Текст книги "Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век"

«Оттеняя» ситуацию с Финляндией, Кузьмин-Караваев обращал внимание на то, что она, сравнительно поздно (в 1809 году) войдя в состав Империи, продолжала и в начале XX века сохранять особую государственную организацию («не говоря уже о той национальной культуре, которой добилась у себя эта маленькая страна»). «Насильственно присоединять поэтому княжество к России, в надежде, что и Россия быстро пойдет по новому пути к достижению культуры, было бы поэтому и несправедливо, и нецелесообразно», – резюмировал Кузьмин-Караваев мнение «демреформаторов».

В марте 1906 года он был избран депутатом I Государственной думы от Тверской губернии. Благодаря репутации крупного общественного деятеля и ораторскому дарованию его выступления на заседаниях нижней палаты (96 раз) становились заметным явлением. Подчеркивая значительность фигуры Кузьмина-Караваева-парламентария, видный кадетский деятель В.А. Оболенский вспоминал: «Чрезвычайно живописен был на трибуне этот красивый, сравнительно молодой генерал с густыми серебряными эполетами, когда он выступал с речами, осуждавшими политику правительства. Либеральные генералы бывали еще в царствование Александра II, но затем постепенно вымерли, и Кузьмин-Караваев был своего рода уникум». Личный авторитет, глубокий профессионализм и жизненный опыт обеспечивали также влияние на депутатский корпус и его «однопартийцев» – прежде всего М.М. Ковалевского, знатока истории и практики западного парламентаризма, а также кн. С.Д. Урусова, в недавнем прошлом – губернатора и товарища министра внутренних дел.

«Русская Дума не имела тогда абсолютно никакого опыта, – вспоминал Кузьмин-Караваев. – Ей был дан закон, по нормам которого она должна была действовать. Но в чем была сильная и в чем была слабая сторона этих норм – она не знала. Она была охвачена болезненно-нетерпеливой жаждой законодательного творчества. Но как творить право и в чем состоит законодательная техника – подавляющее большинство членов Думы совершенно себе не представляло». В этой ситуации Кузьмин-Караваев и Ковалевский выступали с кафедры юного русского парламента зачастую в роли депутатов-учителей, расставляя необходимые, на их взгляд, акценты в стратегии и тактике Думы. Сторонники исключительно «мирного обновления», они солидаризировались в этом с гр. П.А. Гейденом, вокруг которого вскоре сложилась одноименная партия. Вместе они критиковали кадетов за непоследовательность в вопросах тактики, склонность к партийной диктатуре, неуважение к чужому мнению (в связи с чем предлагали обеспечить в законодательном порядке права политических меньшинств). При этом Кузьмин-Караваев подчеркивал: «Мы отмечали неправильность приемов Конституционно-демократической партии в Думе отнюдь не в целях дискредитации принципов, на которых объединились вошедшие в ее состав лица. Эти принципы… дороги нам не меньше. Но именно потому мы и желали бы, чтобы средства их проведения были безупречны, ибо в безупречности средств парламентской борьбы – один из вернейших законов ее успеха».

В I Думе Кузьмин-Караваев был основным докладчиком по законопроекту об отмене смертной казни (первый опыт законодательной деятельности нижней палаты). Призывая власть руководствоваться «только доводами спокойного, холодного рассудка», он не раз высказывал с трибуны Таврического дворца свое однозначное мнение: смертная казнь должна быть немедленно отменена. «Нельзя, убивая человека по суду, ставить вопрос: за что? – убеждал депутат-юрист, отвергая упреки в „сентимента-лизме“, – а надо ставить вопрос: зачем? И когда вы поставите так вопрос, то вам станет ясна вся ненужность кары смертью… В смертной казни всего отвратительнее кровожадная мстительность. В ней всего ужаснее бесповоротность». «Разве современное государство так слабо, что оно должно прибегнуть к этому средству? – обращался он к народным избранникам, по сути, с риторическим вопросом. – Разве в его распоряжении нет тюрем, нет органов исполнительной власти, нет всего того механизма, который может обезвредить человека и не лишая жизни».

Кузьмин-Караваев считал «глубоким заблуждением» точку зрения, согласно которой «смертная казнь может прекратить политические убийства». В этой связи он обращал внимание на коренное отличие политических убийств периода революции 1905–1907 годов от подобного явления прошлых десятилетий. По его словам, если в 1860-е – начале 1880-х политические убийства представляли собой «отдельные спорадические случаи», то «убийства, которые сейчас совершаются, представляют собой явления иного порядка»: «Когда убивают городовых, когда убивают солдата, стоящего на посту, когда стреляют и бросают бомбы дети, гимназисты, тогда нельзя не признать, что мы стоим пред явлением эпидемическим, пред формой массового психоза. Как бывают эпидемии самоубийства, так бывают эпидемии убийств. И если нецелесообразно бороться смертной казнью против холодных, рассчитанных, обдуманных убийств, то бороться смертной казнью против той крови, которая проливается в силу эпидемии, охватившей страну, – вдвойне нецелесообразно. Между тем вот на эту-то кровь ответом и служат сплошные смертные казни».

Вообще, рассуждая о причинах революции 1905–1907 годов, Кузьмин-Караваев считал «близоруким взглядом» объяснение социальных взрывов действиями революционеров, результатом их агитации: «Везде в мире существуют теоретические и практические анархисты… однако революция там не совершается в настоящее время. С другой стороны, история нам показывает, что никогда революция не была вызвана искусственно… Революцию совершают прежде идеи, а лишь потом – действия». В этом депутат-юрист видел еще одно доказательство абсолютной нецелесообразности лишения жизни как приема «устрашения». Задаваясь вопросом «Можно ли с идеей бороться смертью, можно ли, убивая людей, искоренять идеи?», он заявлял: «Неужели не ясно, что получаются всегда неизбежно обратные результаты, что от этого негодного средства искоренения идей они получают все большую и большую силу, все более и более крепнут, все более и более увеличивается число их адептов? <…> Того, кто идет на политическое убийство, угроза сурового наказания не способна остановить, поскольку в его сознании создается представление о мученичестве, он делается героем в своих глазах».

Вводя обсуждаемую проблему в контекст всеобщей истории, Кузьмин-Караваев сообщал депутатам, что уже с конца XVIII века «смертная казнь является в кодексах и в науке институтом вымирающим», а в начале XX века она уже представляла собой единичное явление. Что касается России, то, по словам оратора, здесь в конце XVIII века также «был проблеск в пользу отмены смертной казни; смертная казнь за общие преступления была даже формально отменена. Но эта отмена имела бумажный характер и в жизнь не вошла». «А в результате, – авторитетно заявлял он с думской трибуны, – ни в одном цивилизованном государстве нет такой широкой постановки смертной казни в данную минуту, как именно в России». Несмотря на сложившуюся ситуацию, Кузьмин-Караваев обращал внимание на ряд моментов, благоприятных для отмены смертной казни в России. Это прежде всего «укорененность» в общественном сознании идеи неприятия этой кары. Оратор отмечал и немалый вклад отечественных специалистов по уголовному праву, философов (в том числе В.С. Соловьева) в углубление данной культурной традиции.

Указывая на безотлагательность обсуждаемой меры («С декабря 1905 года в России – не убито при вооруженном сопротивлении, нет, – но расстреляно, повешено и лишено жизни самым ужасным способом, без суда или по судебным приговорам, более 600 человек»), он выступил с критикой «старого бюрократического принципа» – «сперва успокоение, а потом реформы» – как абсолютно нелогичного: «Ведь когда движение ведется во имя реформ, то как же можно сказать, что вот вы успокойтесь, не ждите реформ, не желайте их, – и тогда вам их дадут! Ведь это же совершенный абсурд! То же самое и по отношению к смертной казни, – настаивал Кузьмин-Караваев. – Не политические убийства являются причиной, а казнь – следствием, а как раз наоборот, политические убийства вызываются безудержным применением смертной казни». Отсюда закономерен его призыв к верховной власти взять на себя инициативу в решении данного вопроса: «Сохраняя за собою право на кровожадное мщение, государство поддерживает те же кровожадные инстинкты, развитые в обществе… Государство должно знать и помнить каждую минуту, что его определения имеют воспитательное значение для всего общества… Государство не может и не имеет права идти за цивилизацией, оно должно идти впереди граждан, ведя их к праву, правде и свободе», – обозначал он единственно верный, на его взгляд, путь «государственного корабля». Заключительные слова думской речи Кузьмина-Караваева, произнесенной 19 июня 1906 года и содержавшей призыв к отмене смертной казни, были встречены, согласно стенограмме, «громом аплодисментов».

Настаивая на упорной, последовательной работе депутатов, направленной к «торжеству правды» («не для того, чтобы получать деньги, собрались мы сюда»), Кузьмин-Караваев не раз пытался убедить народных избранников в том, что «быстрота работы отнюдь не должна идти в ущерб ее правильности и основательности». Он обращал внимание на объективные трудности законодательной деятельности, требующей профессионализма и тщательности: «Всякий конституционный механизм есть механизм чрезвычайно сложный, и приводить его в быстрое движение не представляется возможным». Кроме того, депутат-юрист подчеркивал исключительную сложность российских проблем. В частности, он призывал запастись терпением при «продвижении» законопроекта о неприкосновенности личности, поскольку работа над ним требует не только отменить отдельные «наслоения» в законах, но подвергнуть коренной реконструкции «целые кодексы». Показательна и реакция Кузьмина-Караваева на «нестыковки» в выступлении кадетского оратора Е.Н. Щепкина: «Его заботы – улучшить бытовое положение нижних воинских чинов в сухопутной армии и флоте. А он предлагает установить такой закон, чтобы воинская повинность отправлялась на началах или условиях справедливости и права. Отправление воинской повинности – одно, бытовые условия военной службы – другое, дисциплинарные отношения, на которых покоится все войско, – третье», – обозначал многогранность проблемы оппонент Щепкина. Вывод Кузьмина-Караваева сводился к тому, что необходимо подходить с «наибольшей осторожностью и точностью» к «чрезвычайно важному» вопросу о том, стоит или нет затрагивать в ответном адресе Думы проблемы армии. «Не случайно – подчеркивал он, – специальная комиссия, занимавшаяся подготовкой упомянутого документа, ответила на данный вопрос отрицательно».

В ходе работы I Думы Кузьмин-Караваев еще более убедился в многотрудности решения проблем русской деревни. По его свидетельству, прения по аграрному вопросу показали, что Дума единодушно отнеслась только к одному: принципу принудительного отчуждения частновладельческих земель в пользу крестьян и вообще лиц, обрабатывающих землю личным трудом. Преобладающее большинство депутатов признало также необходимость выработки общих начал аграрно-крестьянской реформы для всего государства. Что же касается конкретного содержания назревших преобразований в сфере земельных отношений, то здесь обнаружился широкий разброс мнений. По замечанию Кузьмина-Караваева, «оказалось, что идея образования государственного земельного запаса далеко не так популярна, как можно было ранее думать». Признавая необходимость дальнейшего углубленного изучения проблемы, Кузьмин-Караваев в заседании 15 мая 1906 года выступил против ускоренного «продвижения» в Думе кадетского аграрного законопроекта за подписью 42-х депутатов. Он предложил продолжить прения и более ответственно подойти к избранию членов аграрной комиссии.

В думских дебатах Кузьмин-Караваев еще не раз выступал в роли своего рода «модератора», своим экспертным мнением нередко оказывая влияние на ход дискуссий. Еще в первой министерской декларации (13 мая 1906 года), обращенной к органу народного представительства, он увидел опасную тенденцию со стороны власти – дискредитировать Государственную думу, поколебать ее авторитет: «Высшее законодательное учреждение, образованное из представителей народа, единственное, которое пользуется авторитетом, выслушало, что разрешение земельного вопроса так, как оно находит нужным, „безусловно недопустимой Народные представители выслушали совет: „Помогайте органам исполнительной власти в их ответственном деле – внести в страну успокоение“». Как следующий шаг в том же направлении он охарактеризовал правительственное сообщение по аграрному вопросу от 20 июня 1906 года: в нем указывалось, что принудительное отчуждение земли вредно для самих крестьян, а также сообщалось о внесении в Думу правительственных законопроектов о реформе крестьянского землевладения (впоследствии реализованных в ходе аграрной реформы Столыпина). По словам Кузьмина-Караваева, выраженная в документе «тенденция» подчинить законодательную власть исполнительной привела его, человека уравновешенного, «в состояние бешенства»: «В конституционном государстве министерство противополагает Монарха народному представительству, волю Монарха и его заботы противополагает воле и заботам народа в лице его представителей! Ведь это такое дикое непонимание, которое может быть свойственно только людям абсолютно невежественным!» Однако Кузьмин-Караваев был убежден, что дело здесь не только в «непонимании» ситуации «верхами». По его словам, авторы правительственного сообщения наносили целенаправленные «удары» по Думе, применяя «абсолютно недопустимый прием» – полемику с органом народного представительства от имени Монарха, рассчитанную на крестьянские массы: «Они пишут: пусть Государственная дума говорит что ей угодно, а решение земельной нужды придет к вам, но только не от Государственной думы». В такой постановке вопроса Кузьмин-Караваев видел «прямой вызов к восстанию», поскольку «после прочтения сообщения невольно возникает среди крестьян вопрос: зачем же существует Государственная дума?», логическим следствием которого может явиться требование ее ниспровержения. В этой связи закономерной была его характеристика правительственного сообщения 20 июня как «провокации» со стороны верховной власти.

Судя по всему, в ситуации резко обострившегося противостояния между I Думой и Советом министров разрешение конфликта путем формирования правительства с участием лидеров либеральной оппозиции (о чем велись переговоры представителей высшей бюрократии с общественными деятелями) было тогда уже маловероятным. Что касается Кузьмина-Караваева, то его имя (как одного из возможных претендентов на пост министра юстиции) еще во второй половине июня 1906 года упоминалось в списке «министерства доверия», составленном Д.Ф. Треповым.

Однако сам Кузьмин-Караваев уже не рассматривал всерьез данную перспективу. Он не испытывал иллюзий по поводу успеха «либерально-умеренного министерства». По его мнению, вхождение отдельных либеральных политиков в обновленное правительство, как это предусматривалось Столыпиным, не могло повлиять на ход государственного управления. «Я не возлагаю больших надежд на министров из кадет. Хуже, конечно, не будет, но чтобы наступило существенное успокоение – весьма сомнительно», – делился он мыслями со Стасюлевичем в письме от 30 июня 1906 года. Пессимистично оценивал Кузьмин-Караваев и способности властей к адекватной реакции, хотя и продолжал предостерегать «верхи» от разгона Думы, предрекая в противном случае усиление леворадикальных элементов. Примечателен тот факт, что царю понравилось содержание «Общественной хроники» в майской и июньской книжках «Вестника Европы» за 1906 год, где содержалось указанное предупреждение. «Хроникой „Вестника Европы“ заинтересовались высочайшие люди, – писал Кузьмин-Караваев, автор упомянутой публикации, Стасюлевичу. – Что же? Пусть читают и хоть когда-нибудь прозреют. Боюсь, впрочем, что уже поздно прозревать. Все показывает, что дела обстоят до дивности скверно».

Единственным актом противодействия «бесконечно вредным последствиям» от «распубликования» министерской декларации 20 июня 1906 года Кузьмин-Караваев считал выработку своего рода «контрсообщения» от лица Государственной думы. Отвечая депутату-кадету Л.И. Петражицкому, назвавшему данную инициативу «крайне рискованной», Кузьмин-Караваев предложил народным избранникам учитывать уникальность переживаемого момента, когда «необходимость заставляет отступать от теории». По его словам, главным побуждением Думы к тому, чтобы напрямую обратиться к народу, должен был служить ее нравственный авторитет у населения, в массе своей «идейно-анархизированного, в котором нет авторитета власти и в котором теплится вера только в Государственную думу». Убеждая коллег-парламентариев в «практической надобности» подобного рода обращения к населению, Кузьмин-Караваев выражал надежду на то, что только «авторитетное слово» Думы сможет внести «успокоение» в русскую деревню, «сбив накал» аграрных волнений, в противоположность правительственному сообщению 20 июня, способному, по его мнению, оказать на крестьянство лишь «возбуждающее действие».

В документе, выработанном Думой, объявлялось, что правительственное сообщение «подрывает в населении веру в правильное разрешение земельного вопроса законодательным путем». Депутаты напоминали о законодательных правах нижней палаты, заявляли о твердом намерении разработать закон о принудительном отчуждении частновладельческих земель в пользу крестьян, при этом обещая не отчуждать надельные земли и «мелкие владения». Ответом на «революционное выступление» I Думы стал ее роспуск. В свою очередь, Кузьмин-Караваев, оценивая шаг, предпринятый верховной властью, как «акт боевой», заявлял: «Дума не распущена, а именно разогнана». Он указывал на то, что эта мера на руку лишь крайним политическим силам, реакционерам и революционерам, и несет в себе «величайшую опасность» ослабления в народе веры в идею «монархического представительного образа правления». Кузьмин-Караваев не поставил свою подпись под Выборгским воззванием – призывом к «пассивному сопротивлению» правительству (отказ от воинской службы, уплаты налогов и т. п.). Однако его имя упоминалось в прессе среди тех, кто сочувственно отнесся к данному документу.

Ужесточение правительственного курса после роспуска I Думы публицист характеризовал как фактическое возрождение режима В.К. Плеве. Страну «лихорадило». Пресса была заполнена сообщениями о попрании политических свобод и гражданских прав, забастовках, революционном терроре, разнузданных действиях уголовных элементов, полицейских и судебных репрессиях, участившихся случаях смертной казни за политические преступления. Восстания матросов и солдат в Свеаборге и Кронштадте, бунт на крейсере «Память Азова» стали для лидеров ПДР очередным поводом для выражения негативного отношения к «революционизированию» войск. «Где смысл? Где человеческий разум? Где чувство, отвращающее человека от крови?» – восклицал Кузьмин-Караваев, обращая внимание как на бессилие карательной политики верховной власти, так и на бесплодность революционного террора. «Мы ищем мира, но на тех путях, которых упорно придерживается власть. Мы добиваемся коренных реформ, но не теми способами, которые приняты террористами… Нам дорога русская кровь. Мы не хотим, чтобы лилась она в междоусобной бойне… Единственный здравый метод политики: реформы как источник успокоения, а не наоборот», – в очередной раз заявляли «демреформаторы».

Кузьмин-Караваев и его соратники, выступая за скорейший созыв II Думы, как и прежде, связывали ее успех с единством действий левоцентристских сил («всех тех, кто хочет мирного, но безостановочного движения вперед – к народному благу и народной свободе»). В ходе избирательной кампании (январь 1907 года) они провозгласили «важнейшими задачами настоящей минуты» – наряду с политическими реформами, а также демократическими преобразованиями в сфере аграрного и рабочего вопросов, – отмену смертной казни, запрещение телесных наказаний, ограничение сферы действия военного суда над гражданским населением во время войны с иностранным государством театром военных действий. В конечном итоге Кузьмин-Караваев оказался единственным из лидеров ПДР, избранным во II Думу (снова от Тверской губернии).

«Авторитетнейший представитель II Думы» (по выражению «Русских ведомостей»), он на первом же заседании был предложен на пост председателя нижней палаты, но от баллотировки отказался. В письме к кн. С.Д. Урусову Кузьмин-Караваев разъяснял причины своего решения: «Существовать без заработка я абсолютно не могу. Председатель же Думы должен все свое время отдавать ей… и никакого вознаграждения со стороны не получать. С другой стороны, – подчеркивал он, – вопрос о Председателе не такой, чтобы из-за него стоило идти на конфликт с Государем, а потому, я думаю, что лучше всего было бы избрать лицо, по крайней мере, политически неизвестное». Помимо указанных соображений, Кузьмин-Караваев не считал для себя возможным занять председательское место и по следующей причине: «Положение председателя второй Думы будет труднее, и я очень сомневаюсь, чтобы мне удалось с этим справиться».

Отказавшись занять главное руководящее кресло, Кузьмин-Караваев активно работал в качестве председателя ряда думских комиссий (по рассмотрению законопроектов, внесенных в Думу Министерством юстиции; по вопросам о неприкосновенности личности), а также подкомиссии по военно-морскому делу, образованной в составе бюджетной. Он также был членом нескольких комиссий – редакционной, по выработке законопроектов об отмене военно-полевых судов и местном суде и др., – и подкомиссий, занимавшихся сметой и кредитами Министерства народного просвещения, сметой Переселенческого управления и т. д.

Кузьмин-Караваев и во II Думе последовательно выступал сторонником замены произвола законом, отстаивал необходимость «уважения чужого мнения и свободы слова», предостерегал от «однобоких» оценок и внесения партийной «страстности» в решение вопросов государственной важности. С началом проведения аграрной реформы Столыпина он осуждал методы государственного насилия в отношении крестьянской общины.

22 мая 1907 года Кузьмин-Караваев выступил в Думе с критикой законопроекта Министерства юстиции «Об оставлении в силе временного закона 18 августа 1906 года об усилении ответственности за распространение среди войск противоправительственных учений и суждений и о передаче в ведомство военных и военно-морских судов дел по означенным преступным деяниям». От лица думской комиссии он высказался за отклонение законопроекта по соображениям как общепринципиального, так и практического характера. В центре его внимания оказалось стремление власти к усилению ответственности за пропаганду в войсках, ускорению судебных решений путем дальнейшего распространения на граждан военной подсудности, изъятия соответствующих дел из ведения общих судов. Кузьмин-Караваев обращал внимание на то, что принятие данного законопроекта вернуло бы военную юстицию к законодательству времен Николая I, согласно которому она играла роль «специальной расправы по отношению к гражданам, причинявшим вред войску» и действовала параллельно и независимо от направления общего суда. Кузьмин-Караваев был убежден: невозможно возвращаться к данной системе «при том положении, в котором сейчас в общественном сознании находится армия». «Армия должна стоять вне политики… она должна пользоваться уважением населения; население должно смотреть на военную службу, как на службу почетную, – заявлял оратор. – Зачем же ставить орган этой армии – военный суд – в не свойственное ему положение? Неужели возможно допустить положение войска, как какого-то самостоятельного государства в государстве, с тем, что раз лицо нарушает интересы войска, раз деятельность лица направлена к разрушению армии, – то общая судебная власть в государстве умывает руки и говорит войску: „Бери его и расправляйся с ним“». Кузьмин-Караваев был глубоко убежден в том, что подобная постановка вопроса совершенно недопустима с политической точки зрения.

Отвечая на возражения оппонентов – главного военного прокурора и товарища министра юстиции, – Кузьмин-Караваев не находил их доводы убедительными. «Я не менее, чем представитель военного министерства, горячо желаю, чтобы военные мятежи отошли в прошлое, – заявлял он. – Я уже несколько раз высказывал свой взгляд на этот вопрос: военный мятеж может привести к гибели всего государства. Да, но эта связь между военным мятежом и той повышенной карательной санкцией, – плюс передача дела в военный суд, которая предлагается законопроектом, – мне кажется совершенно искусственной». Уверенный в том, что военный мятеж и пропаганда в войсках представляют собой «чрезвычайно глубокие явления», оратор заявлял о нецелесообразности борьбы с ними исключительно силовыми мерами: «Явление может найти свою естественную смерть тогда, когда многое и многое изменится в общих наших условиях; вырывать же из общего политического хаоса, в котором мы живем, одно явление и пытаться реагировать на это явление путем жестоких карательных мер, я думаю, что это способ, который еще более ведет и к развитию пропаганды в войсках, и ко всему тому, чему свидетелями мы были».

«России в переживаемую эпоху нужны не мстители за прошлое, а организаторы будущего», – эта мысль звучала рефреном в думских речах Кузьмина-Караваева. Профессионализм и многолетний опыт публичных выступлений обеспечили ему популярность как оратору и на очередном этапе думской деятельности. Его авторитет признавали политические оппоненты. Так, один из членов фракции социал-демократов в частном письме делился откровенным признанием: «Истинное удовольствие испытал, слушая речи Маклакова, Тесленко и Кузьмина-Караваева. Они лучше нас, и мы годимся им в ученики… Нельзя скрывать, что крайняя левая Думы представляет из себя „изнанку“: ни одного человека науки, ни одного талантливого оратора».

Хотя II Дума как зеркало отражала основные черты настроения российского общества в тот период («хаос в мыслях, рознь, всеобщее недоверие, классовое и партийное обособление, стремление к неосуществимому и к конкретно неопределенным идеалам»), Кузьмин-Караваев отмечал (прежде всего в деятельности думских комиссий) признаки, внушавшие надежду на то, что Дума, по его выражению, «образуется». «Не допустить кошмар „междудумья“», – такую задачу он поставил перед депутатами в своей речи с трибуны Таврического дворца еще 27 марта 1907 года, подчеркивая, что идея представительства еще жива в народе. «Только бы, – писал он спустя два месяца, накануне 3 июня 1907 года, – угроза роспуска исчезла – вот что всего более препятствует тому, чтобы Дума окончательно обратилась в парламент западного образца».

Вплоть до этой роковой даты мысль Кузьмина-Караваева и его сподвижников работала над поиском вариантов ликвидации противостояния между Думой и правительством. Понимая несбыточность надежд на успешное формирование Думского министерства, они развивали идею создания конституционного правительства, куда вошли бы лица, не участвовавшие в деятельности хотя бы последних трех составов кабинета министров. Впрочем, и возможность реализации этого замысла представлялась им проблематичной.

Острота разногласий между Думой и правительством, прежде всего в подходах к решению аграрно-крестьянского вопроса, явилась основной причиной роспуска и II Думы. «Год назад был „разгон“. Теперь – будничный, ординарный роспуск, к которому систематически и задолго готовились», – комментировал Кузьмин-Караваев царский Манифест 3 июня 1907 года. Драматизм этого события заключался, по его мнению, в нанесении жестокого удара по конституционной идее: вера в нее поколебалась ввиду отсутствия реальных, ощутимых для общества результатов недолгой деятельности Думы. «Подавленность и бессилие», – так характеризовал Кузьмин-Караваев настроение бывших депутатов – своих единомышленников – в июньские дни 1907 года. Попавшие под административные преследования, многие из них оказались в тяжелом материальном положении, сталкивались с препятствиями при попытках найти работу. Кузьмин-Караваев стал одним из инициаторов (наряду с В.А. Кугушевым и В.А. Харламовым) создания «Бюро по приисканию занятий и мест бывшим депутатам I и II Государственной думы». В своей благотворительной деятельности, продолжавшейся в 1907–1909 годах, Бюро рассчитывало не только на взаимопомощь депутатов, но и на поддержку «широких слоев русского общества». Упомянутый нами Оболенский отмечал большой личный вклад Кузьмина-Караваева в это начинание: «В этом деле он проявлял большую сердечность, и многие из перводумцев, находившихся в тюрьмах или просто лишившихся должностей и заработков, главным образом ему обязаны получавшейся ими материальной и моральной поддержкой».

Осенью 1907 года, на выборах в III Государственную думу, Кузьмин-Караваев потерпел поражение. Спустя ровно два года, на дополнительных выборах в 1909-м, он вновь выставил свою кандидатуру, а в ходе предвыборной кампании, как и прежде, выступал против партийного «ослепления», призывал к созданию единой оппозиционной партии (типа либеральной партии в Великобритании), но успеха и на этот раз не добился. Его «невписываемость» в рамки традиционных «направлений» вызывала негативные эмоции в разных политических лагерях. Для представителей правоконсервативных кругов он был одним из «разрушителей устоев». Среди части либеральных деятелей, осуждавших его за «чрезмерный» демократизм, он был известен как «красный генерал». Из-за своей партийной «недисциплинированности» Кузьмин-Караваев осенью 1909 года получил прозвище «ненужного депутата», которое использовали в своей агитации как П.Н. Милюков, так и В.И. Ленин (в представлении которого Кузьмин-Караваев – «правый кадет», вышедший «из вчерашних бюрократов», «умеренный буржуазный консерватор»).

Кузьмин-Караваев стал одним из инициаторов образования Партии прогрессистов, учредительный съезд которой состоялся в ноябре 1912 года в Петербурге. Там же он был избран в состав ЦК новой партии (как член ее столичного комитета), выступил с докладом, в котором в очередной раз заявил о необходимости (в целях «хоть некоторого торжества права над бесправием») отмены действия в России «Положения об усиленной и чрезвычайной охране». «Но в принципе отвергать неизбежность исключительных законов невозможно, – подчеркивал оратор. – Во-первых – война. На театре военных действий сохранять в силе всю сложную систему правовых гарантий нельзя фактически… Во-вторых – внутренние волнения. Опыт всех стран свидетельствует, что и во внутригосударственной жизни могут быть обстоятельства, когда без временной приостановки правовых гарантий невозможно восстановление активно нарушенного порядка». Предложенный Кузьминым-Караваевым вариант решения проблемы сводился к следующему: «…приостановка правовых гарантий должна быть каждый раз актом законодательной власти. Законодательная власть должна каждый раз определять наличность неустранимой потребности приостановки, срок и район действия исключительных законов». В результате съезд признал требование отмены исключительных положений своего рода «мандатом», адресованным депутатам IV Думы, поскольку «какие бы ни были изданы хорошие законы, они все равно останутся без осуществления, пока не уничтожены всякие „охраны“».