Текст книги "Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век"

Вернувшись в Москву, Долгоруков вновь включился в партийную жизнь: руководил организационной работой бюро ЦК партии кадетов, созывал его регулярные заседания. В тот период в партии развернулась острая дискуссия по вопросу выбора дальнейшего направления работы. Долгоруков подвергал резкой критике планы П.Н. Милюкова водворить порядок в стране с помощью немецкой армии. Он видел в германофильском курсе серьезную угрозу для политического авторитета партии, для ее внутренней целостности, настаивал на сохранении верности союзникам.

После майской партийной конференции 1918 года кадеты подверглись жестким репрессиям: в Москве был закрыт партийный клуб в Брюсовом переулке, около 60 партийцев были арестованы. Дворец Долгоруковых в Малом Знаменском переулке (за Музеем изобразительных искусств) трижды подвергался обыску. Отныне князь должен был вести полулегальное существование, ночуя у знакомых и часто меняя квартиры. Однако внушительная, дородная фигура князя, его величавая осанка, характерная окладистая борода чрезвычайно затрудняли маскировку внешности, да и сам князь не испытывал особого страха. Он не побоялся даже проникнуть в здание ВЧК на Лубянке, пытаясь разузнать что-либо о судьбе арестованных кадетов. Молодой красноармеец, стоявший на посту, был введен в заблуждение «начальственным видом» и поведением Павла. Он пропустил его безо всякого документа и также свободно позволил уйти.

Привыкнув к известному комфорту, упорядоченному образу жизни, Павел Долгоруков тем не менее спокойно переносил тяготы скитальчества. Собственно, с этого времени у него уже никогда не было своего дома. Многие его товарищи летом 1918 года потянулись на Юг, в расположение Добровольческой армии. Но Долгоруков решил остаться в Москве, хотя тучи над его головой сгущались; ясно было, что его пребывание на свободе – лишь вопрос времени. И все же Долгоруков считал, что его место в городе, пока московская партийная организация выполняет координирующие функции, сплачивает ряды кадетов, разъясняя путем переписки и личных контактов противоречия, возникшие в партии в связи с проблемой самоопределения. Позднее он утверждал, что «московское сидение» летом 1918 года спасло партию. Лишь в октябре, «когда Германия дрогнула» и «вопрос о немецкой ориентации потерял свою остроту и опасность», Долгоруков выехал из Москвы в Киев. Там он взял на себя ведение заседаний Центрального комитета, поскольку Милюков формально сложил с себя пост председателя ЦК.

Во имя достижения главной цели – победы над большевизмом и воссоздания «единой великой России» – Долгоруков считал абсолютно необходимым образование широкого межпартийного объединения, «долженствующего подпереть противобольшевистскую военную силу, дать точку приложения союзнической помощи и способствовать образованию русской государственности». Поэтому он много сил и энергии отдавал работе во Всероссийском национальном центре, созданном в мае 1918 года как объединение либеральных антибольшевистских сил во главе с кадетами.

С переездом Главного комитета Национального центра на Юг Долгоруков занял пост товарища его председателя, содействовал созданию новых отделений Центра. Он входил в комиссию пропаганды при Национальном центре и в этом качестве организовывал многочисленные собрания, выступал на них с докладами, основными лозунгами которых были призывы к всемерной поддержке Добровольческой армии и созданию объединенного антибольшевистского фронта государственно мыслящих общественных сил. Ради этого он предлагал в корне пересмотреть традиционные для политической жизни России правила межпартийного общения. Борьба политическая нужна, заявлял он, но «не острым концом копья, а тупым», «острие должно быть направлено против общего врага». Долгоруков клеймил принципы кружковщины, взаимной политической непримиримости, сведения «в столь грозное время» старых партийных счетов.

При этом Долгоруков прекрасно понимал, что создание широкого антибольшевистского фронта чревато «естественной правизной», и призывал «не смущаться» этим, полагая допустимым для кадетов идти на ряд политических уступок. Он неоднократно подчеркивал в своих публичных выступлениях, что лишь та партия может считаться государственной, которая способна «в момент национальных потрясений» подняться на «надпартийную высоту общенациональных заданий», выставить «надпартийные лозунги, необходимые для спасения государства, хотя бы они и противоречили программным требованиям мирного времени».

Вместе с тем претерпевали несомненную эволюцию и взгляды самого Павла Долгорукова. Теперь он склонялся к пересмотру решений после-февральских партийных съездов об Учредительном собрании в пользу лозунга единоличной власти. Поначалу он делал оговорки, что выступает сторонником диктатуры, лишь «если она подпишется под нашими условиями», но к 1919 году встал на позиции безусловной поддержки военной диктатуры, видя в ней единственную власть, способную спасти Россию. «В разгар пожара, – писал Долгоруков, – не разбираются, хорош ли брандмейстер. Его вызывают, его ожидают, раз ему подчинена пожарная команда, и охотно вверяют его единоличной власти пылающее здание». И Деникина, и Колчака он оценивал как «желанных вождей», поскольку они, по его мнению, обладали «государственным инстинктом».

Равным образом Павел Долгоруков не считал возможным в сложившихся обстоятельствах отстаивать лозунг федерации; осуществление в России федеративного строя он относил на будущее, когда в стране восстановится государственность и порядок. В решении аграрного вопроса он признавал необходимым считаться с фактически состоявшимся «черным переделом», хотя и возражал против принципа «узаконения захватов».

В развернувшейся в либеральной среде дискуссии относительно «завоеваний и заслуг революции» Павел Долгоруков подвергал сомнению попытки отделить «эксцессы большевизма», с которым связывались явления анархии, бунтарства, демагогии, от собственно революции. С его точки зрения, на всех стадиях революции можно было проследить действие разрушительных тенденций. Завоевания революции, по его словам, «тонут в массе вреда и бедствий, причиненных народу и государству»; «экономическая, культурная и моральная разруха» на долгое время не даст возможности воспользоваться никакими завоеваниями. Единственным безусловным «завоеванием революции» он называл «исцеление от народническо-социалистической маниловщины».

Новым взглядам Павла Долгорукова вполне соответствовали решения Екатеринодарского (июнь 1919 года) и Харьковского (ноябрь 1919 года) совещаний партии. Принятые на них резолюции поддерживали военную диктатуру, которой предоставлялись особые полномочия по осуществлению «исторической задачи объединения России, восстановлению разрушенного аппарата власти» и «водворению социального мира». Правда, многие кадетские лидеры (И.И. Петрункевич, М.М. Винавер, П.Н. Милюков и др.) критиковали эти решения как «отступнические», «порывающие с прошлым партии».

Действительно, кадетские совещания ревизовали программные положения партии по национальному и аграрному вопросам; они провозгласили декларации Колчака и Деникина «руководящими началами общенациональной платформы». По мнению Долгорукова, эти явные подвижки были лишь временными отступлениями, вытекавшими из чрезвычайных условий Гражданской войны. В подтверждение правоты резолюций юго-восточных конференций Долгоруков ссылался на аналогичные решения сибирских, закавказских кадетов, а также областных комитетов в Одессе и Киеве, что должно было свидетельствовать о единстве и согласованности кадетской платформы на всей «несовдеповской территории». Ему казалось, что, находясь в России, в самой гуще событий, он яснее видит существо происходящего и способен вместе с единомышленниками наметить для партии адекватную линию поведения, в то время как его критики в Париже слишком оторвались от российской действительности и проповедуют взгляды, не соответствующие конкретной ситуации и условиям «междоусобной борьбы». Он старался не замечать, что предлагаемая им политическая линия превращала кадетскую партию в «политическое прикрытие» военной диктатуры, делала партию ответственной за политические ошибки, допускавшиеся военным режимом.

Уязвимость новой позиции своей партии периода Гражданской войны Павел Долгоруков так и не признал – ни тогда, ни позднее в эмиграции. Он не мог согласиться с утверждением Милюкова, что одной из причин провала Белого дела явились грубейшие ошибки политического курса, в том числе и забвение демократических принципов в деле государственного управления, решения аграрного и национального вопросов. Долгоруков полагал, что истоки поражения коренились в военных неудачах, неспособности администрации отладить исполнение своих ключевых функций (снабжение армии, наведение порядка в тылу и т. д.), а также в отсутствии мощной «общественной подпорки» военному режиму, над созданием которой он безуспешно бился все три года Гражданской войны. Он с горечью констатировал проявления индивидуализма, а зачастую и просто шкурничества в поведении ранее, казалось бы, политически сознательных общественных деятелей, которые вместо борьбы за «воссоздание родины» занялись личным обустройством.

Для самого Павла материальные блага потеряли всякую ценность. Князь ходил в пиджаке, сшитом из дерюжного мешка, в сапогах, зашнурованных белыми тесемками, которые подкрашивались черными чернилами. Заполнявшая его дни партийная и общественная работа была вся без остатка подчинена нуждам Белого движения. Однако если допустить, что аскетизм и подвижничество Долгорукова в чем-то сродни донки-хотству, то ставшие его ветряными мельницами «обывательская апатия» и «гражданское дезертирство» так и остались непобежденными врагами. На созываемые им публичные собрания, посвященные «подвигам фронта» и «задачам тыла», приходила немногочисленная публика. Сидя в шубах в нетопленых залах, она «плохо согревалась пламенными призывами подпереть фронт». А рядом светились вывески кабаре, владельцы которых не могли пожаловаться на недостаток посетителей и отсутствие тепла.

С поражением Деникина партия кадетов, представители которой занимали многие посты в администрации генерала, оказалась фактически не удел; многие из них в ходе эвакуации из Новороссийска покинули Россию. Окружение нового главнокомандующего, генерала Врангеля, составляли иные люди. Но Павел Долгоруков решил остаться на родине. На французском дредноуте он добрался до Феодосии, оттуда переехал в Севастополь. В письмах к однопартийцу Н.И. Астрову он называл себя «бренным остатком общественности в бренных остатках России». Задачи, которые он ставил перед собой, оставались прежними: всемерно укреплять борющуюся с большевизмом власть, оставаясь на выработанной в Екатеринодаре и Харькове позиции поддержки национальной диктатуры; оказывать максимальную помощь армии.

Павла Дмитриевича нисколько не уязвляло то, что кадеты не были допущены до министерских постов в правительстве Врангеля. Главным для партии, по его убеждению, должно было быть не честолюбивое желание играть непременно «видную политическую роль», а работать «хотя бы на скромном деле для воссоздания Родины». Не «навязываться» власти, а выполнять свой долг – служить опорой государственному порядку, вести «созидательную общественную работу», пусть даже на должностях «хотя бы третьестепенных». Поэтому он адресовал свои «горькие упреки» либеральной русской общественности, и прежде всего однопартийцам, покинувшим Россию. «О России забыли», – с болью писал он. Уехавшие однопартийцы предпочитают «политиканство в заграничных центрах» и «более удобную, комфортную и спокойную жизнь за границей» – «дыму и чаду отечества». Он настойчиво звал их в Россию, жаловался на «страшное безлюдье».

Впрочем, призывы Павла Дмитриевича особого действия не оказывали. Партийцы слали письма, в которых выражали восхищение его стойкостью, славословили по поводу его «подвига», «рыцарства», но не приезжали. Долгорукову же собственная роль представлялась много будничнее; он не видел в своих поступках никакого геройства. Он писал: «Мне просто гораздо приятнее быть здесь. Легче, радостней, если бы не было парадоксально – веселей…» Он знал, что нужен в Крыму, и, кроме того, пока под его ногами была родная земля, оставалась надежда на поворот к лучшему.

Хотя должность Долгоруков занимал небольшую (он сотрудничал в агитационном отделе политической части врангелевского штаба), он был одной из ключевых и наиболее авторитетных фигур крымской общественности. Павлу Дмитриевичу пришлось везти тяжкий воз каждодневных организационных, пропагандистских и иных забот. Он наладил в Севастополе работу местного кадетского комитета, возглавил внепартийное Объединение общественных и государственных деятелей, которое развивало идеи Национального центра, был председателем Общества добровольных отрядов. Жизнь Долгорукова в Севастополе была нелегкой: бытовая неустроенность, безденежье, подчас полуголодное существование. Он сильно похудел, обносился, но тяготы и лишения не могли поколебать его решимости оставаться при армии на последнем клочке русской земли. В числе последних он эвакуировался из Крыма на том же французском дредноуте «Вальдек Руссо».

Пережить трагедию эвакуации, крайнюю нужду первых месяцев эмигрантского житья в Константинополе (как говорил Павел Дмитриевич, «корявость личного положения») он смог, черпая силы в привычной общественной деятельности. Долгоруков сразу же активно включился в работу местного кадетского комитета и отделения ЦК. Был избран также членом Политического объединенного комитета, выполнявшего функции представителя общественности во взаимоотношениях с генералом Врангелем и его администрацией. Помимо глубокого сострадания к бывшим защитникам Крыма, его тяга к армии объяснялась и принципиальными соображениями: он видел в армии последний оплот русской государственности.

В конце 1920 – начале 1921 года вопрос о Русской армии, находящейся в изгнании, стал объектом острых дискуссий в кадетских кругах. Выдвинутая П.Н. Милюковым «новая тактика» в числе прочего строилась на том, что историческая роль Русской армии уже сыграна, поскольку вооруженные действия, по крайней мере в прежних формах, перестают быть методом борьбы с большевизмом. Долгоруков категорически возражал против подобной позиции. Он настаивал на сохранении армии как боевой единицы, полагая, что ей предстоит стать главной силой как в будущем освобождении России, так и в подавлении «внутренней анархии», неизбежной в переходный период. Вместе с тем его коробило то, как отстранение парижские кадеты решали судьбу армии – Долгоруков не мог смириться с жестокостью подобных политических решений. Слишком велико было его сочувствие к русским солдатам и офицерам, невыносимые тяготы и лишения которых он знал не понаслышке. Сам практически нищий, князь прилагал немалые усилия, чтобы облегчить условия жизни в военных лагерях. Для ознакомления общественности с положением армии в эмиграции он наладил выпуск гектографированных еженедельных информационных бюллетеней. По воспоминаниям кадета В. Даватца, поступившего добровольцем в деникинскую армию и не покинувшего ее ряды в изгнании, Долгоруков был единственным «из видных партийных лидеров», кто «имел мужество открыто встать на ее (армии. – Н.К.) сторону и в полном смысле слова связать себя с ее судьбою».

Павел Дмитриевич горячо воспринял планы создания Русского совета при Врангеле. В кругах единомышленников Долгорукова этот орган рассматривался как единый центр антибольшевистской борьбы, надпартийный по своей сути, связывающий «народное движение с вооруженной борьбой армии» и охраняющий «интересы этой освободительной борьбы перед всем миром». Долгоруков пытался убедить Врангеля в том, что образование Русского совета должно помочь главнокомандующему осуществить назревшую реформу органов политического и гражданского управления путем привлечения представителей казачества, главных политических и национальных партий и общественных организаций. Правда, вскоре стало очевидно, что Врангель, стремясь заручиться посредством Совета общественной поддержкой, не торопился разделить с общественностью власть.

Окончательный устав Русского совета принципиально отличался от первоначального проекта: на фоне растущего недовольства звучали предложения бойкотировать Совет. Однако Павел Дмитриевич вошел в его состав. Объяснением этого шага может служить его речь, произнесенная на торжественном открытии Русского совета 5 апреля 1921 года, в которой он заявил, что необходимо «более, чем когда-либо… подпереть армию и помочь главнокомандующему, разделив с ним власть гражданскую и политическую». Он считал, что «покамест в Париже не создастся надлежащего общественно-национального центра», Русский совет при всем своем несовершенстве может играть роль объединяющего центра и оставить «единственную крепкую ось русского дела».

На Совещании членов ЦК кадетов, проходившем 26 мая – 2 июня 1921 года в Париже, многие однопартийцы потребовали от Долгорукова выхода из Совета. Однако Долгоруков, по-прежнему считая, что возможности вооруженной борьбы с большевизмом далеко не исчерпаны и потому Русскому совету еще предстоит стать объединяющим центром, поступил вопреки возобладавшему в партии мнению и даже в знак протеста против оказываемого на него давления написал заявление о выходе из ЦК (в конечном счете это заявление не получило хода). В конце февраля 1922 года Павел Дмитриевич выехал в Софию для подготовки выборов в Русский совет по заданию генерала Врангеля. Когда же летом 1922 года Совет был преобразован в финансово-контрольный комитет, он стал его активным членом. По поручению комитета он участвовал, в целях финансовой поддержки армии, в продаже части серебра Петроградской ссудной казны, вывезенной армией через Новороссийск.

В партии Павел Долгоруков оставался убежденным оппонентом «новой тактики» Милюкова. Он осуждал милюковский курс на коалицию с социалистами, характеризуя его как тактический прием с целью «въехать в Россию на левых ослах». С точки зрения князя, Милюков своим «соглашательством с эсерами» переступил грань допустимого компромисса, демонстрируя стремление прийти к власти в России любой ценой. Вопреки планам Милюкова «откреститься» от политики «белых правительств» и перенести центр борьбы с большевизмом на внутренний фронт, Долгоруков по-прежнему настаивал, что «вооруженная борьба должна быть главной, основной» и должна быть сохранена «преемственность», гарантом которой являются Русская армия и ее командование.

В преддверии Совещания членов ЦК кадетов в 1921 году Долгоруков провел циркулярный опрос в заграничных кадетских группах. Полученные сведения, как казалось, давали основание утверждать, что единомышленники Милюкова составляли в партии незначительное меньшинство. Поэтому произошедшее выделение «милюковцев» («новотактиков») из состава парижской организации кадетов он оценивал не как раскол, а как «откол» части партии от большинства ее членов. Однако количественные подсчеты соотношения сил оказались на деле ненадежным критерием: вскоре сторонники Милюкова начали активно конституироваться в других центрах российского рассеяния.

Конституционно-демократическая партия фактически раскололась. Причем ее милюковская часть оказалась более активной и жизнеспособной, в то время как деятельность их оппонентов постепенно свертывалась. Вместе с тем Павел Дмитриевич сохранил приятельские отношения со многими милюковцами и был поражен, услышав о покушении на Милюкова в 1922 году: «Жаль, что убит Набоков, а не Милюков». Пытаясь отрезвить партийных фанатиков, он заявил: «Я оплакиваю Набокова, ужасаюсь убийству его и искренне радуюсь, что Милюков уцелел».

Первостепенное значение в эмиграции Долгоруков продолжал уделять внепартийному объединению всех тех, кто мог «подняться на национальную высоту, чтобы делать общенациональное государственное дело». Ради создания широкого антибольшевистского политического фронта Павел Дмитриевич считал целесообразным временно отказаться от решения коренных вопросов будущего устройства России, чтобы тем самым избежать дискуссий, вносящих раздор в эмигрантскую среду. Будучи сам сторонником республики, он решил не вступать в спор с приверженцами монархического принципа и предпочитал занимать позицию «непредрешенца», указывая одновременно на относительную ценность всех форм правления. Долгоруков предпринял попытку создать в Константинополе внепартийную организацию «Народное братство освобождения России». Эта организация объединила таких несхожих по своим политическим взглядам деятелей, как П.Б. Струве, И.П. Алексинский, А.С. Хрипунов, Н.Н. Львов и др. Основными положениями платформы «Братства» были: созыв Всероссийского национального собрания для определения государственного устройства России, закрепление за крестьянством земли на началах полной собственности, предоставление национальным окраинам широкого государственного самоуправления, «широкие социальные реформы, законодательная защита рабочего класса и последовательный демократизм», соединенные «с суровой национальной дисциплиной…». Особое место в борьбе с большевизмом «Братство» отводило сохранению Русской армии – ее предлагалось расселить в форме трудовых колоний с сохранением внутренней организации. Однако вскоре Павел Дмитриевич должен был признать, что подлинного дееспособного объединения государственно мыслящей демократической эмиграции так и не состоялось.

С годами острота крымской катастрофы постепенно изживалась. Стихали и политические страсти. Многие смирялись с происшедшим, втягивались в эмигрантскую жизнь, повседневные хлопоты. Павел Дмитриевич Долгоруков, живший по-прежнему исключительно планами освобождения России от большевизма, с тоской наблюдал за неумолимым превращением бывших политиков в мирных обывателей. Те же, кто не ушел из общественно-политической жизни, занимались, по его наблюдениям, большей частью ненужной суетой: объединялись, расходились… Сопротивляясь трясине эмигрантского бытия, Долгоруков всеми силами пытался переломить тенденцию «умирания» кадетской партии, активизировать ее работу, надеясь, что она еще сможет сыграть активную роль в грядущем возрождении России.

Анализ положения дел в эмигрантском политическом сообществе, а также изучение происходящего в Советской России постепенно убеждали Долгорукова в том, что силами одной армии справиться с большевизмом невозможно, необходима активизация внутренних сил сопротивления. Он предлагает наладить регулярную нелегальную отправку в Россию небольших отрядов (ячеек) во главе с «лицами командного состава» с тем, чтобы эти отряды выполнили функцию некоего «бродильного фермента», стимулируя процесс формирования внутреннего антикоммунистического фронта.

В связи с разработкой этих планов Долгоруков принял решение нелегально проникнуть в Россию. Этот отчаянный поступок он объяснял рядом практических соображений. С его точки зрения, антибольшевистские силы за рубежом и в России оказались оторванными друг от друга, между ними накапливалось взаимное непонимание, а подчас недоверие и недружелюбие. Требовалось наладить обмен информацией, ознакомление с планами и настроениями друг друга. Наиболее авторитетные представители зарубежья, могущие «своей прошлой и настоящей деятельностью внушить к себе доверие», должны были, по его замыслу, проникнуть на родину и убедить Россию, что эмиграция не преследует целей реставрации, не стремится принести тот или иной политический порядок «на острие штыка», что она собирается послать в Россию «не мстителей, а примирителей». Установление путем личных контактов «смычки» эмиграции с Россией должно было оживить политическую работу российского зарубежья, дать ему новые стимулы, нацелить на реальные дела взамен бесконечных и бесплодных словесных баталий.

Немалую роль в принятии решения о нелегальном переходе границы сыграли и моральные мотивы. Павел Дмитриевич полагал, что посылать в Россию добровольцев для организации противобольшевистской борьбы имеет право лишь тот, кто сам в нужный момент готов подвергнуться риску. Долгоруков прекрасно отдавал себе отчет в смертельной опасности своего предприятия, но жертвенностью поступка он протестовал против пассивности, обывательщины, «забвения общественного долга». Он хотел всколыхнуть рутинную жизнь эмиграции, дать пример молодому поколению.

Первая попытка перехода через границу была сделана Долгоруковым в начале июля 1924 года. Он тщательно готовился к походу, изменил внешность. С длинной («козлиной») бородой, из которой были выстрижены все неседые волосы, в очках, в одежде простолюдина, с котомкой за плечами он должен был изображать восьмидесятилетнего старика-странника. Поход окончился неудачей. Долгоруков был задержан пограничниками и неделю содержался в отделении ОГПУ. Здесь он проявил недюжинные актерские способности, ни разу не сбившись с роли ни на многочисленных допросах, ни в общении с другими арестантами. Благодаря своей выдержке ему удалось избежать разоблачения, но цель путешествия не была достигнута. Его отконвоировали обратно к границе с Польшей.

Провал похода, тяжело давшегося почти шестидесятилетнему князю, треволнения, пережитые им в арестантской, не поколебали его решимости довести до конца задуманное. Весной 1926 года он предпринял вторую попытку, проникнув в Советскую Россию из Бессарабии. На этот раз под именем Сидорова Ивана Васильевича он благополучно добрался до Харькова, прожил там месяц, но никаких подходов к антибольшевистскому подполью, как, впрочем, и самого подполья, не обнаружил. Затем Долгоруков направился в Москву, намеревался остановиться недалеко от подмосковной станции Лопасня в женском монастыре, игуменьей которого была его родная тетка, в миру графиня Орлова-Давыдова. Однако 13 июля 1926 года на станции Серпухов Московско-Курской железной дороги он был опознан и арестован.

Одиннадцать месяцев Павел Дмитриевич провел в Харьковской тюрьме. Он обвинялся «в нелегальном переходе госграницы с целью создания контрреволюционной организации и проживании по чужому паспорту». В Государственном архиве сохранилось несколько писем, посланных Павлом Дмитриевичем из тюрьмы своему брату. Их тон утешительный: «Здоровье по возрасту хорошо»; «Ни в чем не нуждаюсь»; «Я совершенно спокоен и бодр, ведь я шел на это, сознавая, что мало шансов не быть узнанным, особенно в Москве…».

Арестованного князя опекала через Политический Красный Крест Е.П. Пешкова, с которой он был знаком еще по Московскому художественному театру. Долгое время сохранялась надежда, что приговор по делу Долгорукова, учитывая его возраст, не будет слишком суровым. Действительно, сначала, 29 января 1927 года, ГПУ УССР постановило, «в связи с отсутствием достаточных материалов», направить его уголовное дело в прокуратуру для прекращения. Однако на следующий день то же ГПУ УССР возбудило ходатайство перед особым совещанием при коллегии ГПУ УССР «о признании Долгорукова П.Д. социально опасным элементом и высылке его в административном порядке в Нарымский Край сроком на пять лет». Особое совещание в своем постановлении от 15 февраля 1927 года возбудило ходатайство перед коллегией ОГПУ о высылке Долгорукова в Нарым на три года.

Однако неожиданные события круто изменили обстановку. 7 июня 1927 года в Варшаве был убит советский посол П.Л. Войков. В ответ на это в СССР в ночь с 9 на 10 июня были расстреляны двадцать представителей видных дворянских и буржуазных семей. Первым в списке значился князь Павел Дмитриевич Долгоруков. По воспоминаниям очевидцев, он, убежденный противник смертной казни, достойно встретил смертный приговор. Место захоронения князя до сих пор не установлено.