Текст книги "Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век"

Тогда же, в 1912 году, вышла книга Кузьмина-Караваева «Сокольство и идея славянского единения» (СПб., 1912), в которой он высказался по проблеме национализма. Стимулом к этому послужили как первый Всеславянский слет соколов в Чехословакии, так и активная политика по «заимствованию» опыта данного зарубежного движения. «Как ни модны сейчас в России сокольские гимнастики и упражнения, но ни идеи, ни сути чешского сокольства мы, русские, не знаем», – констатировал автор. «Сокольство мы трактуем исключительно с его внешней стороны, – акцентировал он, – а оно рождено борьбой за возрождение. В этом его внутренняя суть. Борьба имела совершенно определенный, реальный объект – австрийскую правительственную власть и германизм – и являлась делом, равно близким всем классам народа… В этом был залог успеха чешского сокольства. Борьба в политическом отношении не закончена. В этом лежит причина его жизненности и для сегодняшнего дня».

Автор развивал мысль о том, что национализм как «политическое течение народной мысли по самой природе своей всегда есть и будет течением боевым… Народы замыкаются и смыкаются, поднимая знамя „Все за одного – один за всех“ только во имя борьбы. А борьба предполагает объект врага. Где же враг, который угрожает русской национальности? Его в данную историческую минуту нет. Нет, следовательно, того, без чего народная мысль не может быть захвачена национальной идеей», – констатировал Кузьмин-Караваев очевидный, по его мнению, факт. В то же время, отмечал он, «боевой момент» настолько глубоко заложен в национализме, что «если у народности нет врага реального, то националисты непременно создают мифического». В результате возникает явление совершенно иного порядка: не борьба слабого с сильным, угнетенного с угнетателем, а преследование и притеснение сильным слабого. При этом формула «Свобода, равенство, братство» остается «за скобками» этой борьбы. «Победный клич силы» националистов, преследующих инородцев под флагом славянской идеи, не может найти отклика в душе русского народа, был убежден Кузьмин-Караваев.

Он выделял два основных момента, определивших стремление русской государственной власти «пересадить на нашу почву чешское сокольство»: проигранная Русско-японская война и революция 1905–1907 годов. «Отнести проигранную войну не на счет внутреннего государственного нестроения, не на счет пропасти, веками образовывавшейся между властью и населением, а на счет технических недостатков армии и, в частности, недисциплинированность контингента, поступающего в войска, – было так заманчиво и просто», – разъяснял автор книги. Отсюда, по его словам, и явилась «мысль милитаризовать население – подготовлять будущих солдат с детского возраста». Однако, подчеркивал Кузьмин-Караваев, еще более значимым оказался для правящих «верхов» другой момент: «Как только погас революционный взрыв, власть поставила себе стародавнюю задачу: „Вырвать крамолу с корнем“. Революция получила объяснение в недостатке патриотических чувств населения, в либерализме науки, в увлечении молодежи несбыточными идеалами, в кознях инородцев и особенно евреев», а в результате был найден «заманчивый своей простотой и своим удобством» способ решения проблемы – «Привить патриотизм, хотя бы казенный». «Надо парализовать работу мысли работой мускулов… Надо отделить господствующую народность и показать ей, что иноплеменное население – ее непримиримый враг. Почему не покрыть всего этого славянской национальной идеей? Почему не использовать сокольство?» Такова была, по мнению автора книги, логика властей, опиравшихся в реализации данной идеи на черносотенные элементы – «союзников и националистов». «Признаки сосредоточения на гимнастике всего внимания лиц и учреждений, направляющих русскую педагогику, уже есть налицо. Гимнастика культивируется с лихорадочной поспешностью… Школа раскрыла двери для унтер-офицера в роли учителя гимнастики и „насадителя“ патриотизма и милитаризма… Служебной аттестацией педагогически-административного персонала, обеспечивающей получение высших назначений, сделалась постановка не учебного дела, а гимнастики», – характеризовал Кузьмин-Караваев «новый» курс Министерства народного просвещения. В стране, где уровень образования и так низок, подъем его и вовсе остановится, – предвидел он последствия «заботы о физическом развитии за счет заботы о развитии умственном».

В книге рассматривалась и противоположная тенденция использования национальной идеи в России: стремление прогрессивной общественности найти почву, на которой идея русского национализма и славянского единения могла бы получить «здоровое развитие». Цель организаторов Общества славянской взаимности (в Петербурге) и Общества славянской культуры (в Москве) Кузьмин-Караваев видел в установлении «тесного общения между славянами в вопросах науки и литературы и в делах промышленности и торговли». Однако он обращал внимание на безуспешность попыток «пробить брешь» в пассивности, с которой русская общественность воспринимала идею славянского единения: «Никто против идеи не спорит. Все признают ее значение, а равно возможность и пользу приложения в области культурно-хозяйственного общения, но в то же время все общественные силы от нее сторонятся». Объясняя эту на первый взгляд парадоксальную ситуацию, автор выделял два момента: «Национальная идея в России дискредитирована. Она слишком захватана нечистыми руками… А самое главное – она не покрывает наших русских больных вопросов, она стоит от них в стороне… Во всем своем, еще не вполне постигнутом, величии встали социальные проблемы. Возможно ли отдаваться на служение идее, которая не только ни одного из мучительно-больных вопросов не разрешает, но которую прилагают для обострения боли?»

«Для пересадки чего бы то ни было и куда бы то ни было необходимо единство условий почвы, поливки, ухода и питания. То, что выросло в Чехии на почве протеста против чужеземного владычества и что питается незавершенным возрождением, того нельзя использовать в России ни справа, ни слева. Для чехов славянская идея – реальнейшая из реальных. Для нас она – в отвлеченной выси…» – резюмировал публицист.

Патриотическая позиция Кузьмина-Караваева, ярко проявившаяся в период Первой мировой войны, не изменила его взглядов на проблему национализма. Он участвовал в деятельности организаций, занимавшихся сбором и распределением пожертвований на нужды военного времени. В июле 1914 года на Московском съезде уполномоченных губернских земств, созванном для организации Всероссийского земского союза, он был избран председателем ревизионной комиссии этого объединения. С августа 1914 года Кузьмин-Караваев (вместе с М.М. Федоровым) представлял Петроградскую думу во Всероссийском городском союзе помощи больным и раненым воинам. Кроме того, он входил в состав Центрального Военно-промышленного комитета. Откликаясь в «Вестнике Европы» на десятилетие Манифеста 17 октября 1905 года, публицист объяснял «неюбилейное» настроение общественности несбывшимися надеждами, признавал закономерность образования Прогрессивного блока в IV Думе. По его словам, в течение десяти лет даже частично не были реализованы «слова Манифеста о незыблемых основах гражданской свободы „на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов“».

Кузьмин-Караваев приветствовал свержение самодержавия в феврале 1917-го, в мае того же года был назначен Временным правительством сенатором первого департамента Сената. Свидетель разрастания анархии в стране с февраля до октября 1917 года, авторитетный общественный деятель пытался противодействовать этому процессу. Еще в конце мая он обратился в газете «Утро России» с «открытым письмом к министрам-социалистам и членам исполнительного комитета С.Р. и С. депутатов», выступив в защиту кронштадтских офицеров, арестованных в первые дни революции, в период стихийных самосудов и расправ «низших чинов» над неугодными командирами. По сведениям Кузьмина-Караваева, спустя три месяца под арестом продолжали находиться 80 человек. «О них то пишут, то говорят, то молчат. Больше – молчат, – описывал Кузьмин-Караваев нетерпимую, по его убеждению, ситуацию. – Но молчат только из трусливой жалости к себе… А они страдают в кишащих паразитами и крысами карцерах, спят на досках, голодают… И это длится уже скоро три месяца. Их мучают, их унижают, над ними издеваются. К ним врываются и днем, и ночью для обысков вооруженные солдаты. Обходя помещения, солдаты, их вчерашние подчиненные, им, офицерам, командуют: „Смирно, покажи свою рожу“… Арестованные офицеры сознают, что находятся в положении полного бесправия. У них свежи воспоминания, как из камер брали их товарищей и уводили для расстрела. Каждое внезапное появление солдат вызывает в них содрогание и ожидание смерти. „Многие психически заболели^.. „Были случаи самоубийств“… В печати появилась жалоба, поданная офицерами, находящимися в кронштадтской следственной тюрьме. „Пища, – пишут несчастные, – столь дурного качества, что часто есть ее совершенно невозможно. Между тем передача съестных припасов строго воспрещена. Помещение отвратительное, ужасно сырое, всегда переполненное сверх нормы“… Свиданий с родными сначала не разрешали вовсе. Теперь свидания допускаются раз в неделю. После первого дня свиданий толпа матросов „грозила перебить тюремный персонал и арестованных“. Толпа только тогда успокоилась, когда ее делегаты произвели в тюрьме обыск в переданных съестных припасах и ничего не нашли. Арестованные производят все черные работы по уборке помещений, иногда также канцелярии и помещения команды. При этом „караул нередко издевается над работающими офицерами“. Политические содержатся вместе с уголовными. Больных в арестантский лазарет отправляют неохотно. И всем этим физическим и нравственным мучениям подвергаются люди, из которых 95 процентов не знают, за что и на каком основании они сидят в тюрьме: им никакого обвинения не предъявлено. Отбывающих судебный приговор среди заключенных нет ни одного… Местная следственная комиссия офицерских дел совершенно не разбирает. На все заявления и прошения комиссия отвечает презрительным молчанием».

В столь трудной, почти безысходной ситуации Кузьмин-Караваев обращался за помощью к «министрам-социалистам» и членам исполнительного комитета Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. По словам автора письма, со многими из них его связывали «долгие годы тяжелых забот о тех, кого преследовала и бросала в тюрьмы старая власть». «Сколько раз мы вместе участвовали в политических защитах, – срывали с живых людей готовую захлестнуть их шею петлю, – напоминал Кузьмин-Караваев недавнее прошлое своим бывшим соратникам по защите „преступников без преступлений“. – Сколько раз мы вместе напрягали все силы ума, знаний и данного нам Богом таланта, чтобы перед томившимися в следственных тюрьмах заключенными раскрылись не двери каторги, а двери свободы… Не всегда нам удавалось. Но разве мы складывали руки? Разве мы успокаивались на сознании нашего бессилия помочь страдальцам?.. Я вдвойне имею право все это вам говорить и напоминать, – настаивал Кузьмин-Караваев. – Я не принадлежал и не принадлежу ни к одной социалистической партии. Те люди, в отношении которых я разделял с вами тяжесть забот, не были моими близкими товарищами и политическими единомышленниками. Но разве я хоть раз отказывался от защиты их в суде и… в министерских кабинетах и приемных!?. В моих глазах были живые люди, безвинно и противозаконно страдающие, – и только. Кто такие офицеры, которых мучают сейчас в Кронштадте, по их прошлому и по их политическим убеждениям, – я не знаю. Я взываю к вам об их судьбе только потому, что они – живые люди и что в отношении их творится вопиющее беззаконие».

Обращаясь к членам Временного правительства и руководству Петросовета, разделяющим властные полномочия и пользующимся авторитетом, он напоминал им еще и об ответственности перед собственной совестью… Его призыв имел и конкретных адресатов: «Прочтите мои слова, Н.С. Чхеидзе, Н.Д. Соколов, Л.М. Брамсон, А.К. Виноградов… Прочтите и вы, автор „Смертников“, Войтинский. Вспомните застенок четвертой части в Екатеринославе, где вы сидели, и который вы так талантливо описали». Особые надежды Кузьмин-Караваев возлагал на содействие И.Г. Церетели, министра почт и телеграфов, который в недавнем прошлом, при царском режиме, был обязан во многом лично ему смягчением собственной участи арестанта. «Молодой, больной и хрупкий, вы отбыли предварительный арест, замененную для вас по болезни тюрьмою каторгу и ссылку. Вы только что вернулись. Вы только что стали свободным человеком, – радуясь за своего бывшего подзащитного, Кузьмин-Караваев считал себя вправе указать на его нравственный долг перед очередными безвинно гонимыми. – Когда вас держали тюремные стены в Николаеве, мы здесь, в Петрограде, были полны беспокойства о вашем здоровье, о режиме, которому подвергал вас Курлов. Вспомните ваши письма ко мне. Вспомните холодный пол в камере. Вспомните ваши долгие, тщетные хлопоты, чтобы вам позволили иметь на полу дорожку из серого сукна… Вас каждый день мучила лихорадка. Холодный пол давал простуду… Арестантский котел увеличивал упадок сил… По вашим письмам я ходил к Курлову, я часами его ждал в приемной, – он знал, кто я, и намеренно заставлял меня ждать. Я просил его. Мне это было более чем тяжело: мне это было противно. Мне было противно кланяться ему, подавать руку, выслушивать его рассуждения о недопустимости потачек государственным преступникам… Но я ходил, – ходил не раз, не два, не три. Ждал в приемной, кланялся, подавал руку, выслушивал… От вас я прошу не унижения. К вам я обращаюсь с просьбой о властном требовании, об авторитетном слове, но слове настойчивом и твердом», – заключал Кузьмин-Караваев.

24 мая 1917 года, на следующий день после обнародования данного письма, Временное правительство фактически предъявило руководству так называемой Кронштадтской республики ультиматум, поставив ребром вопрос о том, остается ли Кронштадт в лоне русской демократии. Во время визита туда И.Г. Церетели и министра труда М.И. Скобелева обсуждалась и судьба арестованных офицеров. Можно предположить, что обращение Кузьмина-Караваева в этом случае сыграло определенную роль. По воспоминаниям Ф.Ф. Раскольникова, Церетели уговаривал членов исполкома Кронштадтского совета «сделать красивый жест» – перевести арестантов в Петроград и тем самым «вырвать почву из-под ног буржуазных клеветников, распространяющих ужасы о кронштадтских тюрьмах». «Для нас такое было неприемлемо, – заключал Раскольников. – Хорошо зная настроение кронштадтских масс, мы понимали, что перевод арестованных в Питер кронштадтские матросы сразу расценят как замаскированное их освобождение. Церетели и Скобелев опять были вынуждены уступить. Сошлись на том, что в Кронштадт приедет специальная следственная комиссия, которая совместно с нашей комиссией на месте разберет все дела, виновных предаст суду, а невиновных отпустит».

Кузьмин-Караваев никогда не оставлял попыток внести «здравый смысл» в происходящее в России. Он был одним из организаторов Частного («Малого») совещания общественных деятелей в Москве (8-ю августа 1917 года). В нем приняли участие члены различных политических партий и общественных групп, поставившие себе целью выработать единую платформу к Государственному московскому совещанию (12–15 августа 1917 года). Накануне его созыва Кузьмин-Караваев представил резолюцию, которая включала целую систему «очень решительных мер оздоровления армии и флота». «Чувствуется, что она составлена под впечатлением требований, составленных генералом Корниловым, – сообщалось в прессе. – Это же подтверждает и сам докладчик резолюции во время разгоревшихся по ее поводу дебатов». По мнению Кузьмина-Караваева, неотложными мероприятиями следовало признать «…полную отмену полковых комитетов, уничтожение института комиссаров на фронте, восстановление в его прежнем виде значения корпуса офицеров, пересмотр декларации прав солдата, возвращение начальникам дисциплинарной власти». Данные предложения были критически оценены военными, которые отмечали «чрезмерность рекомендуемых мер», высказывали опасение, что в солдатских массах резолюция может быть понята как «желание вернуть солдат к старому, дореволюционному положению». «Нет ли опасности, что вместе с водой выплеснут из ванны и ребенка, выбросят вон и здоровые зерна того, что было произведено в армии?» – спрашивали офицеры, участвовавшие в совещании, и признавали полезным «сохранить разные комитеты в качестве организаций хозяйственного контроля». Разгоравшимся по данному поводу прениям положил конец председатель «Малого» совещания М.В. Родзянко, который предложил «вернуть резолюцию для переработки». Несмотря на то что впоследствии, на Государственном московском совещании, никаких документов не было принято, там возобладала позиция, озвученная накануне Кузьминым-Караваевым. Сам он был избран в Совет общественных деятелей, который в октябре 1917 года делегировал его в Предпарламент.

После Октябрьского переворота 1917 года Кузьмин-Караваев примкнул к антибольшевистскому движению. В марте 1919 года в его жизни начался период эмиграции. Сначала он жил в Стокгольме, Нарве, затем – в Гельсингфорсе, где сотрудничал в газете «Новая русская жизнь». В мае – августе 1919 года Кузьмин-Караваев – один из наиболее активных членов Политического совещания при командующем Северо-Западной армией генерале Н.Н. Юдениче: фактически исполнял обязанности министра юстиции, был заведующим продовольственным обеспечением армии. После создания правительства С.Г. Лианозова он отказался войти в него из-за несогласия с коалиционным составом кабинета и его курсом на признание независимости отделившихся от России окраинных государств.

С июня 1920 года Кузьмин-Караваев жил в Париже, занимался преподавательской работой, публиковался в периодических изданиях («Последние новости», «Общее дело» и др.). До конца своих дней он находился в центре многообразной общественно-политической, научной и благотворительной деятельности русской эмиграции: сотрудничал с Российским торгово-промышленным и финансовым союзом, входил в состав Русского парламентского комитета, Земско-городского комитета помощи русским беженцам за границей (Земгор), возглавлял Союз земских и городских гласных.

При поддержке Всероссийского общества Красного Креста за рубежом (РОКК) Кузьмин-Караваев участвовал в оказании помощи русским беженцам в Турции. Он стал одним из создателей и руководителей Петроградского землячества в Париже, которое помогало голодающему населению Петрограда, отправляя денежные переводы, вещевые и продовольственные посылки. Для этого использовались контакты с международными организациями – Американской администрацией помощи (АРА), Управлением верховного комиссара Лиги Наций по делам русских беженцев Ф. Нансена.

Член Русской адвокатской группы, Кузьмин-Караваев входил в состав Русского юридического общества, а в декабре 1926 года стал одним из основателей и руководителей (заместитель председателя) Объединения русских адвокатов во Франции. С 1923 года – член клуба при Союзе русских писателей и журналистов в Париже, выполнял обязанности председателя ревизионной комиссии Комитета помощи русским писателям и ученым, а в 1926-м участвовал в организации «Очага друзей русской культуры». В 1921–1927 годах Кузьмин-Караваев избирался членом правления (бюро) Русской академической группы в Париже – объединения русских профессоров во Франции, которое стремилось поддерживать традиции русской науки, сотрудничало с международным научным сообществом, занималось издательской деятельностью. Оказавшись в вынужденном изгнании, он продолжал уделять внимание молодому поколению соотечественников: был членом Центрального комитета по обеспечению высшего образования русского юношества за границей, читал лекции в Русском народном университете, созданном в 1921 году при Русской академической группе, преподавал уголовное право на так называемых Русских курсах Сорбонны, с 1926 года – во Франко-русском институте (Высшая школа социальных, политических и юридических наук). В 1926–1927 годах он был выбран деканом русского отделения юридического факультета Парижского университета, вел семинар по русскому праву. Кузьмин-Караваев стал членом Русского комитета объединенных организаций, образованного в Париже в июле 1924-го в целях защиты интересов всего Русского зарубежья; осенью того же года он был избран в бюро этой организации – Русский эмигрантский комитет (председатель – В.А. Маклаков).

Обширная общественно-политическая деятельность Кузьмина-Караваева в эмиграции в определенной мере базировалась на его масонских связях. Еще в России он входил в состав лож «Заря Петербурга» (1909), «Полярная звезда» (1908–1909). Круг его масонских знакомств значительно расширился в 1920-е годы. В частности, в мае 1923-го он вступил в ложу «Астрея». Вспоминая о чрезвычайно пестром (по социальному положению, отношению к религии, партийности и т. д.) составе русского масонства в эмиграции в те годы, В.Д. Айтов отмечал: «Их объединяла одинаковая любовь к Родине и желание ей служить. Наша духовная и идеологическая спайка была так велика, что русское масонство является единственной русской организацией, которая сохранила в эмиграции свое единство». Он же отмечал, что Кузьмин-Караваев («человек науки, логики и холодного разума») был одним из немногих лиц, которые «создали» душу русского масонства, воплощением его «разума»: «Спокойно, с беспощадной логикой он освещал самый сложный вопрос. В нем говорил как будто исключительно разум. Но в нем горело пламя веры, что человек может совершенствоваться помимо всяких умственных качеств, и в этом – залог будущего».

Еще в мае 1921 года Кузьмин-Караваев возглавил комитет по созыву Русского национального съезда в целях «объединения рассеянных за границей национальных сил», за исключением «реставраторских сил» и большевиков. Съезд проходил в Париже в июне 1921 года (председатель его бюро – А.В. Карташев, товарищи председателя – В.Д. Кузьмин-Караваев, В.Д. Набоков, Н.В. Тесленко, М.М. Федоров, В.Л. Бурцев и др., члены бюро – А.В. Тыркова, П.Б. Струве, барон Б.Э. Нольде и др.). На съезде был избран «надпартийный» орган – Русский национальный комитет, который до начала Второй мировой войны претендовал на политическое руководство русской эмиграцией. В члены президиума этого Комитета (председатель – А.В. Карташев), наряду с Кузьминым-Караваевым, вошли В.Л. Бурцев, кн. П.Д. Долгоруков, В.Д. Набоков, Г.Б. Слиозберг, Н.В. Тесленко, П.Н. Финисов, М.М. Федоров. В резолюциях, принятых на съезде, подчеркивалась верность его участников принципу вооруженной борьбы против большевистского правительства («а не против населения, ему подчиненного поневоле»). Главной задачей «новой власти» объявлялась «борьба с анархией во всех ее видах, с беззаконием во всех его выражениях, с произволом во всех его формах, с проявлениями ненависти и мести, откуда бы они ни шли и чем бы они ни прикрывались». В области политической провозглашалась необходимость установления в России «государственного порядка, построенного на началах права, общих всем цивилизованным народам». В области социальной выдвигались задачи восстановления хозяйственной жизни городов и снабжения населения продовольствием, привлечения выборных представителей крестьянства к «правовому закреплению совершившегося перехода земли в руки земледельческого населения».

Съезд признал, что «коммунистический хозяйственный и социальный опыт, осуществленный в России, произвел в ней невиданную в истории экономическую реакцию; что господствующая над территорией России политическая организация, называемая Российской Коммунистической партией и являющаяся отделом III Интернационала, использует население и хозяйство России как средства для достижения своей политической цели – мировой революции». Исходя из этого, в резолюции было заявлено, что поэтапное воссоздание хозяйственной жизни России «на началах частной собственности и свободы хозяйственного оборота» может начаться только после устранения большевистской власти как чуждой национальным интересам».

В резолюции съезда по вопросу о договорах, заключенных советской властью, был заявлен протест «против уступки русских земель и распродажи национального достояния, которая производится коммунистической партией для поддержания своей власти над Россией и ее народами и для достижения своей основной цели – мировой революции», выражался категорический отказ признать договоры, заключенные советской властью с иностранными государствами, а также говорилось о безусловной необходимости «добросовестного выполнения принятых на себя Россией обязательств по государственному долгу», прежде всего в интересах самой страны, «которая в трудный период восстановления хозяйственной жизни будет нуждаться в международном кредите»; особо был выделен пункт о том, что «на те государственные образования, которые входили полностью или частью в русские границы 1914 года и не войдут в них по восстановлении российского государства, должна быть возложена доля российского государственного долга, определяемая в порядке особых международных соглашений».

В декабре 1925 года В.Д. Кузьмин-Караваев участвовал в совещании представителей русской общественности по вопросу о подготовке Российского зарубежного съезда. Созванное по инициативе председателя Российского торгово-промышленного союза Н.Х. Денисова (председатель совещания – С.Н. Третьяков, среди участников – кн. П.Д. Долгоруков, А.В. Карташев, М.М. Федоров, Ю.И. Поплавский и др.) совещание высказалось за «надпартийный» характер съезда, организацию его на началах широкой коалиции всех политических течений русской эмиграции, обеспечивающих «прогрессивные начала возрождения России».

Съезд под председательством П.Б. Струве открылся в апреле 1926 года. В Париж съехались представители русских диаспор из 26 государств. В эмигрантских кругах этот форум рассматривали как «один из первых краеугольных камней строения России – не Зарубежной России только, а именно России» («Возрождение». 1926.12 апреля). Кузьмин-Караваев присутствовал на съезде в качестве делегата от Академической группы. Он разделял основную идею съезда («непримиримая борьба с большевиками в единении с внутренними русским силами во имя восстановления национальной России») и убежденность его участников в том, что «коммунизм умрет, а Россия не умрет».

В некрологах на смерть Кузьмина-Караваева, последовавшую 17 февраля 1927 года, его характеризовали как «прекрасную, рыцарскую личность». П.Б. Струве отзывался о нем как о «фигуре довольно своеобразной и интересной», причем не столько «по каким-нибудь личным свойствам, сколько по ходу своей „карьеры“, по характеру своего участия в общественной жизни»: «Военный юрист, он по существу своих интересов, своих личных склонностей и устремлений не был вовсе военным. Юрист-профессор, он не был ученым в смысле пролагающего новые пути, хотя бы в самых частных вопросах, „исследователя“. Всего больше он был публицистом и общественно-политическим деятелем… Трудно далась покойному изгнанническая жизнь, преждевременно его состарившая. Но ее тяготы он нес с полным достоинства и трогательным смирением». В связи со смертью Кузьмина-Караваева Струве отмечал «страшный и угрожающий факт» – «отсутствие здорового и естественного преемства между разными поколениями… по обе стороны „рубежа“». Похоронен Кузьмин-Караваева был в Париже, на кладбище Банье.

В эмиграции, в Риме, нашел свое последнее пристанище и один из его сыновей – Дмитрий (1886–1959). Сторонник объединения православных и католиков в единую Церковь Христову, в 1920 году он принял католичество, а в 1922-м был выслан из большевистской России. Двое других сыновей – Борис (1892–1941), врач, и Михаил (1894 – после 1953 года), востоковед, – закончили свои дни в Советском Союзе, пережив сталинские репрессии.