив две традиционные ветви диссидентской деятельности; в 1989 году в него входило 250 организаций и групп. И объединил эти группы Научный историко-просветительский центр, возглавленный в 1990 году Арсением Рогинским. Под его председательством уже третье десятилетие «Мемориал» осуществляет свою миссию, доставшуюся ему в наследство от советских времен.