Текст книги "История суда и правосудия в России. Том 2: Законодательство и правосудие в Московском государстве (конец XV – 70-е годы XVII века)"

Несмотря на кажущуюся простоту приведенных дефиниций поличного, ученые разошлись во мнениях относительно содержания данного явления. Одни полагают, что поличное означало имущество, похищенное у потерпевшего из-под замка, а следовательно, татьбой с поличным называлось тайное хищение чужой собственности, находившейся под замком[419]419
  См., например: Калачев Н. В. Об уголовном праве по Судебнику царя Иоанна Васильевича // Юридические записки, издаваемые Петром Редкиным. 1842. Т. 2. С. 323; Линовский В. В. Исследование начал уголовного права. Одесса, 1847. С. 78.


[Закрыть]. Другие же исследователи убеждены, что поличное представляло собой украденную вещь, которая затем была обнаружена у похитителя под замком и тем самым уличала его в совершении преступления[420]420
  См., например: Владимирский-Буданов М. Ф. Обзор истории русского права. С. 412; Числов П. И. История русского права московского и петербургского периодов. М., 1902. С. 394.


[Закрыть]. Таким образом, одни авторы придают поличному уголовно-правовое значение, расценивая его в качестве специфического предмета преступления, а другие рассматривают поличное в уголовно-процессуальном смысле, характеризуя его как вещественное доказательство.

На наш взгляд, вторую точку зрения можно признать более обоснованной по нескольким причинам. Прежде всего обращает на себя внимание тот факт, что почти во всех определениях поличного о его изъятии говорится во множественном числе: поличное – это то, что «вымут», а не «найдут». Если допустить, что эти действия совершают преступники, то получается, что в краже всегда участвуют несколько лиц. Разумеется, это далеко не так и законодатель не мог этого не знать. Почему же он тогда использует такую формулировку? Думается, этому может быть лишь одно объяснение: потому что она отражает процессуальный порядок выемки поличного, а именно участие в этом следственном действии наряду с потерпевшим других лиц, в первую очередь пристава. Например, в Двинской земской грамоте от сентября 1556 г. четко указывается, что если потерпевшие у выборных судей «в розбою или в татбе учнут пристава просити на поличное», то «выборные судьи на поличное ездят сами, и т. п.тцы своих поличных перед ними ищут, у кого поличное вымут, и они с поличным судят и обыскивают накрепко все»[421]421
  ААЭ.Т. 1.№ 250.


[Закрыть]. Присутствие при выемке поличного пристава и понятых зафиксировано, в частности, и в Уставной книге Разбойного приказа 1635–1648 гг. (ст. 22), и в судебных актах[422]422
  См.: Арсеньев Ю. Из местной старины. Разбойные дела Каширского уезда в конце XVII века. Тула, 1888. С. 34–35.


[Закрыть].

В качестве еще одного аргумента в пользу второй из вышеназванных точек зрения на поличное сошлемся на толкование поличного, принадлежащее перу Н. П. Шалфеева. По его словам, из определений уставных грамот о поличном видно, что «поличным называлась чужая вещь, присвоенная незаконным образом, что подтверждалось и самым способом ее хранения у похитившего, т. е. она должна была быть спрятана таким образом, чтобы прямо была видна цель присвоившего обратить ее в свою собственность»[423]423
  Шалфеев Н. П. Об Уставной книге Разбойного приказа. СПб., 1868. С. 58.


[Закрыть]. О том, что поличное, скорее всего, означало обнаруженное у преступника под замком похищенное им имущество, по нашему мнению, может свидетельствовать и то, что в ряде жалованных грамот XV–XVI вв., например в Жалованной грамоте от апреля 1435 г.[424]424
  АСЭИ. М., 1952. Т. 1. № 117.


[Закрыть] и в Жалованной грамоте Троице-Сергиеву монастырю 1444–1445 г.[425]425
  Там же. 175.


[Закрыть], оно упоминается «в связке» не только с татьбой, но и с разбоем. Определение же поличного как имущества, похищенного у потерпевшего из-под замка, не очень хорошо стыкуется с этим преступлением (в отличие от кражи). Зато разделяемая нами трактовка поличного в одинаковой мере применима как к татьбе, так и к разбою.

Наконец, прямое указание на поличное как на вещественное доказательство имеется в Торопецкой земской грамоте 1590–1591 гг. В ней определено, «хто у кого вымет ис клети из за замка или что на ком опознает свое, ино то поличное»[426]426
  Цит. по: Шумаков С. А. Новые губные и земские грамоты // ЖМНП. 1909. № 10. С. 368–388.


[Закрыть]. Если первая часть дефиниции поличного сформулирована в законе вполне традиционно и, следовательно, допускает его двоякое толкование, то ее другая половина не оставляет никаких сомнений в правильности именно второй из вышеобозначенных трактовок поличного.

С учетом вышеизложенного мы считаем, что встречающееся в памятниках права Московского государства XIV–XVI вв. понятие «поличное» означало похищенное имущество, которое затем было в соответствующем процессуальном порядке обнаружено у преступника под замком и тем самым уличало его в совершенном преступлении.

Уголовная ответственность за растрату чужого имущества или денежных средств наступала лишь при наличии вины, когда лицо, «у кого взявши что в торговлю, да шед пропиет или иным какым безумием погубит товар свой без напраздньства» (ст. 55 Судебника). Приобретение имущества, заведомо добытого в результате кражи, очевидно, приравнивалось к ней («на кого взмолвят…что он тать, а довода на него в прежнем деле не будет, у кого крал или кому татбу плачивал» (курсив наш. – Авт.) (ст. 12)).

В отличие от зажигательства как наиболее опасного умышленного поджога, который можно расценивать не только как преступление против собственности, но и как преступление против общественной безопасности, «пожегом» (ст. 7, 38) предположительно называлось уничтожение или повреждение чужого имущества из-за неосторожного обращения с огнем и, возможно, даже умышленный поджог, но не повлекший тяжких последствий. Последнее предположение можно сделать, в частности, на основании правой грамоты от 2 июня 1528 г, в которой пожегом назван умышленный поджог митрополичьего двора, совершенный холопами по приказу их господ[427]427
  См.: Лихачев Н. П. Шорник актов, собранных в архивах и библиотеках. СПб., 1895. № 6.


[Закрыть].

Законодатель, стремясь обеспечить правопорядок в сфере земельных отношений, под страхом уголовного преследования запрещал нарушать границы земельных участков и перепахивать чужую землю (ст. 62). Наказание за уничтожение или повреждение межевых знаков и за запашку чужой земли носило сословный характер и зависело от того, на чью землю было совершено посягательство. Нарушение земельных владений великого князя, боярина или монастыря влекло за собой не только материальное взыскание, как в случае, когда «христиане промежу себя в одной волости или в селе кто у кого межу переорет или перекосит», но и телесное наказание виновного.

Наряду с вышеуказанными положениями ст. 62 Судебник содержит предписание о том, что «за рану присудят, посмотря по человеку и по ране и по рассуждению». Данная норма трактуется в том смысле, что при посягательстве на чужую землю «стоимость штрафа могла быть изменена с учетом личности правонарушителя, размера нанесенного ущерба и мнения судьи» [428]428
  См., например: Сидоренко А. Ю. Ответственность за нарушения земельного правопорядка: история развития российского законодательства (от «Русской Правды» до 1917 г.) //Государство и право. 2000. № 11. G, 69.


[Закрыть]. Однако такое толкование устраивает далеко не всех ученых. Например, по мнению А. А. Зимина, фраза о компенсации за причинение увечий была ошибочно присоединена к ст. 62, о чем свидетельствует ее отсутствие в аналогичной ст. 62 норме Судебника 1550 г. – ст. 87. С точки зрения исследователя, слова «и за рану присудят, посмотря по человеку и по ране и по рассуждению» на самом деле являются частью другой статьи Великокняжеского Судебника[429]429
  См.: ПРП. Вып, III. С. 409.


[Закрыть]. С А. А. Зиминым согласен К. В. Баранов, который считает, что «фраза о возмещении ущерба за нанесение увечий не относится к тексту статьи 62 Судебника 1497 г.», поскольку «наличие этой формулировки в тексте статьи представляется совершенно неоправданным». В то же время, по его словам, «является своего рода нонсенсом, требующим какого-либо объяснения» тот факт, что в Судебнике в отличие от ранее изданных нормативных правовых актов не встречаются нормы об ответственности за бесчестье. Чем же вызваны эти «странности» Судебника? По убеждению К. В. Баранова, их причиной является «неполнота единственного списка Судебника, в процессе переписки утратившего статью о возмещении за бесчестие и увечье, остаток которой случайно сохранился в статье 62. Судить о ее полном содержании следует по статье 26 Судебника 1550 г., хотя там эта статья сформулирована в иных выражениях»[430]430
  Баранов К. В. Указ. соч. С. 185–187.


[Закрыть].

Наконец, в Судебнике были зафиксированы некоторые преступления против личности, а именно: душегубство, нанесение ран, «бой», головная татьба, т. е. похищение свободного человека с целью его продажи в рабство, и «лай». Убийство подразделялось на простое (ст, 7, 8 и др.) и квалифицированное. Высшая мера наказания полагалась за убийство холопом своего господина и, вероятно, убийство крестьянином своего землевладельца (государское убойство). Что касается нанесения ран (ст. 62), побоев («боя») (ст. 6, 38 и др.) и словесных оскорблений («лая») (ст. 53), то Судебник не раскрывал никаких их признаков. Пожалуй, можно допустить, что бой считался в большей степени деянием, умалявшим честь и достоинство лица, чем преступлением, подрывавшим его здоровье.

Институт наказания в эпоху Судебника 1497 г. также развивался весьма интенсивно. Новое воззрение на наказание непосредственно отразилось на системе мер принуждения к лицам, совершившим преступления. Наряду с денежными взысканиями стали использоваться и чисто личные наказания, объектами которых являлись жизнь, здоровье, свобода, честь и достоинство преступника. Наиболее суровым наказанием являлась смертная казнь. Судебник великого князя Ивана III вводил смертную казнь за следующие преступления: государское убойство, крамолу, церковную татьбу, повторную (вторую) татьбу, головную татьбу, подмет, зажигательство, любое преступление, совершенное ведомым лихим человеком.

Впрочем, по поводу последнего утверждения, как уже отмечалось, ведется научная дискуссия, заключающаяся в споре ученых о том, что служило основанием применения смертной казни по ст. 9 Судебника: указанные в ней преступления сами по себе или их совершение особым субъектом. Исследователи придерживаются двух точек зрения на этот счет. Согласно первой совершение любого из названных преступлений являлось достаточным основанием для смертной казни преступника независимо от того, был он ведомым лихим человеком или нет. Высшая мера наказания в этом случае применялась к виновному в силу исключительной общественной опасности самого совершенного им преступления, а статус ведомого лихого человека правового значения не имел. Сторонником этого подхода, в частности, является Н. П. Загоскин. Он подразделяет все предусмотренные Судебником «лихие дела» на два вида: преступления «высшего» и «низшего рода». Первые охватывают преступления, обозначенные в ст. 9, 11 и 13 Судебника, и влекут за собой «безусловную» смертную казнь. К разряду же преступлений «низшего рода» относятся душегубство, разбой, татьба, ябедничество и иные «лихие дела», совершенные не ведомым лихим человеком и «не квалифицированные законодательством». В отличие от преступлений «высшего рода» за них полагается не смертная казнь, а другие личные или денежные наказания[431]431
  См.: Загоскин Н. П. Очерк истории смертной казни в России. Казань, 1892. С. 37–38.


[Закрыть]. По мнению С. В. Жильцова, вывод, к которому пришел Н. П. Загоскин, правильный, поскольку его можно сделать «исходя прежде всего из закономерности развития Московского государства, вступавшего в то время в пору завершения установления своей централизации». В этих условиях «такие государственные преступники, как «государственный у бойца» и «коромольник», не могли надеяться на снисхождение властей». Все названные в ст. 9 Судебника преступники «автоматически причислялись законодателем к ведомым лихим, а потому подвергались смертной казни»[432]432
  Жильцов С. В. Смертная казнь в истории России. С. 72 73.


[Закрыть].

Другая группа ученых склоняется к мнению о том, что смертная казнь преступника была возможна лишь при условии, что он являлся ведомым лихим человеком. Например, А. Л. Хорошкевич полагает, что в тексте Судебника можно усмотреть с некоторой долей колебаний, что понятие «ведомой лихой человек» распространяется либо на все категории преступников, упомянутых в ст. 9, либо только на зажигальников. По ее словам, «синтаксическая конструкция фразы допускает оба эти толкования»[433]433
  Хорошкевич А. Л. Судебник 1497 г. в переводе и редакции Сигизмунда Гербер-Штейна // Судебник 1497 г. в контексте истории российского и зарубежного права XI–XIX вв..C. 129.


[Закрыть]. В. А. Рогов также считает, что смертной казни подвергались лишь ведомые лихие люди. На его взгляд, законодатель ввел термин «лихой» в ст. 9 Судебника неспроста. Тем самым он хотел указать на то, что для применения высшей меры наказания требовалось доказательство повышенной социальной опасности виновного. В подтверждение своей позиции ученый ссылается на то, что, по свидетельству летописей, «изменников и крамольников чаще ожидало прощение, нежели смерть»[434]434
  Рогов В. А. История уголовного права, террора и репрессий в Русском государстве XV–XVII вв. С. 115–116.


[Закрыть].

На наш взгляд, из двух вариантов решения анализируемой проблемы ближе к истине первый. Причин здесь три. Прежде всего об этом говорит характер самих преступлений, перечисленных в ст. 9 Судебника. Все они посягают на столь ценные правоохраняемые объекты и (или) совершаются столь опасными способами, что в тех конкретных исторических условиях они вряд ли могли караться иначе, чем высшей мерой наказания. Наиболее очевидно это на примере крамолы. По словам Ф. Деппа, также придерживающегося первой из обозначенных позиций, «за преступления государственные, по причине особенной их важности, определяются во всех законодательствах наказания более строгие»[435]435
  Депп Ф. Ф. О наказаниях, существовавших в России до Царя Алексея Михайловича. СПб., 1848. С. 76.


[Закрыть]. Всегда и везде преступления против верховной государственной власти в целом и «крамольные» действия в частности расценивались законодателем как заслуживающие самого сурового возмездия, поэтому атрибутом соответствующих уголовно-правовых норм являлась санкция в виде смертной казни. Угрожая крамольникам лишением жизни, Судебник в этом плане ничем не отличался, да и, пожалуй, не мог отличаться от других законодательных актов современной ему эпохи. Напротив, было бы, наверное, странно, если бы за покушение на власть монарха закон предусматривал какое-то другое наказание.

Другой нюанс заключается в том, что ответственность крамольника трудно совместима со статусом ведомого лихого человека. С татьбой все понятно: раз вор повторно совершил кражу, то тем самым он продемонстрировал свой порочный, криминальный нрав, свою принципиальную неисправимость, а потому подлежит истреблению. Но применим ли подобный подход к крамольнику? Он должен быть постоянным участником различных политических интриг против государя, чтобы быть достойным высшей меры наказания? А если он замешан всего лишь в одном заговоре с целью свержения великого князя, то что же получается: казнить его нельзя и надо подождать, пока он вновь не примкнет к какому-нибудь мятежу или не возглавит его? Но ведь это нелепо. Даже за один случай крамолы государь может отправить на казнь того, кто посмел бросить ему вызов, и закон лишь формально-юридически закрепляет эту монаршую прерогативу. Другое дело, будет ли великий князь именно подобным образом расправлиться со своими противниками или же поступит с ними как-то иначе. В. А. Рогов абсолютно прав, утверждая, что при Иване III смертная казнь вовсе не являлась единственным наказанием для крамольников и изменников. Но из этого совершенно не следует, что ее не было в законе. Например, ст. 72 гл. XXI Соборного уложения закрепляла императивное положение о том, что «кого кто убьет с умышления…и такова убийцу казнити смертию». Однако на практике умышленное убийство необязательно влекло за собой смертную казнь[436]436
  См., например: Желябужский И. А. Дневные записки // Неизвестный автор, И. Корб, И. Желябужский, А. Матвеев. Рождение империи. М., 1997. С. 268, 271.


[Закрыть]. Поэтому неприменение высшей меры наказания к крамольникам доказывает лишь то, что закон и карательная практика не всегда совпадали, последняя была более гибкой и мягкой.

Еще одним доводом в пользу тезиса о том, что статус ведомого лихого человека не имел принципиального значения для смертной казни лиц, виновных в совершении преступлений «высшего рода», по терминологии Н. П. Загоскина, является сравнение ст. 9 со ст. 8 и 1 °Cудебника. Из сопоставления ст. 8 и 9 видно, что некоторые перечисленные в них преступления совпадают. Это татьба, душегубство и ябедничество. Разница между ними заключается в том, что в ст. 8 зафиксированы основные составы этих преступлений, а в ст. 9 и в ст. 11 и 13 – квалифицированные. Последние влекут за собой смертную казнь сами по себе (на то они и квалифицированные составы!), в то время как простые татьба, душегубство и ябедничество становятся квалифицированными и, следовательно, караются высшей мерой наказания, только если их субъектом является ведомой лихой человек.

Если же принять версию о возможности применения смертной казни лишь при условии, что субъект государского убойства, церковной или головной татьбы либо подмела является ведомым лихим человеком, то тогда возникают две серьезные нестыковки. Во-первых, полностью стирается грань между основным и квалифицированными составами преступлений. Ведь если и простая татьба, и татьба церковная, совершенные ведомым лихим человеком, наказываются одинаково, то чем они отличаются друг от друга? Зачем законодатель специально выделяет церковную, головную, повторную татьбу и татьбу с поличным из всех видов татьбы? Во-вторых, при подобном подходе получается, что ст. 8 и 9 дублируют друг друга, поскольку обе увязывают возможность применения смертной казни только с одним обстоятельством – повышенной общественной опасностью виновного. Сами же преступления не играют никакой роли, ибо при их исключении из текста ст. 8 и 9 ничего не меняется. Действительно, разве есть какая-то разница между формулировкой: «Адоведуть на кого… какое лихое дело, и будет ведомой лихой, и… того… казнити смертною казнью.,»^ с одной стороны, и предписанием: «А… ведомому лихому человеку живота не дати, казнити его смертною казнью» – с другой?

Вывод, сделанный нами об основаниях применения высшей меры наказания по ст. 9 Судебника, подтверждает и систематическое толкование ст. 9 и 10. В переводе на современный язык ст. 10 закрепляет положение о том, что «если вора впервые поймают на какой-либо краже, кроме церковной или головной… то его надлежит подвергнуть торговой казни». А если вор попался именно на церковной или головной татьбе, то какое тогда наказание к нему должно быть применено? Четкий ответ на этот вопрос дается в предыдущей статье Судебника – это смертная казнь. Весьма показательно, что, упоминая церковную и головную татьбу в ст. 10, разработчики закона никак не увязывают их совершение со статусом ведомого лихого человека, из чего, как нам кажется, явствует лишь одно: совершение любого из этих видов татьбы являлось в глазах законодателя достаточным основанием для смертной казни преступника в силу повышенной общественной опасности самих этих преступлений. Подобного подхода, кстати, законодатель придерживался и полтора столетия спустя, что нашло отражение, в частности, в Уложении. Как и Великокняжеский Судебник, оно предписывало «церковных татей казнить смертью» и при этом также не делало никаких оговорок относительно необходимости учета их прежнего поведения (ст. 14 гл. XXI).

Наконец, кроме вышеприведенных аргументов, по существу свидетельствующих о том, что Судебник устанавливал смертную казнь за перечисленные в ст. 9 преступления как таковые, независимо от того, кем они были совершены, есть, условно говоря, и формальный довод в пользу этой точки зрения. Он заключается в формулировке ст. 115 Судебника 1589 г., являющейся аналогом ст. 9 Судебника 1497 г. В Судебнике 1589 г. анализируемая норма звучит следующим образом: «А государьскому у бойце, и градцкому здавцу, и коромольнику, и церьковному татю, и головному, и коневому, и подметчику, и зажигалщику, и ведомому лихому человеку живота не дати, казнить смертною казнию». Как видим, по сравнению с текстом Судебника великого князя Ивана Васильевича в Судебнике царя Федора Иоанновича помимо двух новых преступлений, заслуживающих смертной казни, – сдачи города (крепости) врагу (оно упоминается в ст. 61 Судебника 1550 г.) и конокрадства появилось исключительно важное в интересующем нас плане дополнение – союз «и» перед фигурой ведомого лихого человека. Данное грамматическое нововведение Судебника 1589 г. все расставляет по своим местам, не оставляя сомнений в том, что «ведомой лихой человек» в ст. 115 занимает самостоятельное место, точно такое же, как и все остальные «лиходеи», и не является «приложением» ни к кому из них. То же самое можно сказать и о ст. 9 Судебника 1497 г., хотя в языковом отношении она, к сожалению, изложена не столь четко (возможно, в силу некоторой небрежности законодателя или ошибки переписчика), как ст. 115 Судебника 1589 г.

Способы исполнения смертной казни в Судебнике не определялись, но, судя по летописям и иным документам, их арсенал был не очень велик. Чаще всего смертная казнь осуществлялась через повешение на дереве, обезглавливание и утопление. Помимо указанных самых распространенных способов смертной казни существовали и квалифицированные ее виды. К ним относились сожжение в срубе, в клетке или на костре[437]437
  См., например: Карташев А. В. Указ. соч. Т. 1. С. 520–521, 524; Борисов Н. С. Иван III. М., 2003. С. 592.


[Закрыть], четвертование, при котором казнимому поочередно отрубали руки, ноги и голову[438]438
  См.: Развитие русского права в XV – первой половине XVII в. С. 191.


[Закрыть], казнь, предварявшаяся битьем кнутом[439]439
  См.: Слободская губная грамота от 8 февраля 1540 г. // Шумаков С. Новые губные И земские грамоты. С. 332–340; Вятская губная грамота от 2 марта 1541 г. //Там же.


[Закрыть], и некоторые другие. Выбор способа лишения жизни по общему правилу зависел от усмотрения правоприменителя и от таких факторов, как местные обычно-правовые воззрения на этот счет. При этом учитывались характер совершенного преступления, количество лиц, подлежавших казни, время года и др. В частности, по свидетельствам Герберштейна и англичанина Флетчера, русские редко казнили летом, так как были заняты войной. Исполнение смертных приговоров откладывалось до зимы, когда «злодеев» вешали или убивали ударом в голову и опускали под лед[440]440
  См.: Герберишейн С. Московия. С. 182; Флетчер Дж. О государстве Русском. М., 2002.С. 82.


[Закрыть]. Лишь отдельные преступления были сопряжены с конкретными видами смертной казни, причем в этих случаях преступники подвергались наказанию по принципу талиона. Идея равного воздаяния реализовывалась в том, что поджигателей сжигали, а фальшивомонетчикам в горло заливали расплавленный металл. Относительно последнего наказания В. Сокольский замечает, что «мысль о залитии горла фальшивым монетчикам могла легко без всякого заимствования родиться у тогдашнего законодателя: ибо для современников в этой каре символически выражалось наказание ненасытной алчности преступников, притом они казнились тем, что служило им для совершения преступления»[441]441
  Сокольский В. О нарушениях уставов монетных. Киев, 1873. С. 108–109.


[Закрыть].

Вынесение смертных приговоров в силу исключительной важности этого вопроса до второй трети XVI в. в основном входило в компетенцию центральной власти. На местном уровне принимать самостоятельные решения о смертной казни могли лишь бояре и дети боярские, «за которыми кормления с судом с боярским» (ст. 38, 39). Наместники и волостели же «без боярского суда», а также великокняжеские и боярские тиуны, которые держали кормления «с боярским судом», данным полномочием не обладали и не могли казнить преступников без доклада, т. е. были обязаны передавать соответствующие дела на рассмотрение вышестоящих инстанций (ст. 43). Только с 30-х гг. XVI в., когда началось проведение Губной реформы, число органов, выносивших смертные приговоры, территориально расширилось за счет предоставления полного права казнить «лихих» людей губным учреждениям.

Другим наказанием, предусмотренным Судебником, была «торговая казнь», под которой понималось публичное битье преступника кнутом. Судебник вводил торговую казнь за два преступления, а именно: за первую простую татьбу и за нарушение земельных владений великого князя, боярина или монастыря. Судя по описаниям торговой казни XVII в., единого, универсального устройства кнута как орудия пытки и казни не существовало, поэтому его описания у разных авторов несколько различаются. В целом он был похож на обычный кнут для лошадей и состоял из толстой палки длиной 2,5 фута, на конце которой имелось кольцо, к которому крепился ремень длиной около 3,5 футов из твердой лосиной или оленьей кожи либо из бычьих жил. Чтобы удары кнута были более болезненными, ремень мог быть дополнительно проварен в молоке. На конце кнута могло находиться несколько медных прутьев три четверти фута длиной или три кожаных ремешка длиной с палец, рассекавших кожу как ножи. Осужденный обнажал тело по пояс и ложился на спину помощника палача или кого-либо из присутствовавших на экзекуции, обхватывая его шею руками, а тот удерживал его в таком положении. Ноги у осужденного связывались, и специальный человек мог тянуть их веревкой, чтобы наказуемый не двигался. Находившийся на небольшом расстоянии сзади палач, держа кнут обеими руками, наносил удары хвостом кнута параллельно вдоль всей спины преступника. Для придания удару большей силы «кнутовой мастер» мог наносить его не стоя на месте, а одновременно с прыжком вперед. Сама сила ударов была такова, что уже от одного удара лопалась кожа и отрывалось мясо, образуя рану шириной с палец. Количество ударов кнутом законом не регламентировалось и определялось судьей самостоятельно в каждом отдельном случае. В основном преступники получали от 20 до 30 ударов. При наказании женщин-преступниц, по всей вероятности, делали скидку на пол осужденных, назначая им меньшее число ударов по сравнению с мужчинами.

Битье кнутом как наказание производилось публично (отсюда и такое название данного наказания, как «торговая казнь»), что должно было оказывать повышенное психологическое воздействие на осужденного, а также способствовать достижению цели общей превенции преступлений. Для еще большего общепредупредительного эффекта наказания и усиления его «осрамительной» составляющей преступника могли бить не в вышеописанном статичном положении, проводя экзекуцию в одном месте, а водя его по улицам и площадям, что именовалось битьем кнутом «по торгом» или «в проводку».

Судебник 1497 г. не был первым памятником права, который предусматривал данное наказание, хотя отдельные ученые именно так и считают. Например, М. Ступин безапелляционно заявляет, что «исторический очерк телесных наказаний в России смело можно начать с эпохи Судебников Великокняжеского и Царского, так как они представляют собою первые памятники светского русского законодательства, в которых в ряду прочих уголовных наказаний упоминается и система телесных. Если телесные наказания и были практикуемы до эпохи Судебников, то лишь за проступки против религии, по определению духовного суда, руководствовавшегося греко-римскими (византийскими) законами; светскому же законодательству они были чужды»[442]442
  Ступин М. История телесных наказаний в России от Судебников до настоящего времени. Владикавказ, 1887. С. 11.


[Закрыть]. Сходные рассуждения находим и у Э. Тобина, по словам которого «только в 1489 году наказывали в первый раз публично плетьми или кнутом, между тем как в то же время бывшие давно уже в Церковном Праве в употреблении телесные наказания начали переходить и в светское законодательство[443]443
  Тобин Э. Взгляд на основные начала русского уголовного законодательства с древнейших времен до Уложения о наказаниях 1845 года // ЖМИ II. 1847. № 6. С. 181 182.


[Закрыть].

Однако дошедшие до нас документы указывают на то, что торговая казнь была известна русскому праву по крайней мере в первой трети XV в. Об этом свидетельствует, в частности, Жалованная грамота ок. 1435–1437 гг.[444]444
  АСЭИ. Т. 3. № 117.


[Закрыть] Телесное наказание преступника в ней было обозначено не просто как его битье кнутом, а именно как торговая казнь, причем никаких пояснений о том, что под ней следовало понимать, в грамоте не содержалось. Это говорит о том, что к первой трети XV в. экзекуция в виде торговой казни была вполне ясна законодателю, судьям и населению и она прочно вошла в систему наказаний, хотя и применялась далеко не так часто, как впоследствии, в XVI в. и особенно в XVII в.

Еще одним видом известных Судебнику мер государственного принуждения к лицам, совершившим преступления, являлись денежно-имущественные наказания. По мнению Б. Е. Бабицкого, в Судебнике они уступали место другим, более суровым наказаниям[445]445
  См.: Бабицкий Б. Е. Общественно-политический строй и право в период образования Русского централизованного государства (XIV–XV вв.). Минск, 1957. С. 42.


[Закрыть], но на самом деле это было не так. И в законодательстве, и в судебной практике денежно-имущественные наказания играли, безусловно, ведущую роль. Материальные санкции подразделялись на такие разновидности, как «продажа», возмещение потерпевшему ущерба от преступления и конфискация имущества.

«Продажа» означала денежное взыскание, которое поступало в пользу лица, разбиравшего дело. О размере продажи Судебник умалчивал (ст. 7, 10,38), поэтому он, вероятно, определялся судьей самостоятельно. В Судебнике продажа служила дополнительным наказанием, в частности, к битью кнутом, назначавшемуся за первую неквалифицированную татьбу. Упоминание продажи в паре с «казнью» («а сам…в казни и в продажи наместнику»), видимо, указывало на то, что судья мог присоединить к продаже любое другое наказание, кроме смертной казни. Преступник был обязан возместить причиненный пострадавшему вред в пределах заявленных им исковых требований. Лишь при посягательстве на земельную собственность великого князя, боярина или монастыря размер вознаграждения потерпевшему заранее устанавливался законом в конкретной сумме и таким образом приобретал форму штрафа. Взыскание долга осуществлялось путем «правежа», заключавшегося в ежедневном битье должника батогами по икрам с целью побуждения его к погашению задолженности. Н. Н. Евреинов утверждает, что правеж встречается в законодательстве не ранее XVI в.[446]446
  См.: Евреинов Н. Н. История телесных наказаний в России. М., 2010. С. 72–73.


[Закрыть], что неверно, поскольку уже по крайней мере в нормативных правовых актах конца XV в., например в Судебнике 1497 г. (ст. 7, 8 и др.) и в Белозерской уставной грамоте 1488 г. (ст. 10), говорится о том, что «на виноватом» следует «истцово доправити (курсив наш. – Авт.)», т. е. взыскать сумму иска именно посредством правежа. Если у осужденного не было достаточно «статка, чем исцево заплатить», то он выдавался истцу «головою на продажю» (ст. 10), т. е. отдавался ему в холопство до отработки долга. Исключение из этого правила касалось ведомого лихого человека и приравненного к нему татя, пойманного вторично. При несостоятельности они не обращались в холопство до отработки долга, а подлежали смертной казни (ст. 8, 11, 39). В этом случае государственный интерес имел приоритет перед частным. Данное отступление от общего порядка, думается, действовало и в отношении иных наиболее опасных преступников, каравшихся смертной казнью.

Высшая мера наказания сопровождалась конфискацией имущества осужденного, оставшегося после удовлетворения иска потерпевшего. Изъятое имущество поступало в пользу судей (ст. 8, 11, 39). Последним наказанием, нашедшим отражение в Судебнике, являлась выдача головой на продажу, следовавшая за виновную растрату чужого имущества или денег.