Текст книги "Исторический сборник «Память». Исследования и материалы"

Часть II
Материалы об истории «Памяти»

Предисловие к интервью с членами редколлегии «Памяти»

Вниманию читателя предлагаются шесть интервью с бывшими членами редколлегии исторического сборника «Память»: Д.И. Зубаревым, С.В. Дедюлиным, А.Ю. Даниэлем, А.Б. Рогинским, В.Н. Сажиным и А.С. Коротаевым. За исключением последнего, все интервью взяла Барбара Мартин в Москве, Париже и Санкт-Петербурге между январем 2013 года и февралем 2015-го, в рамках ее работы над диссертацией по теме «Диссидентские историки постсталинской эры». Одно из этих интервью, с В.Н. Сажиным, сделано совместно с Антоном Свешниковым. А интервью с А.С. Коротаевым взял Геннадий Валерьевич Кузовкин, руководитель программы международного общества «Мемориал» «История инакомыслия в СССР. 1954 – 1987 гг.», в сентябре 2007 года, в рамках программы Анны Комароми «Неподцензурные тексты позднесоветской культуры: Каталог самиздатской периодики, 1956 – 1986 гг.»; оно воспроизводится с согласия всех сторон.

Мы сообщаем эти сведения, чтобы подчеркнуть: ни одно интервью изначально не предназначалось для настоящей книги. Напротив, проект книги вырос из общения с создателями «Памяти». А объединить под одной обложкой наши исследования и устные воспоминания участников впервые предложил Александр Даниэль, с которым мы делали последнее (по времени) интервью. Правда, идея подобного издания витала в воздухе уже давно. В 2000 году друзья рано ушедшего из жизни А.И. Добкина готовили к изданию сборник в его память; в предисловии они написали:

есть в книге и зияющая дыра: вместо предисловия составителей предполагался рассказ о деле, которому посвятили жизнь Александр Добкин и Феликс Перченок. Материал, увы, не появился: никто из тех, кто стоял рядом с ними у его истоков, – ни вместе, ни порознь – так и не взялся написать этот рассказ. Причины, разумеется, самые уважительные…[481]481
  In Memoriam. Сборник памяти А.И. Добкина. С. 10.


[Закрыть]

Коллективный сборник воспоминаний о «Памяти» не появился. Мы не беремся судить ни об обстоятельствах, разъединивших бывших соучастников общего дела, ни о причинах их молчания. Не каждый готов посмотреть интроспективным взглядом на собственное прошлое. Кто-то уехал за границу, кто-то занялся правозащитной деятельностью или увековечением памяти жертв коммунизма в рамках общества «Мемориал», кто-то посвятил себя другим занятиям… С течением времени дело юности уже не выглядит столь значительным; кажется, о нем никто, кроме узкого круга знатоков, и не помнит. Зачем ворошить прошлое? Да и как объединить в один общий рассказ противоречивые воспоминания о прошедшем, как сгладить углы? Как воссоздать атмосферу тех лет и найти вдохновение для плодотворной коллективной работы над прошлым?

Правда, некоторые в одиночку брались за перо. Фрагменты воспоминаний Сергея Дедюлина вышли малотиражным парижским изданием. Однако пик его мемуарной деятельности совпал по времени с нашими исследованиями и был скорее следствием нашего проекта. Дмитрий Зубарев тоже давно собирался издать воспоминания о «Памяти», но надеялся, что к нему присоединятся бывшие сотрудники. Этой мечте о коллективном мемориальном творчестве не суждено было сбыться. Прошло больше сорока лет со дня создания исторического сборника «Память», а обобщающего исследования о нем так и не появилось. И мы решили заполнить эту «зияющую дыру» несмотря на недостатки имеющегося в нашем распоряжении материала.

Нам, как внешним и – в пределах возможного – беспристрастным наблюдателям, было проще восстанавливать историю «Памяти»: стоило лишь разговорить собеседников и собрать нужную информацию. Правда, версии, предлагаемые нашими собеседниками, иногда значительно разнились как в изложении фактов, так и в оценке конкретных событий. Отчасти по этой причине мы и решили предложить читателям рассказы из первых уст. Надеемся, что публикуемые интервью, во-первых, помогут понять, как была «сделана» «Память», и критически оценить ее историю, а во-вторых, послужат подспорьем для дальнейших исследований. Наша собственная, сформировавшаяся в ходе работы версия истории сборника «Память» представлена в статьях в настоящем издании.

Еще одной причиной, побудившей нас обнародовать интервью, было желание дать возможность читателю услышать голоса наших героев, каждый из которых представляет собой яркую, интересную, цельную личность. В какой-то степени это выражение нашей признательности им за «Память», за помощь в работе над нашим проектом, за все, что они сделали.

Как мы сказали выше, представленные в книге интервью были взяты не с целью их публикации, а в рамках нашей исследовательской работы, и это определило как недостатки, так и преимущества нашей работы в целом. С одной стороны, в ходе бесед интервьюер сама впервые узнавала о главных вехах истории «Памяти» (о существовании публикации на итальянском языке Марии Ферретти в книге «Искалеченная память. Россия вспоминает» (Милан, 1993)ей стало известно лишь после первого интервью). Эта неосведомленность особенно заметна в первом интервью с Д.И. Зубаревым (мы решили оставить его первым и в нашей подборке, поскольку в нем предложена наиболее полная версия истории «Памяти»). С другой стороны, читатель может открывать для себя эту историю вместе с интервьюером.

Так как наши собеседники были уверены, что их рассказы не предназначены для печати, они говорили непринужденно, свободно, не слишком задумываясь о том, нужна ли данная информация исследователю. И перед нами разворачивалась гораздо более полная картина прошлого, чем можно было ожидать. Позднее, когда речь зашла о публикации, некоторые рассказчики озаботились стилем своих интервью, и мы, конечно, предоставили им возможность их переработать (в наибольшей степени этим предложением воспользовались А.Б. Рогинский, А.Ю. Даниэль и С.В. Дедюлин). Какие-то коррективы были внесены, когда наши собеседники познакомились с интервью своих бывших коллег. Александр Даниэль, в частности, включил свои «реакции» на слова других свидетелей. Максимальная спонтанность сохранилась, пожалуй, в интервью Д.И. Зубарева, А.С. Коротаева и В.Н. Сажина.

Тексты интервью сопровождаются необходимым комментарием. При его составлении мы, прежде всего, стремились избежать дублирования тех сведений, которые содержатся в статьях настоящего издания, а кроме того, отказались от пояснения общеизвестных фактов советской истории и истории правозащитного движения.

Интервью Д.И. Зубарева
«Я сказал, что готов в этом участвовать… Хотя понимал, что вещь небезопасная»[482]482
  Интервью было взято Барбарой Мартин 13 января 2013 г. в Москве.


[Закрыть]

Барбара Мартин: Дмитрий Исаевич, вы помните, кто впервые предложил проект независимого исторического сборника?

Дмитрий Зубарев: Да, это был мой друг, Арсений Рогинский. Он сам в это время жил в Ленинграде. Он мой ровесник. Мы в один год с ним окончили университет. Я – Московский, а он – Тартуский. После окончания Тартуского университета он жил в Ленинграде и работал учителем. И занимался наукой – он был прикреплен к аспирантуре, публиковал кое-что, но очень мало. В основном существовал как школьный учитель. Но поскольку он был уже сложившимся ученым, то у него родилась идея издания неофициальных исторических альманахов. Первый разговор на эту тему состоялся весной 1975 года, когда я приехал к нему в гости, в Ленинград. В это время как раз печатался за границей «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына (вышел уже второй том из трех), который тоже, как вы знаете, называется историческим (точнее, художественным) исследованием. Рогинский сказал, что, несмотря на значение этой книги, она все-таки недостаточно научно фундирована: в ней слишком много устных рассказов, непроверенных свидетельств. И что желательно на эти темы – темы «белых пятен» в истории СССР – издавать нечто более основательное. И он сказал, что часть таких материалов уже имеется. Я сказал, что готов в этом участвовать – в работе над этим проектом (поскольку я Рогинскому абсолютно доверял). Хотя я понимал, что вещь это небезопасная. Сразу предполагалось, что это издание в советские инстанции предлагаться не будет, а будет пересылаться за границу. Это была весна 1975 года. Примерно через год, летом 1976-го, когда я снова был у Рогинского в гостях, он сказал, что первый том этого сборника, которому они дали название «Память», уже собран.

Б.М.: Уже?

Д.З.: Да, без меня – в первом томе я не участвовал. Он сказал: «Том собран», – и дал мне один экземпляр для ознакомления. Сказал, что когда приедет в Москву, то заберет его у меня. А начиная со второго тома я уже участвовал в работе над сборниками «Память» и, как я считал, являлся членом редколлегии. Хотя официально такого списка редколлегии не было. Однако несколько раз за пять лет мы собирались редколлегией, с 1976 по 1981 год, когда после ареста Рогинского я прекратил работу над сборниками. Мы несколько раз собирались – в Москве и в Ленинграде. Нас было шесть человек. Я считал, что в редколлегии «Памяти» существует ленинградская часть – Рогинский, Дедюлин, Добкин – и московская часть – Коротаев, Даниэль, Зубарев. Перченка и Сажина я знал как друзей Арсения Рогинского; Ларису Богораз я знал как мать Александра Даниэля, но не считал их троих членами редколлегии, потому что когда мы собирались для решения каких-то организационных вопросов, по-моему, их никогда не было. Хотя реально Феликс Перченок работал над сборниками, может быть, больше меня. Его участие в подготовке текстов больше, чем у меня. У меня даже в тех четырех томах, над которыми я работал, не в каждом есть публикации. А у него – в каждом. В некоторых даже по нескольку.

Б.М.: Вы упомянули об «Архипелаге ГУЛАГ»; а когда у вас появилась эта книга?

Д.З.: Она нелегально привозилась в СССР, первый том я читал еще в Москве в 1974 году, а вот второй как раз читал в Ленинграде, когда был весной 1975-го в гостях у Рогинского.

Б.М.: Но тогда вы считали, что она недостаточно научная…

Д.З.: Эта книга была очень полезна, поскольку она ставила вопросы о «белых пятнах» в советской истории. В течение уже почти шестидесяти лет – тогда готовились к 60-летию Октябрьской революции – эта история преподавалась и изучалась односторонне. Какие-то темы вообще замалчивались, какие-то преподносились односторонне. И в предисловии к первому сборнику «Памяти» это все изложено. К первому сборнику «Памяти» я не имел отношения, но у меня есть предположение, кто это предисловие писал. Потом мне Рогинский говорил, что помимо редколлегии (его самого, Дедюлина и Даниэля) еще работал над предисловием Михаил Гефтер.

Б.М.: А если говорить о вас лично: что вас побудило участвовать в этом проекте?

Д.З.: Я окончил филологический факультет, и, во-первых, мне казалось, что история советской литературы недостаточно глубоко изучается. Что существуют какие-то забытые советские писатели, существуют их архивы, в которые нас не допускают. А если допускают, то только к тем архивам, которые находятся у родственников. А если среди них – писатель, который с трудом печатался в СССР, и его архив теперь попал в какое-то государственное учреждение, то он становился практически недоступен. Кроме того, я, как любой гражданин, еще интересовался и исторической проблематикой, поскольку у нас в СССР история была одной из самых главных наук. Мы знали довольно много имен и фактов, но мне еще в школе, а потом и в университете стало ясно, что оценки, которые даются историческим персонажам XX века, не вполне адекватны. Существуют какие-то тайны, и первые подступы к неофициальной истории у меня были еще до сборника «Память».

У меня был друг, Габриэль Суперфин… В 1969 – 1973 годах я с ним постоянно встречался в Москве, это было до его ареста в 1973-м. И когда на страницах «Хроники текущих событий», одним из составителей которой он был, появлялись какие-то исторические сюжеты, мы с ним пытались как-то их осмыслить, комментировать. В частности, там было опубликовано секретное письмо Ленина 1922 года членам Политбюро – о необходимости расправы над православным духовенством. Оно попало в «Хронику текущих событий» из самых секретных партийных архивов. И содержание его было настолько сенсационным, что это письмо казалось не вполне достоверным. И когда Суперфин сказал, что нужно как-то его подлинность проверить, я сказал, что есть простой способ. У Ленина есть Полное собрание сочинений в 55 томах. В конце каждого тома есть биографическая хроника за соответствующие годы, в которой даны ссылки не только на опубликованные документы, но и на неопубликованные. И как только мы это Собрание сочинений взяли, в соответствующем томе за 1922 год нашлась ссылка на это секретное письмо. И вопрос насчет того, подлинный ли это текст Ленина или не подлинный, был тем самым закрыт – подлинность подтвердилась. Потом мы с Суперфином стали думать о том, что на основании этой ленинской биографической хроники можно составить общий список неопубликованных документов Ленина, касающихся важнейших вопросов истории революции 1917 года и Гражданской войны. Мы уже начали такой список составлять, но тут Суперфина арестовали. Наша работа над ленинской темой осталась неоконченной.

Б.М.: А кто вы по образованию?

Д.З.: Я – филолог. Я работал в Академии наук, в отделе научной информации Института Латинской Америки (ИЛА). Мы реферировали иностранную прессу. Поскольку я знал испанский и португальский языки, то читал, как и другие сотрудники отдела, иностранную прессу и делал аннотации, рефераты, переводы. Мою голову эта работа не очень занимала. Я как переводчик там работал, никаких исследований не писал и не собирался защищаться – меня это как-то не очень интересовало (то, чем я занимался на работе).

Б.М.: Так что вы впервые занялись изучением истории, когда приступили к работе над «Памятью»?

Д.З.: Ну да… Хотя какой-то опыт был, когда я еще в свои студенческие годы писал курсовые работы и диплом. Что такое источники, справочники, оформление библиографии – я представлял хорошо. Все-таки я окончил Московский университет. У меня информационная база была хорошая. И потом, я знал московские библиотеки. Особенно Историческую и Иностранную (ВГБИЛ), еще со студенческих лет. Знал, какие там неиспользуемые запасы, сколько там лежит книг, журналов и газет, которыми мало кто пользуется. А вот именно в архивах, в отличие от Рогинского, я никогда не работал. И впервые попал в государственный архив в 1990 году, уже в другую историческую эпоху.

Б.М.: А если попытаться описать ваши методы работы?

Д.З.: Осенью 1976 года, когда я прочитал первый сборник «Память», который был подготовлен без меня, и высказал свое восхищение, я познакомился (уже тогда, в Ленинграде) с Добкиным и Дедюлиным – ленинградскими членами редколлегии. А в Москве той же осенью я познакомился с Даниэлем и Коротаевым. С Лешей Коротаевым мы работали оба в Академии наук, и даже территориально недалеко друг от друга. Наши организации были в пяти-десяти минутах ходьбы: ИНИОН на улице Димитрова (ныне – Якиманка), ИЛА – на Большой Ордынке. И Рогинский стал планировать второй сборник. Над вторым сборником я уже работал и подготовил для него два материала. Первый материал я подготовил вместе с Алексеем Коротаевым, а второй – отдельно. С первым материалом у нас получилась детективная история, и в итоге он так и остался неопубликованным[483]483
  О судьбе этой публикации и о его авторе см.: Дедюлин С.В. Сорванная публикация: 35 лет спустя // Новый библиограф. Париж. 2014. № 10. С. 2 (Гнедин Е. Мир как война за мир без войны); Орлова Р., Копелев Л. Мы жили в Москве. Харьков: Права Людини, 2012. Часть 1. С. 73 – 79.


[Закрыть]. Это была статья известного дипломата и журналиста Евгения Гнедина. Гнедин был в 1930-х годах видным советским дипломатом из окружения наркома иностранных дел Литвинова. Некоторое время он был одним из ведущих советских дипломатов в гитлеровской Германии, лично видел Гитлера, бывал на приемах, которые тот устраивал. А в 1937 году был переведен в Москву на должность заведующего отделом печати Наркомата иностранных дел. То есть он контролировал деятельность всех иностранных журналистов в Москве. Причем было это именно в годы больших показательных процессов, в годы большого террора: в 1937 – 1938 годах и до весны 1939-го. Все это время он руководил отделом печати Наркоминдела, регулярно собирал иностранных корреспондентов на брифинги, давал им указания, как понимать происходящее в СССР. Короче говоря, человек, имеющий большую власть. И как человек, который формулировал для зарубежной прессы основы советской внешней политики, он был одной из ключевых литвиновских фигур. И сразу же после снятия Литвинова с поста наркома он был арестован – в мае 1939 года. Нам он предложил не мемуары, а свое исследование о предыстории пакта Риббентропа – Молотова и о личной роли Молотова в этой предыстории; о его попытках вести самостоятельную внешнюю политику в 1930-х годах. Он как председатель Совнаркома был формальным начальником Литвинова – наркома. Литвинов был министр, а Молотов – председатель правительства, премьер-министр. Гнедин писал, что еще тогда они в Наркоминделе чувствовали: помимо официальной внешней политики, которой руководит Литвинов, есть еще какая-то другая, которой Сталин и Молотов занимались, не сообщая об этом Литвинову; что идут какие-то тайные контакты с Германией. Гнедин сказал, что его об этом попросили написать (уже в хрущевские времена, когда Молотова исключали из КПСС): что́ он знает о тайных переговорах Молотова с Гитлером.

Б.М.: А кто его попросил?

Д.З.: Какие-то работники Центрального Комитета. Не лично Хрущев, но кто-то из высшего партийного руководства. Он написал, и именно эту работу нам и отдал. В 1961 году она была послана в единственном экземпляре в ЦК партии, и в 1976-м он решил, что ее уже можно опубликовать. Мы с Коротаевым решили этот текст откомментировать – там упоминалось огромное количество людей: дипломатов, коммерсантов, журналистов. Причем об их дальнейших судьбах – и советских людей, и особенно немецких дипломатов – Гнедин мало что знал. А мы с Коротаевым примерно за месяц подготовили довольно большой научный аппарат к этой статье. В частности, выяснили судьбу немецких дипломатов, с которыми Гнедин контактировал в Москве. И выяснилось, что они потом сыграли очень важную роль во время войны как покровители власовского движения. Почти все немецкие дипломаты, знавшие русский язык, как-то участвовали в годы войны во власовской акции. Были даны нами еще какие-то характеристики персонажей этой статьи. Короче говоря, получилась довольно большая публикация – сама статья Гнедина и аппарат к ней. В машинописном варианте второго сборника она была. Но Гнедин, очевидно, дал эту работу не только нам; послал ее еще по какому-то каналу за границу, и там она была опубликована отдельной книгой[484]484
  Она была опубликована Валерием Чалидзе в издательстве «Хроника» в 1977 г., но без составленных Зубаревым и Коротаевым комментариев.


[Закрыть]. И когда издатель сборника «Память» в Париже, Владимир Аллой, получил наш второй сборник, то он решил (поскольку была конкуренция в эмигрантской среде за право публикации и материал уже появился в конкурирующем издании) второй раз эту работу Гнедина не публиковать. В общем, из сборника снял. Так эта наша с Коротаевым работа, можно сказать, пропала. Ни он, ни я этих примечаний к Гнедину не имеем; и где они хранятся, я лично не знаю[485]485
  В 2014 г. Сергей Дедюлин нашел этот текст в своем личном архиве и опубликовал его в «Новом библиографе» (см.: Гнедин Е. Мир как война…).


[Закрыть].

Б.М.: Скажите, а как был установлен контакт с Гнединым?

Д.З.: Этим контактом занимался не я. Я вообще Гнедина никогда не видел. Очевидно, это делал Александр Даниэль. Для пятого сборника «Память» (это уже через четыре года, когда делался пятый номер, в 1980-м) лично Даниэль брал у него интервью – ходил к Гнедину на квартиру и записывал его ответы на наши вопросы. А вопросы формулировали мы все вместе.

Вот как мы работали. Алексей Коротаев работал в основном в своем институте, в ИНИОНе (Институт научной информации по общественным наукам), в реферативном отделе. Там есть своя огромная библиотека и своя информационная база: картотеки, библиографические бюллетени. А я предпочитал работать в Иностранной библиотеке и в Исторической, в справочно-библиографических отделах, где стояли в открытом доступе иностранные энциклопедии и справочники на всех языках. И можно было почти про любого интересующего нас человека получить сведения именно из энциклопедий и справочников. Плюс к этому огромные картотеки газетно-журнальных публикаций и научных работ – тоже по персоналиям, на всех языках. Причем там, в этих картотеках, указывались работы, которые прочитать рядовому читателю (каковым я и являлся) было невозможно, поскольку они были спецхрановские. Но библиографическую карточку читателю давали – для сведения, чтобы он знал, что такая книга или статья есть. Прочитать ее, не имея специального разрешения (допуска), нельзя, а знать, что такая книга есть, что такие рецензии на нее существуют, – можно. Справки по немецким дипломатам я почти все делал там. Там можно было, не выходя из справочно-библиографического отдела, очень многого добиться.

Вторая моя работа, во втором сборнике «Памяти», была опубликована (ее я делал уже без Алексея Коротаева): «Краткие воспоминания о пережитом» Янова[486]486
  Янов В.В. Краткие воспоминания о пережитом // Память. Вып. 2. Париж: ИМКА-Пресс, 1979. C. 82 – 159.


[Закрыть], предисловие и примечания И. Кривина. Кривин – это я. Поскольку работа у нас бывала коллективная, очень часто то, что подписано одной фамилией, содержит еще чей-то труд. Янов был толстовцем; это совершенно уникальный человек, который никогда в жизни не ел мяса, рыбы, яиц, не пил молока, не эксплуатировал труд домашних животных. Занимался исключительно земледелием, применял ручной труд (пользовался лопатой и мотыгой). В 1920 году он, молодой человек из калужской деревни, увидел, что деревенские жители очень конфликтуют из-за земли (прямо до драк); тогда он отказался от своего земельного надела, ушел в лес и стал жить как Робинзон Крузо. Построил себе хижину и пятнадцать лет прожил в центре России в лесу. Возделал вокруг хижины поле, выращивал там картошку, репу, другие овощи. Потом его все-таки арестовали, но за эти пятнадцать лет к нему приезжали и единомышленники, и агитаторы-антирелиозники из Москвы, которые доказывали ему, что он живет неправильно. А он им доказывал, что прав Лев Толстой, а они вот неправы. И эти их беседы печатались в тогдашних журналах, совершенно забытых. Я все это нашел в Исторической библиотеке, работая над мемуарами Янова. Множество сведений, которые сообщались в этих мемуарах, подтвердилось. В частности, интервью, которое он дал московскому агитатору-антирелигиознику, мы полностью републиковали. Потом, после лагерей и ссылок, Янов одиноко доживал свою жизнь в Сибири, и там эти воспоминания написал. Примечания к Янову целиком сделал я. А что касается предисловия, где нужно было кратко и емко охарактеризовать историю толстовства, – их я писал не один.

Толстовство было совершенно забытым тогда явлением, о нем писали в СССР так: были при жизни Толстого какие-то там помещики, которые по его примеру переставали есть мясо, но потом довольно быстро бросали это. А на самом деле это довольно мощное движение, в которое входили и крестьяне, и некоторые рабочие, как этот наш персонаж, Янов. В 1920-х годах страна была покрыта толстовскими коммунами. И даже такими одиночками вроде Янова. Все это потихоньку ликвидировали в конце 1920-х – начале 1930-х годов. Янов был одним из последних арестованных толстовцев. У меня не получалось все это кратко сформулировать. Я попросил помочь мне Александра Даниэля: около половины предисловия написано им. Но второй псевдоним он ставить не захотел.

Когда Рогинский приезжал в Москву, мы уже полученный для сборника материал с ним дорабатывали. Довольно часто он мне показывал, какие примечания нужно дополнить, какие еще материалы найти.

Б.М.: Рогинский?

Д.З.: Да, и я это делал. Те же воспоминания первого главнокомандующего Красной армией, Вацетиса[487]487
  Имеется в виду: Вацетис И.И. Гражданская война. 1918 // Память. Вып. 2. С. 7 – 81.


[Закрыть], во второй «Памяти». Там требовалось довольно много уточнений. И я – тоже в Исторической библиотеке – над этим работал. Причем пользуясь льготным режимом Академии наук, иногда даже в обеденный перерыв на час-два туда ездил… Я работал у метро «Новокузнецкая», а библиотеки – и Историческая, и Иностранная – на следующей остановке, «Площадь Ногина» (сейчас «Китай-город»). И вот в обед я за пять минут доезжал до библиотеки, там работал, а через полтора-два часа возвращался к себе на работу, на Большую Ордынку. Иногда работал вечерами уже непосредственно над текстами примечаний, когда приходил к Рогинскому. Он приезжал обычно в Москву на все лето – и в 1977, и в 1978, и в 1979, и в 1980, и даже в 1981 году. Но вот в 1981-м он приехал в Москву на короткий период – он уже предчувствовал арест и поэтому довольно быстро уехал. А предыдущие четыре года он три летних месяца проводил в Москве, и это были самые плодотворные периоды работы над сборниками.

Б.М.: Кто-то был в Ленинграде, кто-то в Москве, а получалось ли вам всем вместе собираться?

Д.З.: Например, в конце 1976 года Рогинский привез в Москву темы для следующего сборника. Когда мы на редакционном собрании согласились с составом сборника и решили, что все эти темы мы вполне сможем подготовить, он раздал нам тексты для комментариев. Нам с Коротаевым он дал Гнедина и Янова; что Даниэль редактировал для второго тома, я не знаю.

Б.М.: Скажите, Дмитрий Исаевич, как вы определили бы ваши тогдашние политические взгляды?

Д.З.: Мы вообще эту тему не обсуждали никогда. Поскольку не стремились быть политической партией. Но в сборнике мы старались печатать мемуары и исследования по всему спектру. Мы стремились, чтобы у нас был представлен (и в мемуарах, и как тематика исследований) весь спектр политических течений России XX века – «от монархистов до анархистов», как сказано в переписке Ленина с одним коммунистом, который требовал свободы печати. Именно так – «от монархистов до анархистов», то есть каждый имеет право быть выслушанным. И у нас в «Памяти» действительно есть мемуары и монархиста Василия Шульгина, который как раз в это время умер в возрасте почти ста лет, и крайних левых революционеров – стариков, которые доживали свои дни в Москве. И все это мы довольно доброжелательно комментировали.

Б.М.: Свою деятельность вы воспринимали как чисто научную?

Д.З.: Да, без такого «солженицынского» понимания, что есть в истории один правильный путь, а все остальные – неправильные. Было это интуитивно, мы так не формулировали для себя, но подобная мысль у нас была. Плюрализм как раз тогда стал темой обсуждений в эмиграции: нужен ли для России плюрализм, или нужно одно правильное, но не коммунистическое мировоззрение? Солженицын считал, что плюралисты – это зло; что России нужен единственно правильный путь, и на него страна должна свернуть с того пути, на который ее повернул Ленин. А все остальные «плюралистические» варианты – это от лукавого. Их даже и знать не надо. У нас такой точки зрения не было. Мы как раз считали: чем больше истин – тем лучше.

Б.М.: Но вы думали, что ваша деятельность может быть воспринята властями как политическая?

Д.З.: Ну, конечно, мы понимали, что деятельность эта опасная… Особенно когда я услышал по радио «Свобода» передачу.

Б.М.: О вас?

Д.З.: Про своего Янова. Когда я свой текст услышал в эфире.

Б.М.: Передали вашу статью?

Д.З.: Да, через два года. Естественно, был страх. Но тем не менее я чувствовал, что поднимать шум по поводу этого сборника власти не станут. И потом, через шесть лет, в январе 1982 года, когда Рогинского арестовали, меня допрашивали в КГБ. И когда следователь меня спрашивал, знаю ли я что-нибудь о сборнике «Память», то я сделал вид, что этого названия не слышал. Я сказал, что знаю хорошо Рогинского, что он занимается историей, и спросил: «А что это за сборник? Там что, секретные документы? Или антисоветская пропаганда?» – «Нет, ни антисоветской пропаганды, ни секретных документов там нет…» Я почувствовал, что он говорит это, скрежеща зубами.

Короче говоря, хотя эта деятельность и не поощрялась властями, придраться к ней было довольно сложно. Члены редакции своими именами работы не подписывали. Бывали случаи, когда Рогинский и живых мемуаристов просил о том же. Например, в пятом сборнике «Память» есть воспоминания Н. Яневич. Это Елена Марковна Евнина, доктор филологических наук на пенсии. Она принесла большие воспоминания о своей жизни[488]488
  Речь идет о публикации: Яневич Н. Институт мировой литературы в 1930 – 1970-е годы // Память. Вып. 5. Париж: La Presse Libre, 1982. С. 83 – 162.


[Закрыть] и хотела подписать их своей настоящей фамилией. Говорит: «Я – пенсионерка, мне бояться нечего, меня не арестуют». Рогинский уговорил ее использовать псевдоним и соответственно изменить название: не «Моя жизнь», а «Институт мировой литературы». То есть убрать все, что было в ее жизни до института. Те моменты, по которым можно было вычислить мемуариста, он попросил снять, и это была довольно кропотливая работа, которой мы с ним вместе занимались (с ее согласия). И Евнина это оценила. Хотя она считала конспирацию излишней, Рогинский утверждал, что усложнять жизнь людям, даже пожилого возраста, ни к чему.

Но три автора категорически отказались печататься под псевдонимами. Первый – Револьт Пименов. Ему, с его двумя судимостями, это было не страшно: он свое уже отсидел и маленьких неприятностей на службе не боялся. Второй – Гнедин. Он был старик-пенсионер, тоже отсидел и тоже не боялся неприятностей. Тем более что он (как я сейчас понимаю), как дипломат, имевший отношение к государственной тайне, очень хорошо понимал грань, которая разделяет то, о чем можно говорить, и то, о чем говорить нельзя. Когда составляли список вопросов для него (перед интервью Даниэля), то я предложил Даниэлю задать Гнедину вопрос об отношении Наркоминдела и разведки: кого из разведчиков он знал в аппарате советских представительств, как складывались их отношения… Даниэль говорил потом, что Гнедин сделал вид, будто не слышит этого вопроса. Он, как человек опытный, понимал, что ответ уже может считаться разглашением государственной тайны. Тем более что разведчики могут оставаться на службе годами, десятилетиями.

Б.М.: А кто третий?

Д.З.: Третий – это Александр Храбровицкий. Только Рогинский с ним общался. Он постоянно рассказывал мне о том, как Храбровицкий восхищается нашим сборником, считает, что он важнее, чем «Архипелаг ГУЛАГ», и т. д.

Б.М.: А с Пименовым вы общались?

Д.З.: Да. Он ко мне как-то позвонил, представился и пришел в гости; потом несколько раз бывал у меня: в 1980 и в 1981 годах. А после ареста Рогинского мы восемь лет не общались. Он сразу после ареста пришел ко мне, и мы решили прекратить общение.

Б.М.: Чем отличалось ваше восприятие прошлого от восприятия старшего поколения, которое непосредственно испытало репрессии? Вы воспринимали его как далекое прошлое или все-таки чувствовали, что оно еще очень живое?

Д.З.: Все-таки я лично помню Сталина, я помню, как он умер, – мне было семь лет. Поэтому для меня это время – не то, что для моего сына, для которого это уже как воспоминания о незапамятных временах: что Сталин, что царь Николай II. Что они жили примерно в одно время – сейчас многие у нас считают. Но биографически я немного отличался и от Рогинского, и даже от Даниэля. У Даниэля почти все родственники с какого-то периода были в тюрьме: сначала отец, потом мать, потом сестра его жены, муж сестры жены. Четверо его родственников находились в заключении. У Рогинского отец был дважды репрессирован; Рогинский сам родился в ссылке. И отца прямо на его глазах арестовали, когда ему было четыре года; а пропал его отец уже после второго ареста. Рогинский сам приехал в большой город, в Ленинград, когда ему было уже десять лет. То есть политические репрессии для Рогинского и для Даниэля – это часть их биографии. У меня этого не было. В моей семье, среди моих предков никто – ни дедушки, ни бабушки, ни родители – не был репрессирован. Отец и мать – из провинциальной интеллигенции; они никогда не жили ни в Москве, ни в Ленинграде и не были гуманитариями: отец у меня инженер, а мать – врач. Я первый в семье, кто поселился в Москве, и первый гуманитарий.