Текст книги "Исторический сборник «Память». Исследования и материалы"

Б.М.: А как пришла идея «Памяти»?

А.Р.: Сначала возникла идея архива самиздата. Может быть, не мне она пришла в голову, а Сергею Дедюлину. Мы с ним познакомились, кажется, в 1973-м. Вскоре и подружились. Через пару лет он бросил химический институт, где работал, и устроился учителем в ту же школу, что и я. В 1973 году арестовали Гарика Суперфина. В 1974-м появился «Архипелаг…». Вдруг как-то осозналось, что через наши руки проходит много разного самиздата и что нужно этот самиздат сохранять. Потому что потом он исчезнет. И мы стали собирать. Потом надо было этот архив описывать (этим больше всего Сережа занимался, кажется, еще и Валерий Сажин, старый мой знакомый, филолог, служивший в отделе рукописей Публички), где-то держать и т. д. Через несколько лет КГБ про этот архив прознал, стал им активно интересоваться. И систематический сбор мы прекратили. Но все-таки бумаг собралось не так мало, десяток коробок, наверное, может, и больше. Хранить его в безопасности была проблема. Хранили то у одного, то у другого из друзей. Довольно долго он пролежал на антресолях в квартире Володи Сергеева и Наташи Ашимбаевой[544]544
  Ашимбаева Наталья Туймебаевна (р. 1944) – филолог, литературовед, с 1994 г. директор Литературно-мемориального музея Ф.М. Достоевского в Санкт-Петербурге.


[Закрыть], оттуда его по нашей просьбе забрал Андрей Арьев[545]545
  Арьев Андрей Юрьевич (род. 1940) – литературовед, литературный критик, писатель из Ленинграда.


[Закрыть], и я уже не знал, куда он его увез. Потом прошло много лет и событий разных, архив этот у меня из головы совсем вылетел, ну мало ли что могло с ним случиться, и однажды, уже в начале девяностых, Андрей у меня спросил: «Архив-то когда заберешь?» Я поразился. Мы поехали куда-то на окраину на такси, и совсем незнакомый мне человек, друг Андрея, вынес из подъезда эти коробки и помог погрузить их в машину. Вскоре я перевез их в Москву, и теперь они входят в архив «Мемориала» как Ленинградская коллекция самиздата[546]546
  См.: http://www.memo.ru/d/225.html.


[Закрыть].

И вот в процессе сбора архива и возникла идея издавать сборник исторических материалов. И опять-таки не у меня, а, кажется, у Сергея вместе с Валерием Сажиным. Потом мы долго вместе судили-рядили, но в конце концов решили, что надо. По-моему, это было в начале осени 1975 года. Ну и закрутилось…

Б.М.: Именно участие в собирании архива самиздата предшествовало идее издания сборника?

А.Р.: Хронологически да. Но не только это. Арест Гарика в 1973-м, потом высылка Александра Исаевича, потом, конечно, появление «Архипелага…». А потом еще замечательное открытое письмо Андропову Ларисы Иосифовны Богораз, где она объявила, что будет собирать и публиковать документы о советском терроре. Хотя в последнем могу ошибиться – может быть, письмо Л.И. попало к нам в руки уже после того, как мы решили делать сборник. Видите, внешних событий было предостаточно. Но, наверное, не в них одних дело. Мне кажется, они были скорее толчками, которые активизировали нашу внутреннюю потребность в такого рода деятельности. И еще одно: наверное, неслучайно идея «Памяти» возникла именно в Ленинграде, городе «культурных» (а не политических и не правозащитных) неподцензурных изданий.

Б.М.: Это у вас возникла мысль соединиться с Богораз?

А.Р.: Может, у меня, а может, у Сережи. Может быть, Наташа Горбаневская подсказала. С Наташей мы были дружны с тартуских времен, с середины шестидесятых. Гарик познакомил. Она в те месяцы (осенью 1975-го) приезжала в Ленинград прощаться перед эмиграцией. Наташа с Л.И. была дружна, а я вовсе знаком не был. С Саней Даниэлем, сыном Л.И., мы были знакомы с 1968 года, он тогда приехал поступать в Тартуский университет. Не приняли, конечно, – при таких-то папе-маме. Мы познакомились, но потом не встречались, знали друг друга на расстоянии. А перед Новым годом к ним (к Л.И. в первую очередь) отправился Сережа, и очень дельно их встреча прошла. Потом уже я стал ездить – один или с Сережей, позже и с Сашей Добкиным. Так к ленинградской части «Памяти» присоединилась московская – прежде всего Л.И. и Саня. А ленинградская, к концу года сформировавшаяся, – это были Сережа Дедюлин, Саша Добкин, Валерий Сажин, ну и я. Вот не помню, когда появился у нас Костя Поповский, может чуть позже.

В общем, это была довольно большая группа, и она росла. И в Ленинграде, и в Москве. В Москве возник Алексей Коротаев, с ним меня свел заочно Марк Печерский, молодой харьковчанин, с которым я почти случайно познакомился в начале осени 1975 года, еще до всякой «Памяти», в Ленинграде. Марк с восторгом рассказывал мне о Гефтере, о котором я до того даже не слыхал. В общем, так получилось, что в начале 1976-го в считаные дни я познакомился и сдружился в Москве с Алексеем, а он уже повел меня, да не одного, а вместе с Саней и Ларисой Иосифовной, в дом к Гефтеру. И оба они – и Алексей, и Михаил Яковлевич – сразу стали общими друзьями и важными людьми в «Памяти». Чуть позже в Москве к нашей компании присоединился Дмитрий Зубарев, филолог, мой близкий знакомец еще со студенческих лет. А в Ленинграде очень скоро рядом оказался Феликс Федорович Перченок, который не сразу, но надолго стал одной из важнейших фигур в нашей работе. Все перечисленные и составили… нет, не редакцию, а основу того круга, который занимался «Памятью», во всяком случае во второй половине 1970-х годов.

А еще у каждого (или почти у каждого) из нас были свои друзья, которые тоже в работе участвовали: или комментировали что-то, или материалы добывали, или помогали хранить. И, может, не все со всеми, но очень многие друг с другом перезнакомились, а кто и подружился.

Б.М.: По вашим словам, редколлегии как таковой не было. Но кто больше других участвовал в редакторской работе? И как вы оцениваете вашу собственную роль в издании?

А.Р.: Действительно, редколлегии как таковой не было. Но все-таки внутри всей этой большой компании или, более высоким слогом говоря, «сообщества», сложившегося вокруг «Памяти», был кружок, который больше прочих занимался общими делами издания. Я его только что назвал, но повторю: в Ленинграде – Дедюлин, Добкин, Сажин и я, в Москве – Лариса Богораз и Саня Даниэль, Алеша Коротаев, Дима Зубарев. Все мы (или почти все) были одновременно и добывателями материалов для издания, и публикаторами, и до какой-то степени редакторами. Состав этого кружка менялся со временем: сначала чуть вбок отошел Валерий Сажин, потом, за год-полтора до своего отъезда, Сережа Дедюлин стал больше заниматься другими своими журналами («Северной почтой», «Суммой»), чем «Памятью». Я, помню, очень огорчился, сперва даже немного разозлился на него из-за этого; мне его каждодневного участия очень не хватало. Потом, конечно, все утряслось. По сути-то, он никуда не делся, всегда был рядом. Но к этому времени уже многое взял на себя Саша Добкин. И постоянно росла роль Феликса Перченка. Он начал как автор замечательной по тем временам рецензии «Имена и судьбы», которая появилась еще в первом выпуске. А кончилось тем, что Феликс стал вместе с Сашей заниматься сборниками в целом, и вместе они принимали принципиальные решения. Но это уже в 1982 – 1985 годах, то есть без меня. В Москве, кажется, все больше ложилось на Алешу Коротаева.

Меня уж точно неправильно называть главным редактором. Никаких таких специальных «главноредакторских» решений я никогда не принимал, мы их вместе принимали: вдвоем, втроем, впятером – как случится; я вообще не люблю принимать решений в одиночку, это до сих пор. Ну да, у меня чуть больше ниточек собиралось в руках – так уж стеклось. А с осени 1981-го меня и не было, но работа-то продолжалась…

Б.М.: А как вырабатывалась идеология сборника?

А.Р.: В основном это произошло в самом начале и как-то само собой. Мы сразу поняли, что публицистика на исторические темы, все эти споры об интеллигенции и революции, о правых и виноватых, о том, кто хороший, а кто плохой, – это не наше. Мы знали, что нас интересует не преподносимая нам насквозь изолганная история, а другая, реальная, следы которой скрыты в недоступных нам государственных архивах, может, частично и уничтожены. Но мы понимали: сколько ни прячь, все равно что-то останется на поверхности. Понимали, что наша опора – это личные архивы и устные свидетельства. Что главное для нас – голос свидетеля. Независимо от того, «левый» он или «правый», коммунист или монархист, православный или баптист. Лишь бы история, им рассказанная, казалась нам важной и правдивой. Как видите, все довольно просто. В этом духе и написана была вступительная статья к первому выпуску. Основным автором ее был Даниэль, руку приложили Дедюлин, Гефтер, ну и я. Может быть, кто-нибудь еще. Но в основе – Санин текст. Это у него такой особый талант – слушать, слушать общий разговор, каким-то образом пропитаться и – написать как бы от имени многих. Остается только правки вносить. Он таким образом написал основы нескольких ключевых текстов «Мемориала».

Б.М.: Расскажите, пожалуйста, о роли Александра Добкина в «Памяти».

А.Р.: Тут никаких хороших слов не хватит. Саша был очень талантливым. И очень ухватчивым. Помню, меня поразило, как запросто наловчился он для первой своей работы в «Памяти» – списка лагерных изданий – выуживать нужную информацию из каталогов Публички, из разных библиографических списков, из каких-то ссылок. Он тогда многим овладел, что пригодилось потом, когда ему надо было проверять точность чьих-нибудь примечаний. Он был очень дотошным и очень надежным. И любил черновую работу, а ее было море, особенно при окончательном собирании каждого очередного сборника. Мне кажется, по-настоящему он проявил себя, когда мы комментировали отрывок из воспоминаний Анциферова для четвертого выпуска. Эти ленинградские религиозно-философские кружки 1920-х годов ему очень оказались близки. То, что потом он издал Анциферова отдельной книгой, – неслучайно[547]547
  См.: Анциферов Н.П. Из дум о былом: Воспоминания / Вступ. ст., сост., примеч. и аннот. указатель имен А.И. Добкина. М.: Феникс; Культурная инициатива, 1992.


[Закрыть]. А место его в «Памяти» том от тома становилось весомей – об этом я уже говорил. По всему, что я знаю про то, что было «после меня», в 1982 – 1985-м (о доводке пятого выпуска, о подготовке шестого), – всем этим занимался в основном Саша Добкин вместе с Феликсом Перченком.

Б.М.: Вы назвали людей, которые были зачинателями «Памяти» и которых, что бы вы ни говорили, можно считать редакцией. Но были и другие: почти такие же активные, своего рода «референтная группа»…

А.Р.: Конечно, были. Обо всех не расскажу, их слишком много для одного интервью. Но некоторых обязательно надо упомянуть, хотя бы вкратце.

Например, Вениамин Иофе[548]548
  Иофе Вениамин Викторович (1938 – 2002) – историк, публицист, правозащитник. Арестован в 1965 г. и приговорен к 3 годам заключения за публикацию самиздатского журнала «Колокол». С 1989 г. сопредседатель Санкт-Петербургского общества «Мемориал».


[Закрыть]. Позади у него было несколько лет лагеря во второй половине шестидесятых. Для меня его роль в «Памяти» не только в том, что он подготовил несколько серьезных публикаций о подпольных молодежных организациях 1950 – 1960-х годов (между прочим, эти публикации до сих пор цитируют). У Вени был особый талант понимания террора. Например, он удивительно тонко чувствовал лагерную мемуаристику. Ее тогда немало проходило через нас, и очень часто тексты выглядели однотипными, похожими. У нас с Веней было немало разговоров, когда он объяснял мне, чем тот или иной текст или отрывок особенно интересен, важен. В этом смысле я (наверное, не только я) от него многому научился. Еще одно, и это не обязательно связано с «Памятью»: Веня как-то очень бытово, практически понимал все эти бесконечные кошки-мышки с КГБ, происходившие в те годы с нами и рядом с нами, – обыски, вызовы на допросы и т. д. К нему многие обращались за советами, не только мы, и он никогда не уклонялся. И очень многим помог.

Близкое участие в «Памяти» принимал также мой старый друг и соавтор нескольких статей по XIX веку, историк Борис Равдин[549]549
  Равдин Борис Анатольевич (род. 1942) – историк культуры из Риги.


[Закрыть], рижанин. Он несколько публикаций подготовил, помогал и в комментариях к другим материалам. Большой материал, который он сделал для «Памяти», – о Ленине в конце жизни – появился уже в «Минувшем».

С 1977 – 1978 годов важным для «Памяти» человеком стал еще один давний знакомый – Вадим Борисов[550]550
  Борисов Вадим Михайлович (1947 – 1997) – историк, литературовед, участник диссидентского движения. Он активно помогал Солженицыну, а после его высылки участвовал в его сборнике «Из-под глыб» (1974). В качестве заместителя главного редактора «Нового мира» (1988 – 1991) способствовал публикации «Доктора Живаго», а также «Архипелага ГУЛАГ» в СССР.


[Закрыть], московский историк, близкий друг Гарика Суперфина и Наташи Горбаневской. Он и материалы какие-то предлагал в сборник – вокруг истории духовного сопротивления главным образом, – и с людьми знакомил, которые потом становились авторами. Например, через Диму я попал к Юдифи Матвеевне Каган[551]551
  Каган Юдифь Матвеевна (1924 – 2000) – литератор, переводчик, кандидат филологических наук. Дочь философа Матвея Исаевича Кагана (1889 – 1937).


[Закрыть], с которой мы подружились и которая стала готовить публикации для «Памяти». И квартира ее (она жила вместе с матерью Софьей Исааковной и родственницей Наташей Макаровой) стала одним из московских центров нашей работы. Там мы и со многими людьми познакомились, и многие интереснейшие материалы увидели. В некоторые домашние архивы я попал тоже благодаря Диме, его рекомендациям (например, в архив Шаховских). И через него же возник контакт с Евгением Борисовичем Пастернаком[552]552
  Пастернак Евгений Борисович (1923 – 2012) – литературовед, историк литературы, военный инженер. Старший сын писателя Бориса Пастернака.


[Закрыть], ведь это Дима, если я не ошибаюсь, был автором публикации о Пастернаке и Мандельштаме в четвертом выпуске. И много еще чего он для сборника делал. В том числе и вполне технические вещи. Например, он взял на себя труд по пересылке за границу четвертого выпуска «Памяти». Мы сговорились, я принес ему домой две толстенные папки и все волновался: не многовато ли будет, об объеме-то у нас с ним речь до того не шла. Он поглядел, ухмыльнулся и успокоил меня: мол, сколько наработали, столько и наработали, все будет нормально. И действительно, все дошло без приключений.

Вот еще несколько имен тех, кто был близок к «Памяти».

Самуил Аронович (Саня) Лурье. Ленинградец. Блестящий литературный критик. Тогда он работал в журнале «Нева». Во второй половине семидесятых мы летом жили с детьми на даче в Усть-Нарве рядом, много разговаривали про все на свете. Саня, с одной стороны, дистанцировался от нашей вроде как «нелегальной» работы, с другой – мгновенно откликался на любую просьбу. Он помогал мне с отношениями в архивы, написал по моей просьбе для «Памяти» врезку к анциферовским воспоминаниям. Однажды, со словами «возьмите, по-моему, пригодится», принес мне цензорский экземпляр «Голубой книги» Зощенко, который я сразу стал готовить к публикации.

Принимали участие в «Памяти» и оба нынешних соредактора «Звезды» – Андрей Арьев и Яков Гордин[553]553
  Гордин Яков Аркадьевич (род. 1935) – историк, публицист, литератор, главный редактор журнала «Звезда» с 1991 г. Племянник инженера Арнольда Моисеевича Гордина (1903 – 1975), который при Сталине был репрессирован за участие в левой оппозиции.


[Закрыть]. Яков Аркадьевич, кажется, даже не к одной, а к нескольким публикациям имел касательство, но мне-то запомнилась одна – отрывок из воспоминаний его дяди, в молодости активного троцкиста. А запомнил я эту публикацию потому, что в этих воспоминаниях пара страниц посвящена моему отцу: оказывается, дядя Я.А. и мой отец в 1920-х годах довольно тесно общались. Ни Я.А., ни я об этом, конечно не подозревали. Вообще, одно из сильных впечатлений времени работы над «Памятью»: как сильно пересекаются наши персонажи, возникавшие из совершенно разных контекстов и из самых разных документов! Кто-то с кем-то сидел в одном лагере, или учился в одном институте, или их родители дружили и т. д.

Еще я благодарен Я.А. за то, что он свел меня с Юрием Владимировичем Давыдовым[554]554
  Давыдов Юрий Владимирович (1924 – 2002) – писатель, автор исторической прозы.


[Закрыть]; для меня его «Глухая пора листопада» – важная книга, была и осталась. Свел Яша нас, разумеется, не поэтому. Мы готовили для «Памяти» какую-то публикацию, связанную то ли с Обществом политкаторжан, то ли с Политическим Красным Крестом. А известно было, что Давыдов насквозь проработал фонд Веры Фигнер (кажется, в ЦГАЛИ) и мог ответить на наши вопросы. Он и ответил, конечно, а кроме того, дал скопировать пару документов, которых мы иначе никак не получили бы. Тут шла вполне обычная игра. Мы (а может, я был один?) не говорили ему, что работаем над каким-то самиздатским изданием, а он и не спрашивал: ну пришли молодые историки к мэтру, дело обычное… Но потом, вынув эти документы (убей Бог, не помню, что это конкретно было), он положил их на стол, положил рядом чистые листы бумаги и ручку и демонстративно вышел из комнаты минут на десять-пятнадцать. Конечно, я сразу сел и переписал. Он вернулся, и как ни в чем не бывало мы продолжали разговор. Не только Ю.В., но и некоторые другие бывшие лагерники в таком же стиле с нами общались.

Б.М.: А кто еще из людей старшего поколения был близок к «Памяти»?

А.Р.: Во-первых, конечно, Михаил Яковлевич Гефтер. О нем я уже упоминал. Он был с нами все время существования «Памяти». Мы бывали у него и поодиночке, и по двое, и большими компаниями. Он все время говорил про историю. Это были размышления вслух о декабристах, Ленине, Марксе, Твардовском – о ком угодно. Всегда не о фактах, а о смыслах. Слушать его было наслаждением, хотя поначалу, пока не проникся его языком и его логикой, нелегко. Конечно, он готовил какие-то публикации для «Памяти» и, конечно обсуждал то, с чем мы к нему приходили и что приносили. Вот сейчас вдруг вспомнил разговоры с ним о русских националистах и большевиках – тогда мы собирались печатать отрывки из воспоминаний Шульгина. И его постоянную присказку, с которой он начинал ответы на какие-то мои довольно наивные утверждения по этому поводу (да и по другим): «Нет-нет, все значительно сложнее…» К «Памяти» он относился как-то глубоко, мне иногда казалось, что даже и с волнением. Пару раз мы говорили о смысле работы над сборником, и он употребил слово «ответственность»; мне показалось – неловко, слишком «высоко». Через сколько-то лет он дал мне прочесть свое открытое письмо в мою защиту (послеарестное), и там тоже было это слово «ответственность» как один из главных мотивов нашей работы. То есть он нам нас объяснял – это важно. Иначе в каждодневности теряются ориентиры.

О ком еще надо сказать из «старшего поколения»? Конечно, о Якове Соломоновиче Лурье. Историк, филолог, текстолог, замечательный специалист по русскому летописанию, много занимавшийся и новой русской литературой. Он не был настолько «внутри» «Памяти», как Гефтер, но все время совсем рядом. С ним я сблизился в 1975 году, когда стал постоянно бывать в его доме. Мы тогда познакомились и сразу подружились с его сыном Львом, через год вместе подготовили публикацию о народовольцах, которую Лотман напечатал в тартуских «Ученых записках». Я.С. во второй половине 1970-х писал уже не только для советских издательств, но и «в стол», для последующих публикаций за границей. Он был человек с редкими и немодными для того времени социал-демократическими убеждениями. А я как раз в этот период стал интенсивно собирать материалы о меньшевистском подполье. Мне было с ним всегда интересно. Потихоньку и другие из нашего кружка сблизились с ним. Он старался добросовестно отвечать на все наши вопросы. Однажды я присутствовал при его беседе с Феликсом Перченком; тот, как всегда, интересовался преследованиями ученых, а Я.С. про это много знал и охотно говорил. Помню, я заслушался, как они перескакивали с одного имени на другое, и почти обо всех Я.С. было что сказать. Еще Я.С. помогал, если надо было с кем-то встретиться, чтобы порасспрашивать. Он свел нас, например, со своим ближайшим другом Марком Наумовичем Ботвинником[555]555
  Ботвинник Марк Наумович (1917 – 1994) – советский историк, антиковед, латинист, оставил воспоминания о тюремном заключении. См.: Ботвинник М.Н. Камера № 25 // Уроки гнева и любви. Сборник воспоминаний о годах репрессий (1918 – 1980-е годы). Вып. 7 / Сост. Т.В. Тигонен. СПб., 1994. С. 67 – 74.


[Закрыть], античником, учеником его отца, некоторое время отсидевшим в конце 1930-х. М.Н. рассказал много разных деталей о студенческих посадках конца тридцатых, об атмосфере тюрьмы. Как и во многих других случаях, никаких публикаций из этих рассказов не вышло, но нам (или мне – я не помню, ходил я один или вместе с кем-то) они были очень полезны.

А через дочь М.Н., Ноэми (она довольно тесно общалась с диссидентами, питерскими и московскими, и у нее были какие-то каналы связи с заграницей), мы потом получали типографские экземпляры «Памяти» и еще какие-то исторические книги. Но это было в основном уже «после меня», так что об этом я знаю больше по рассказам.

Кажется, через Веню Иофе, а может быть, через недавно освободившегося его однодельца Валерия Ронкина[556]556
  Ронкин Валерий Ефимович (1936 – 2010) – инженер-технолог, левый диссидент. Вместе с В. Иофе участвовал в подпольной группе и выпуске самиздатского журнала «Колокол». В 1965 г. приговорен к 7 годам заключения и 3 годам ссылки.


[Закрыть], с которым мы быстро и надолго подружились, произошло знакомство с Николаем Ивановичем Богомяковым[557]557
  Богомяков Николай Иванович (1901 – 1983) – инженер-плановик, учитель истории. Арестован в 1938 г., приговорен к 10 годам заключения. Повторно арестован в 1957 г., осужден на 10 лет, но освобожден в 1960 г. и реабилитирован в 1963 г.


[Закрыть], чудным ленинградским стариком, выходцем из забайкальских казаков, заключенным Белбалтлага, а в конце пятидесятых – Озерлага, автором большой и интересной работы «История забайкальского казачества». Увы, единственный машинописный экземпляр был изъят у Сани Даниэля на обыске в марте 1979-го; в тот день у многих из нас прошли обыски. Но Николай Иванович ее восстановил и впоследствии кусок этой работы был опубликован в «Минувшем». А может, я путаю, и изъята была не «История забайкальского казачества», а его мемуары.

То есть было немало людей, которые в «организационной» работе как таковой участия не принимали либо участвовали в ней эпизодически, но с которыми мы подробно обсуждали все или некоторые материалы очередного выпуска. Они, по сути, и были нашей «референтной группой». И чем дальше, тем больше появлялись такие люди, которые в разной степени и в разных ролях участвовали в нашем предприятии. А после того как первый выпуск был готов и начал немножечко, так сказать, ходить по рукам – это слишком сильно, но в общем как-то становился известным, – после этого наша «референтная группа», изначально состоявшая из более или менее близких друзей или по крайней мере знакомых, начала довольно интенсивно пополняться.

То же самое происходило с кругом авторов, публикаторов, держателей рукописей и так далее. Для кого-то участие в «Памяти» оказывалось разовым эпизодом. Например, лежат у человека чьи-то неопубликованные мемуары, годами, может быть, лежат, в семейном архиве или от знакомого достались, – и вдруг он узнает, что готовится такой-то сборник, для которого подобные материалы могут пригодиться. Или кто-то уже читает первый выпуск и вспоминает некий эпизод из своей биографии или услышанный когда-то сюжет, который, по его мнению, может составителей этого сборника заинтересовать. И у нас с этим человеком возникает контакт, косвенный или прямой. Уж как сложится с этим материалом дальше, пойдет он или нет, и в каком виде пойдет – это вопрос. И второй вопрос: будет этот контакт дальше развиваться или останется разовым эпизодом. А вот, например, Вениамин Викторович Иофе, Евгений Александрович Гнедин, Давид Миронович Бацер и некоторые другие вошли в «референтную группу», что называется, на постоянной основе. Думаю, еще десяток имен, поднатужившись, я мог бы вспомнить – не авторов и публикаторов только, а вот именно что «участников» в разных формах и в разной степени; может, еще и вспомню по ходу разговора. Таких людей становилось чем дальше, тем больше. Обратная связь между сборником нашим и образовавшейся аудиторией заработала-таки. Мы ее, конечно, декларировали еще в предисловии – но это была именно декларация; и кто ж знал, что все это получится?

Это я к тому, что неправильно представлять наш сборник как результат работы какой-то подпольной редколлегии из четырех ленинградцев и четырех москвичей. Замысел первоначальный действительно принадлежал нескольким людям, но когда он стал обсуждаться чуть шире, сразу выяснилось, что наша идея близка не только нам и что многие готовы принимать в ней то или иное участие. И принимали – в разной, конечно, степени и по мере сил. Иными словами, получилось то, что на современном жаргоне принято называть «общественным проектом».

Б.М.: В четвертом выпуске появилась рецензия на книгу Ричарда Пайпса[558]558
  Об этом см. статью «Исторический сборник “Память”. История и контексты» в настоящем сборнике (с. 136 – 137, 157).


[Закрыть] «Россия при старом режиме». Кто ее автор?

А.Р.: Лев Лурье. Сколько помню, к началу текста имел отношение Яков Соломонович, там где про XVIII век – вроде что-то добавлял я. Но в целом это работа Левы Лурье.

Б.М.: О ком еще из старшего поколения вам хотелось бы вспомнить?

А.Р.: У каждого были свои советчики, консультанты, информанты. Некоторых я знал, некоторых – нет. Кажется, через Якова Соломоновича я оказался в доме литературоведа Ильи Захаровича Сермана[559]559
  Серман Илья Захарович (1913 – 2010) – литературовед, специалист по истории русской литературы XVIII–XIX вв. В 1949 г. был приговорен к 25 годам заключения, амнистирован в 1954 г. С 1956 г. работал научным сотрудником Института русской литературы (Пушкинский дом) в Ленинграде, но в 1976 г. был уволен и оказался в эмиграции в Израиле.


[Закрыть] и его жены писательницы Руфи Зерновой[560]560
  Зернова Руфь Александровна (1919 – 2004) – писательница, переводчик. Работала переводчиком во время Гражданской войны в Испании. Арестована в конце 1940-х гг., освобождена в 1954 г. Как писатель известна с 1955 г. В 1976 г. эмигрировала с мужем в Израиль.


[Закрыть]. Оба были арестованы в 1949-м, прошли лагеря; они рассказывали о своем деле интересно, но, кажется, записывать не разрешили. Правда, потом, перед самым отъездом в эмиграцию, специально позвали в гости и оставили какие-то бумаги, которые не могли увезти с собой. Какие – убей Бог, не помню. Может, самый обычный самиздат, а может, что-то особенное.

Помню несколько встреч с Адрианом Владимировичем Македоновым[561]561
  Македонов Адриан Владимирович (1909 – 1994) – литературовед, критик, геолог из Смоленска. С 1936 г. дружил с А.Т. Твардовским. В 1937 г. арестован, приговорен к 8 годам заключения. Освобожден в 1946 г. после вмешательства Твардовского.


[Закрыть] – литературоведом и геологом, его рассказы о Смоленске 1930-х, о молодом Твардовском, с которым они дружили. Помню встречу (может быть, две) с замечательным человеком, переводчиком Владимиром Григорьевичем Адмони[562]562
  Адмони Владимир Григорьевич (1909 – 1993) – лингвист, литературовед, переводчик и поэт, доктор филологических наук, профессор. С 1960 г. работал в Ленинградском отделении Института языкознания Академии наук СССР. В 1964 г. на суде над Бродским дал высокую оценку его творчеству.


[Закрыть], который по нашей просьбе вспоминал о разгроме немецких культурных обществ в Ленинграде в 1920 – 1930-х годах. У Дмитрия Евгеньевича Максимова[563]563
  Максимов Дмитрий Евгеньевич (1904 – 1987) – литературовед, поэт, кандидат филологических наук. Специалист по русской поэзии XIX и начала XX в. В 1933 г. приговорен к 3 годам ссылки. Его стихи распространялись в самиздате; в тамиздате опубликованы в 1970-х гг.


[Закрыть], исследователя Блока, учителя З.Г. Минц, расспрашивали о разных сюжетах начала тридцатых годов, например о «деле Иванова-Разумника». У Лидии Корнеевны Чуковской (я у нее был вместе с Ларисой Иосифовной и Саней Даниэлем, а они-то встречались с Лидией Корнеевной неоднократно; к сожалению, потом из-за недоразумения[564]564
  Имеется в виду спор из-за публикации мемуаров Л. Пантелеева о Корнее Чуковском в третьем выпуске «Памяти». См. статью «Исторический сборник “Память”. История и контексты» в настоящем издании (с. 149 – 150).


[Закрыть], возникшего по вине третьих лиц, отношения испортились) – о Николае Давиденкове[565]565
  Давиденков Николай Сергеевич (1916 – 1950) – писатель, поэт. В 1937 г. обвинен по делу Ленинградской студенческой террористической организации; вместе с Л. Гумилевым, сыном А. Ахматовой, приговорен к 8 годам заключения, но приговор отменили в 1939 г. Во время войны попал в плен и вступил в Русскую освободительную армию генерала Власова. Расстрелян в 1950 г. за измену родине.


[Закрыть], перед войной однодельце Льва Гумилева, а во время войны много сотрудничавшего в поднемецкой печати. Нам тогда одновременно в руки попали воспоминания Сергея Мюге[566]566
  Мюге Сергей Георгиевич (р. 1925) – биолог, инвалид Великой Отечественной войны, заключенный сталинских лагерей, диссидент. Арестован в 1972 г., был вынужден эмигрировать в 1973 г. Жил в США.


[Закрыть], который встретился с Давиденковым в Карлаге в конце 1940-х, и брошюра Давиденкова «Дом родной», изданная, кажется, в 1944 году. К тому же и М.Н. Ботвинник нам о нем рассказывал; вот и хотелось понять, уточнить. Еще, конечно, помню, что как-то раз помогал Сане Даниэлю записывать интервью с Евгением Александровичем Гнединым. Кажется, Алеша Коротаев сам собой был с ним знаком, а Саню и меня с ним свела Флора Павловна Литвинова[567]567
  Литвинова (Ясиновская) Флора Павловна (р. 1918) – физиолог, кандидат биологических наук, мать диссидента Павла Литвинова. После ареста сына в 1968 г. приняла участие в правозащитном движении.


[Закрыть], и Саня с ним встречался довольно регулярно, обсуждал с ним и другие материалы «Памяти», показывал готовые сборники. Алеше Коротаеву я раз или два помогал записывать воспоминания Алексея Владимировича Эйснера[568]568
  Эйснер Алексей Владимирович (1905 – 1984) – поэт, переводчик, прозаик. Жил в эмиграции после Октябрьской революции, но стремился вернуться на родину. Участвовал в Гражданской войне в Испании, воевал в 12-й Интернациональной бригаде; затем работал на советскую разведку. В 1940 г. приговорен к 8 годам заключения и вечной ссылке. В 1956 г. реабилитирован, поселился в Москве.


[Закрыть], который замечательно весело и натурально пел нам кадетские эмигрантские песенки 1920-х годов.

Я назвал имена только общеизвестные. Но людей, которых мы расспрашивали и которые нам что-то рассказывали, было намного больше. Почти ничего из услышанного нами (мной) при этих встречах-разговорах в «Память» не пошло. Про многое и с самого начала было ясно, что это не для сборника, а «чтоб не пропало». Сейчас мне кажется, что занятия «устной историей» (тогда не было этого понятия) – наркотик еще чище, чем работа в архивах с документами. Нам было интересно, не оторваться, вот и все. Вообще «интересно» – это один из важных общих мотивов при работе над сборниками, об этом мне многие говорили…

И еще: несмотря на почти демонстративный отказ от любой «концептуальности», нам все же очень хотелось понять, почему послереволюционный процесс в стране приобрел именно такие особенности. Почему было столько насилия, обмана и самообмана? Откуда все это шло – из прошлой системы и методов управления российским обществом? Из большевистской доктрины? И т. д. Конечно, об этом многими давно и верно было сказано, однако хотелось не только прочесть, но и самим что-то прочувствовать. Мы были относительно свободны в своих поисках, и в этом состояло некоторое наше преимущество перед историками, так или иначе связанными с какими-то государственными структурами. И не то чтобы мы боялись выводов, просто выводы все время ускользали из наших рук, не давались в стройности. Отчасти отсюда такое внимание в наших сборниках отводилось так называемым мелочам, многостороннему, даже чрезмерному (но, думаю, все же не напрасному) комментарию. Иногда между комментариями, как бы независимо от воли комментатора, вдруг возникало какое-то волновое напряжение, пробивался лучик-другой этого самого «прочувствования».

Б.М.: В то время вы много занимались социалистами. И в «Памяти» эта тема занимает немалое место. Откуда такой интерес? Кто предоставлял основную информацию?

А.Р.: В самом начале 1970-х, задолго до «Памяти», Наташа Альтварг (Рубинштейн), филолог, сотрудница Музея Пушкина на Мойке, 12 (потом она эмигрировала и много лет работала в израильских русских изданиях и на Би-Би-Си), привела меня в гости к своему соседу – Марку Рахмиэльевичу Левину. Он оказался старым меньшевиком, пробывшим в лагерях и ссылках фантастическое количество лет – с 1929 до 1955-го. От него первого я узнал о социалистическом подполье 1920-х. Вернее, так: еще в конце 1969 года дома у Наташи Горбаневской (за несколько дней до ее ареста) я целый день, с утра до ночи читал воспоминания эсерки Екатерины Львовны Олицкой[569]569
  Олицкая Екатерина Львовна (1900 – 1974) – член партии эсеров, многолетняя узница ГУЛАГа, мемуарист. См.: Олицкая Е.Л. Мои воспоминания. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1971. Т. 1 – 2.


[Закрыть]. Был очень впечатлен, но никого, кто мог бы мне что-то пояснить, дополнить, я не знал. Теперь я стал регулярно бывать у М.Р. Левина. М.Р. рассказывал, но записывать было неловко, я старался запоминать. Подружился с его сыном Юрием Шмидтом, который впоследствии стал знаменитым адвокатом по политическим делам (в 2000-х годах выступал защитником Ходорковского). Когда началась «Память», я уговорил М.Р. написать для нас его воспоминания о Красном кресте Е.П. Пешковой – тема помощи политзаключенным в середине семидесятых была актуальной, а уж о том, как это делалось в двадцатых-тридцатых, никто почти ничего не знал. Так М.Р. стал одним из постоянных наших авторов, а вскоре и общим другом; по-моему, почти весь наш кружок с ним перезнакомился и у него дома перебывал. Примерно тогда же, зимой 1975/1976 годов, через цепочку Я.С. Лурье – И.Д. Амусин (историк-гебраист, специалист по кумранским рукописям, в конце 1920-х – социалист-сионист, побывал в ссылке, а в конце 1930-х его привлекали к делу «кружка античников», по которому Ботвинник и ряд других студентов ЛГУ проходили) мы с Левой Лурье попали к старой меньшевичке-соловчанке Розе Зельмановне Ветухновской[570]570
  Ветухновская Роза Зельмановна (1904 –?) – член РСДРП, много лет провела в лагерях и ссылке.


[Закрыть] и несколько раз ходили к ней, записывали разные сюжеты, а один – «Этап в войну»[571]571
  См.: Штейнберг М. Этап во время войны // Память. Вып. 1. С. 185 – 217.


[Закрыть] – опубликовали в первом выпуске «Памяти». Кажется, тогда я впервые воспользовался магнитофоном, но не маленьким кассетником (маленький – «Весна» – появился годом позже, мне его подарили к 30-летию), а громоздким, с лентами на бобинах, – где-то Лев раздобыл и не ленился таскать. Я заметил, что в рассказах Розы Зельмановны и М.Р. Левина многие фамилии пересекаются: не так-то много было меньшевиков в лагерях и ссылках, и все были или знакомы, или слышали друг о друге. Я стал эти фамилии заносить на карточки, и так возникла идея «словаря меньшевиков». Потом через Ветухновскую (по-моему, именно через нее) я узнал адрес еще одной меньшевички – Веры Владимировны Рыбаковой[572]572
  Рыбакова Вера Владимировна (1900 – конец 1980-х) – член РСДРП, была в заключении с 1924 по 1946 г., упоминается А.И. Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ».


[Закрыть], и поехал к ней в Полтаву; состоялся хороший, хотя и не очень толковый разговор – она была больна. И еще поехал к другой старой меньшевичке Вере Яковлевне Аркавиной[573]573
  Аркавина Вера Яковлевна (1901 – 1979) работала секретарем в Московском комитете РСДРП, много лет провела в заключении, в том числе на Соловках (1923 – 1924) и в Карлаге (1938 – 1941); с 1945 г. жила в Харькове, преподавала немецкий язык, реабилитирована в 1957 г.


[Закрыть] в Харьков. Она с помощью Алеши Коротаева потом подготовила несколько интересных публикаций для «Памяти». Кто-то из них дал мне адрес Давида Мироновича Бацера, живущего в Москве, тоже соловчанина, тоже социал-демократа, полжизни просидевшего по тюрьмам и ссылкам. Как оказалось (хотя это не сразу выяснилось), Д.М. не только помнил многое и о многих, но и давно уже собирал материалы о товарищах своей молодости. В «Памяти» он принял участие охотно, как будто только и ждал, когда кто-нибудь обратится к нему с чем-то подобным. Он много подготовил для нас разных небольших материалов, но главное – фундаментальную статью для третьего выпуска о молодежном социал-демократическом движении в начале 1920-х. Я сколько мог помогал. И, как и в случае с М.Р. Левиным, вся наша компания у него перебывала, а многие и подружились. Очень быстро Д.М. стал не просто автором «Памяти», а советчиком, консультантом, критиком – в общем, почти постоянным сотрудником. Ну и другом, разумеется. Особенно для москвичей – Ларисы Иосифовны, Сани, Алеши. Алеше Коротаеву незадолго до смерти Д.М. передал на хранение свое собрание фотографий социалистов (многие из них теперь появились на сайте «Мемориала») и, кажется, некоторые рукописи. О Бацере Саня Даниэль недавно опубликовал подробный очерк в сборнике мемуаров, изданном Соловецким музеем-заповедником.