Текст книги "Исторический сборник «Память». Исследования и материалы"

Ну, конечно, я горд тем, что стоял у истоков сборника «Память». Сначала попросил у В. Сажина совета, затем предложил А. Рогинскому стать первым среди равных – ведь редакция-то была, но главного редактора не было. Мне же пришлось составить первое содержание. Потом, когда том уже сформировался, я выбирал шрифты для названия, подзаголовков, рубрик. Мне бы хотелось рассказывать о каждом томе. Каждый выпуск – это очень интересный, вполне живой материал. Но сейчас я расскажу лишь один анекдот – конечно, реальный эпизод. Летом следующего года, когда мы уже заканчивали первый том, в Москве, выбирали место для большой статьи Александра Даниэля – памяти одной старушки, бывшей политзаключенной, которая всю жизнь сидела, а потом, при Хрущеве, начала писать жалобы в высшие органы власти на конкретные нарушения «социалистической законности»[503]503
  Имеется в виду: Попов Н. Памяти Анны Петровны Скрипниковой // Память. Вып 1. С. 285 – 296.


[Закрыть]. Она, по сути, была предшественницей диссидентов-правозащитников – Анна Скрипникова. И вот она умерла за год или за два до выхода сборника. Трогательная наивная старуха, она апеллировала к марксистским догмам, к советской власти, хотя при этой самой власти просидела тридцать лет в ГУЛАГе. И я со своей влюбленностью в биографизм и привязанностью к выразительным человеческим портретам независимых внутренне людей несколько прямолинейно сказал в нашем узком кругу, что и далее в каждом выпуске обязательно нужно печатать хотя бы одну такую статью в разделе «In memoriam». Добрейший, милый Саня Даниэль не среагировал на мои категоричности, а облегченно рассмеялся: «Сережа предлагает к каждому нашему номеру убивать по старушке!..»

Итак, в самые первые месяцы уже реальной работы над сборником, еще в Ленинграде, в редакцию были введены два моих товарища А. Добкин и Ф. Перченок. Третьего я ввел лишь в круг авторов, даже не знакомя его лично с другими редакторами. Он написал достаточно хорошую статью – по крайней мере хорошую на том этапе, для первого выпуска (хотя именно ее, наряду с мемуарами Юрия Гастева[504]504
  См.: Судьба «Нищих сибаритов» // Память. Вып. 1. С. 232 – 268.


[Закрыть], критиковал за живость изложения Лев Копелев в своей большой рецензии на первый том, которая была напечатана в «Русской мысли»). Это был фундаментальный обзор «солидного» двухтомника о сохранившихся фотоизображениях Ленина, с тщательным выявлением массы наглых фальсификаций, произведенных издателями – работничками Института марксизма-ленинизма. Это был мой давний университетский товарищ Алеша Авраменко (будучи большим ценителем прозы Андрея Платонова, он выбрал себе псевдоним Л. Надвоицкий)[505]505
  См.: Надвоицкий Л. Недорисованный портрет, или История пишется объективом // Память. Вып. 1. С. 411 – 443.


[Закрыть]. Во время перестройки он хотел опубликовать свой текст в открытой печати (и надо сказать, тогда было самое время для этого), но Саша Добкин со свойственной ему категоричностью сказал, что это недостаточно зрело и не так теперь интересно. Не без высокомерности отказал ему. Ну а теперь Алеша сам уже не находит нужным возвращаться ни к той стилистике, ни к самой теме. (Все-таки прошло сорок лет… Для чего-то время упущено: не только печатать, но и перепечатывать некоторые тексты надо вовремя.)

В ноябре 1975 года Наташа Горбаневская приехала попрощаться с Ленинградом – она собиралась уезжать в декабре в эмиграцию.

Сначала мы планировали, что один из разделов журнала составят материалы к биобиблиографическому словарю деятелей демократического движения, над которым я систематически продолжал работать. С Сеней Рогинским мы встречались три раза в неделю в вечерней школе (где оба работали преподавателями) и обсуждали самый широкий круг проблем. Параллельно рос наш архив самиздата; каждую неделю один день я целиком отводил на то, чтобы ездить, как на службу (вторую, конспиративную), в отдаленный район, где на квартире друзей – после скитания по разным другим, в том числе загородным адресам – уже сравнительно стабильно, надолго разместилось его хранилище. Там я читал, классифицировал, разбирал, приводил в порядок и составлял архивное описание всех материалов. Лишь немногие тексты я показывал для консультаций Валерику Сажину и Саше Добкину. Феликс Перченок жил совсем в другом конце города, куда добираться было труднее, поэтому с ним я виделся реже; да и встречаясь раз в неделю-две, мы говорили больше всего об истории Академии наук; в основном обсуждали его очередные находки. Меня очень воодушевляли, воспламеняли и конкретные эпизоды, на которые он обращал внимание, и сама форма его постоянно обновляемой, так сказать промежуточной, работы: словники имен репрессированных членов Академии, далее – конкретно востоковедов, геологов.

Конечно, обсуждали и текущие новости, и новинки самиздата и тамиздата. Феликсу Перченку порой удавалось ловить передачи западного радио (другим с этим не везло, а у некоторых из нас и вовсе не было радиоприемников). Лариса Богораз впоследствии вспоминала, что будто бы мы услышали текст ее знаменательного Открытого письма Юрию Андропову по радио. Это не так. Допускаю, что мы уже через несколько недель (оно было послано в мае 1975 года) получили его точный машинописный текст, видимо, из самых первых закладок. Лариса Богораз была тогда совершенно естественным образом вне себя после очередного безосновательно наглого ареста ее мужа, друга и соавтора Анатолия Марченко; свой праведный гнев она претворила в принципиально новый, с историческим оттенком правозащитный документ. «У меня в семье все сидели в ГУЛАГе и сидят: родители, я сидела, оба мужа мои сидели и вот снова сидят, и я сама начну собирать материалы к истории ГУЛАГа». Тут она на солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» не ссылалась: «Я подготовила и распространю анкету среди бывших политзэков, чтобы точнее разобраться в истории репрессий».

Несколько странный жест: она заранее как бы предупредила главаря КГБ, что будет этой работой всерьез заниматься. Видимо, там поняли так, что она просто в ярости и не обратили, слава Богу, на это внимания. Но ведь все, что Лариса Богораз вообще в жизни писала, было замечательно. И эти полторы странички тоже произвели на меня большое впечатление. Встретив Сеню Рогинского в Публичной библиотеке, я показал ему эти бумаги. Он зорко взглянул и сказал только: «Интересно». Но через месяц вдруг говорит: «Поезжай в Москву, найди Ларису Богораз и скажи ей, что мы готовы над этой темой работать вместе».

Я сразу осознал, что в нашей ситуации это переход качественный, но не возразил. Во-первых, прямые деловые контакты с Ларисой Богораз – это если не переход к диссидентству, то соприкосновение с ним. А ведь раньше мы думали об историческом сборнике: Академия наук, начало века, 1920-е и 1930-е годы, биография и стихи Ахматовой… Я составлял словарь, да, но почти ни с кем из крупных открытых диссидентов (как Александр Гинзбург, Юрий Орлов, академик Сахаров) прямо не общался. Явно посещал только дома писателей, поэтов, мемуаристов, которые соприкасались с Анной Ахматовой… И для гебистского наружного наблюдения я действительно был не слишком заметен. Впервые, видимо, они положили на меня глаз, когда случился донос на один из домашних семинаров у Феликса и Ирины Перченков. И первые «беседы» со мной, еще вне официальных стен КГБ, оперативники провели как раз тоже в мае 1975 года. Мы были тогда, конечно, очень встревожены, но мне вроде удалось отвертеться, спустить на тормозах: мол, перед ними русский человек, сын коммуниста, сын офицера, хороший учитель… А теперь я прямо пойду к одной из самых знаменитых диссиденток в Советском Союзе. То есть очевидно, что я засвечиваюсь. Но ведь я исследователь, не общественный деятель и не желаю им становиться.

Во-вторых, мы ведь задумывали научный исторический сборник общего характера, а это уже получалась какая-то история ГУЛАГа. Но я сказал: «Да». И поехал. Это все не раз кратко описано в мемуарах Ларисы Богораз. Дважды она вспоминала ошибочно, что я пришел к ней летом, а на самом деле – на рубеже ноября – декабря. По пути происходили разные казусы, но Бог вел, все преграды были фантастически преодолены. Я познакомился одновременно и с Саней Даниэлем, и с Ларисой Богораз. Все сложилось так, что мы понравились друг другу; в одну секунду стали как родные. В полном доверии. Им обоим сразу понравилась идея сборника, а меня они как люди буквально привели в восторг – чудесные два человека! Договорились снова увидеться, как только освободимся, уже в начале января (1976), во время школьных каникул.

Дальше все покатилось стремительно. Мы вдвоем с Сеней Рогинским приехали в Москву, обсуждали с нашими новыми друзьями и коллегами реальный план и макет сборника, состав авторов; тут же к нам присоединился хоть и москвич, но тогда как бы именно с нашей стороны, со стороны ленинградцев, Алексей Коротаев (помимо помощи с литературными источниками и периодически в комментариях, он невероятно много сделал для обеспечения нас местом для спокойной работы и жилья на протяжении следующих пяти лет). Сразу наметили, кто из нас дальше встречается с потенциальными сотрудниками в обеих столицах; последовали уже «радиальные» встречи с Михаилом Гефтером, Юрием Гастевым, Татьяной Баевой, Вадимом Борисовым, затем с Давидом Бацером, Александром Храбровицким, Дмитрием Зубаревым (трое последних появились уже как сильные авторы сборника в следующем, втором выпуске). Материалы первого сборника были посвящены XX веку, в основном репрессиям и ГУЛАГу.

В феврале Лариса Богораз – как и договорились заранее – приехала в Ленинград с крошечным тогда своим вторым сыном Пашей Марченко. Я их встретил на Московском вокзале, привел к Вениамину Иофе. Веня сам горел желанием участвовать в такой работе именно как автор и по заблаговременной договоренности с Ларисой приготовил к ее приезду свой замечательный первый текст о деле группы «Колокол» (1965).

Далее и работа с авторами, и работа самих авторов, а главное – комментаторов закипела и в Ленинграде, и в Москве. Следующая неделя нашей общей работы выпала на апрель, когда сначала Лариса, а следом и Саня приехали в Ленинград; один из наших чудесных безотказных друзей – кино– и фотомастер Яша Назаров, к реальной работе над сборником не имевший отношения, – предоставил свою очень удобную мансарду в качестве конспиративной квартиры. В итоге на столе появилась многосоставная предпоследняя корректура рукописи сборника.

Сеня предложил отметить завершение этого первого этапа (чтобы снять невообразимый стресс) спокойной встречей за обедом уже в более широком дружеском составе. Саша Добкин, хотя и занес лично в мансарду текст своей первой работы для «Памяти»(подготовленной за несколько месяцев в залах периодики Публичной библиотеки под руководством Сени замечательной библиографии газетной и журнальной прессы узников ГУЛАГа), еще не был приглашен на такую интимную встречу. Кроме нас четверых, были еще Валерий Сажин (еще один тогда полноправный член редакции), Борис Митяшин (давний младший приятель Сени, бывший и будущий политзэк; он опекал на этой квартире в бытовом и практическом отношении Ларису, которая жила там, выходя на улицу только в сопровождении и только ночью – не такая уж лишняя конспирация в тех условиях), Юрий Шмидт (уже тогда адвокат, в будущем один из самых известных в стране, в то время тоже близкий приятель Сени и, главное, сын одного из наших важнейших авторов старшего поколения, некогда юного меньшевика Марка Левина), Дита (Эдда) тогда еще Рабинович, вскоре Райко (она-то и организовала нам эту квартиру, найдя Яшу Назарова, своего «светского» товарища). Под конец заглянули «посмотреть» на нас еще пара приятелей хозяина дома и он сам с фотокамерой, увековечив эту встречу двумя снимками (чтобы он тоже попал в кадр, я заменил его в качестве фотографа).

В начале лета мы приехали с Сеней в Москву. Практически весь материал был набело перепечатан и дооткомментирован – осталось написать предисловие, редакционный манифест. После интенсивного обсуждения в различном составе (Сеня и Михаил Гефтер, Саня и Саня, Саня и Леша Коротаев, Саня и я…) и первоначальный черновик, и включивший дополнения других участников беловик написал и обработал Саня Даниэль. Когда текст был готов, я вдруг выпалил, что первый том необходимо посвятить одному из самых талантливых и заслуженных историков, другу и однокашнику некоторых из нас – Габриэлю Суперфину. Саня вписал эту завершающую фразу и решительно добавил: «Также обязательно и Сергею Ковалеву» (в общении для нас первый был и остался попросту Гариком, а второй – Сережей). В это время оба они находились в заключении. Тут Сеня несколько смущенно и негромко, как в театральных ремарках пишут – «в сторону», сказал мне: «Что ж это, выходит, Сане хочется вообще всех авторов “Хроники текущих событий” упомянуть…» (Только тут я понял, что Гарик Суперфин тоже занимался «Хроникой…».) Для нас, как бы внешних читателей самиздата, Сергей Ковалев был одной из самых уважаемых и героических фигур в диссидентстве, членом Инициативной группы по защите прав человека, соавтором многих публицистических документов… Сеня даже решился уточнить: «Но Ковалев… Ведь он не историк?» Но Саня твердо стал на своем: ему виднее; и это мне тоже было понятно. Первый выпуск, единственный из всех, был посвящен им двоим: Суперфину и Ковалеву.

Было очень поздно, я сказал, что валюсь с ног, пора спать. В той же комнате, рядом со столом, за которым шла работа над текстом, стоял диванчик с готовой постелью. Я закрыл глаза, а над моей головой Саня в очередной раз стал переписывать предисловие, Сеня, стоя за его спиной, добавлял уточнения. Я же всегда был сдержан, молчалив, не слишком доверяя себе – рядом с такими-то талантами! Нужно было у них лишь учиться и учиться. А тут, в момент перехода в другое состояние, в сон, я вдруг стал шепотом подавать страшно язвительные, саркастические реплики по поводу их обсуждения. Саня расхохотался: кто бы мог подумать, что от Сережи Дедюлина можно ожидать такого остроумия и язвительности!.. Но это случилось только разок, в момент перехода ко сну.

Подготовка каждого тома имела свои особенности. Впрочем, всегда сначала посылался получерновой вариант, а затем через полгода, тоже со всеми трудностями «левой почты» досылался вариант, уже отредактированный набело.

Однако с первым томом случилась особая беда. Как и всякий выпуск примерно в 600 страниц, он умещался в двух папках. Получателем почты всегда был обозначен представитель редакции на Западе – Наталья Горбаневская в Париже. Как раз этой отправки она очень долго не могла получить. Совершенно случайно, в одном из телефонных дружеских разговоров через океан недавний московский диссидент и самиздатчик, в то время уже организатор и владелец правозащитного издательства «Хроника-Пресс» в Нью-Йорке Валерий Чалидзе поделился с ней своей очередной радостью. Он получил интересную сборную самиздатскую рукопись с разными текстами, без заглавия, начинающуюся примерно с 300-й страницы, и она так ему понравилось, что он уже послал ее в набор. Наташа ахнула и воскликнула: «Так это же я представляю за рубежом редакцию исторического сборника “Память”!» Беда в том, что сначала первая половина вовсе пропала, а вторую любезные дружественные почтари переправили, как им показалось, в родственный адрес. Тем временем Наташа получила и второй, исправленный вариант всего тома и, кажется, послала его копию в Америку. Валерий Чалидзе, при всех своих достоинствах, имел и специфические черты характера, прежде всего в том, что касалось коммерческой экономии. И еще: об аккуратности, профессионализме и грамотности набора он вспоминал в очень редких случаях. В итоге наши – разумеется! – благодетели и друзья умудрились провести дело так, что обе части тома (включая одно из важнейших мест: детальное содержание) были отпечатаны типографски по черновому и невыправленному варианту. (И на все это ушло еще целых два года: к моменту выхода тамиздатского тиража весной 1978-го мы на родине завершали уже черновую редакцию одного из самых совершенных томов, третьего.) Редакция в Москве и Ленинграде настояла лишь на том, чтобы все поправки и изменения были обязательно внесены хотя бы в один из важнейших текстов тома – в первую статью И. Вознесенского (Феликса Перченка) об истории Академии наук. Потому этот текст местами сверстан более сжато и коряво. Видимо, в качестве некоторой моральной и профессиональной компенсации Наташа Горбаневская (она всегда славилась чемпионской скрупулезностью) постаралась самиздатский указатель имен к то́му довести до совершенства и в тамиздатской версии.

За эти два года «левой переписки» много воды утекло. В Париже обосновался и со временем занял ведущую позицию в «ИМКА-Пресс» (особенно в том, что касалось технологического процесса) наш знакомец еще по Ленинграду Владимир Аллой. Он развил большую активность и в общественной жизни третьей эмиграции, стал на том этапе довольно дружен и с другими активистами нового русского издательского дела: с Владимиром Максимовым, Натальей Горбаневской, Александром и Ариной Гинзбург… Аллой стремился оживить книгоиздательскую программу «ИМКА-Пресс», разнообразить редакционный портфель журнала «Вестник РХД»; он просил и получал от нас из Ленинграда немало новых самиздатских материалов, а также – надо отдать ему должное, – как никто в тот период, поддерживал нас и оказывал всевозможную реальную помощь. Он с живостью оценил значение уникального для самиздата исторического сборника в целом и полученную в Париже рукопись еще более удачного второго тома в частности. А заметив утомительные затруднения в коммуникациях между Нью-Йорком и Парижем, с одной стороны, и Москвой и Ленинградом – с другой, настойчиво стал предлагать и Наташе Горбаневской, и непосредственно нам (в «левых письмах») перевести издание «Памяти» в Париж, в «его» издательство «ИМКА-Пресс». Преимущества нового варианта всем участникам дела были очевидны. И сам Валерий Чалидзе тут тоже проявил исключительную дружественность и доброжелательство. Но нашей редакции в России сразу стало ясно: «ИМКА-Пресс» было издательством, конечно, и культурным, и достаточно широкого профиля, но все же идейно определенным образом направленным. Прежде всего это издательство христианское, причем именно православное. А принципом сборников «Память» был и оставался последовательно широкий подход к явлениям истории, одновременное предоставление трибуны выразителям разных точек зрения. В ответ на наши эпистолярные осторожные сомнения (мол, сам Аллой может оказаться в затруднительном положении, разрываясь между своим дружески-интеллектуальным отношением к нам и своим же служебным и религиозным пониманием долга) Володя в подробном письме с жаром уверил нас, что никаких проблем не будет. И издательство (во главе с Никитой Струве), и он сам придерживаются широких, прежде всего профессиональных и гражданских взглядов, и он гарантирует, что никаких ограничений в принципиальной редакционной политике сборники «Память» не встретят.

С истинным облегчением встретили мы тогда этот издательский «сдвиг». Я с энтузиазмом отшлифовал (в том, что касалось более четкого обозначения подписей комментаторов и их псевдонимов) содержание и состав окончательной, беловой редакции второго тома. А кроме того, наново проделал работу по уточнению имен и псевдонимов авторов и комментаторов тома первого (как в пропавшей для дела второй редакции первого выпуска); это уточненное и исправленное содержание я просил напечатать в приложении к выходящему в новом месте, в Париже, второму тому «Памяти».

Изданные в Париже тома № 2 – 5 внешне отличались от первого, нью-йоркского, как небо и земля. Они были изданы с полиграфическим блеском. Однако будто и не было никаких уверений, что все наши пожелания будут строго соблюдаться. Это касалось разных моментов, и тут нет возможности все их как следует перечислить. Скажу лишь о главном. (Кстати, издательский цикл, несмотря на физически близкое соседство представительницы редакции на Западе, издателя и типографа, занимал, как прежде, те же два года.) Перед самым выходом тамиздатского тиража второго тома не Наташа, никогда не проронившая о том ни словечка, но Володя с твердостью известил нас, что один из центральных материалов выпуска (тщательно откомментированная публикация Евгения Гнедина о подноготной предвоенных сталинско-молотовских интриг при сговоре с Гитлером) из типографского варианта сборника должен быть исключен, так как год назад этот текст (правда, без всякого научного аппарата) уже вышел в форме отдельного оттиска за океаном, в издательстве «Хроника-Пресс». Мол, не так жирно живется эмигрантским издателям, чтобы почти подряд в двух местах издавать одно и то же (с нашей, редакционной, точки зрения, это было далеко не одно и то же; но на наши встречные пояснения о ценности, особенно в данном конкретном случае, комментариев ответа не последовало). Этого мало. Когда нарядный и, конечно, сильно воодушевивший нас своим достойным видом том попал в наши руки, оказалось, что пропал и еще один текст, уже без всякого предупреждения и без всякой сноски о «согласии» на это внутрироссийской редакции… Никакого приложения с уточнениями имен и псевдонимов в предыдущем, первом томе, также не было (и ответа на мою просьбу я так никогда и не получил).

Что было делать? Мы уже занялись следующим, особенно сложным и многообразным четвертым томом. Одновременно с приходом типографского второго тома у нас наступила напряженная полоса обысков 1979 – 1981 годов… Для истории (теперь уже не для макро-, а для микроистории – наших собственных сборников) я счел необходимым сохранить истинное полное содержание и точный состав редакторов, комментаторов и авторов (и их псевдонимов) трех первых выпусков «Памяти» – и передал этот аккуратный перечень в новый и специфический вольный журнал по библиографированию самиздата и тамиздата «Сумма»: его тогда же начал издавать (почти на соседней улице!..) Сергей Маслов.

Несмотря на как бы общую технологию составления и подготовки всех сборников, каждый имел свои имманентные особенности и сложности, сопровождался различными новациями и установлением новых творческих контактов. Если вести разговор всерьез, то каждому тому надо бы посвятить по отдельной беседе (или по отдельной главе, если дело пойдет о печатной работе). Оставим это на будущее – надеюсь, скорое.

Я от всей души признателен вам, Барбара, за неподдельный интерес к истинным обстоятельствам создания нашего исторического сборника «Память» и вообще за ваш нетривиальный труд по изучению русского языка и русской культуры, за ваше терпение!..

P.S. от С.В. Дедюлина

Наша беседа с Барбарой Мартин состоялась несколько лет назад в парижском кафе, при нашем первом знакомстве, и протекала в весьма напряженном темпе. Поэтому следует иметь в виду, что даже теперь, в первом приближении отредактированный, этот текст никак не является специальной статьей или даже ответственно подготовленным и прочитанным докладом.

Мне стало известно, что за минувшее время Барбара Мартин и самостоятельно, и в творческом содружестве с коллегой из России продолжала работать над историей сборников «Память» (так же как и других независимых исследователей недавнего прошлого нашей родины): изучала печатные и архивные источники, встречалась и беседовала с некоторыми другими составителями и редакторами нашего, так и оставшегося единственным в своем роде, вольного издания.

В течение последних лет я тоже приводил в порядок архивный и библиографический материал, уточнял (не только по документам, но и перепроверяя свою собственную память, в том числе в беседах и переписке со своими былыми коллегами) все основные моменты и выразительные детали, связанные с этой темой. Сейчас более четкое и взвешенное мое понимание той эпохи, а также те проблемы, которые следует прояснить в первую очередь, сформулированы в составленных впервые и переизданных мною сборниках с документами и комментариями:

– «Память» (Исторический сборник) / Сост. С.Д. Изд. 3-е, уточн. и расшир. Серия «Библиограф». Вып. 1. Издание Ассоциации «Русский институт в Париже», 2010.

– Материалы двух Круглых столов в Париже и Одессе (19.09.2015; 10.10.2015). К 40-летию создания Исторических сборников «Память» / Составитель С.Д. Изд. 2-е, уточн. Серия «Малый библиограф». Вып. 7. Издание Ассоциации «Русский институт в Париже», 2015.

– Тексты, доклады и дискуссия на двух Круглых столах в Париже и Одессе (19.09.2015; 10.10.2015). К 40-летию создания Исторических сборников «Память». Часть I: Тексты и Дискуссия / Сост. С.Д. Серия «Малый библиограф». Вып. 10. Издание Ассоциации «Русский институт в Париже», 2015.

10.07.2016.