Текст книги "Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век"

И все же в маклаковской критике было, несомненно, и рациональное зерно. В своих эмигрантских работах 1920-х годов Маклаков задним числом не без успеха попытался переиграть Милюкова на его же поле рассудочной тактики, фактически обвинив оппонента в «программном фетишизме». Маклаков укорил Милюкова в том, в чем тот когда-то сам обвинял авторов «Вех»: в подмене рациональной политики эмоциями и инстинктами. Здесь критик, по-видимому, прав: многие действия левых либералов во главе с Милюковым действительно были избыточно импульсивны и эмоциональны (например, подписание радикального, но, как выяснилось, тактически абсолютно проигрышного Выборгского воззвания после роспуска I Думы).

Менее убедителен Маклаков, пытавшийся уязвить Милюкова в избыточной амбициозности и неуступчивости в деле достижения компромиссных политических конфигураций с правящим режимом в годы первой русской революции. По мнению Маклакова, максимализм лидера кадетов, настаивавшего на «однородном кадетском министерстве», фактически сорвал возможности компромисса, способного повести Россию по пути политической эволюции.

В самом деле, существует немало свидетельств того, что в 1906–1907 годах в самом близком окружении Николая II обсуждался вопрос о привлечении Милюкова на министерские посты в правительстве, вплоть до председательского. Ясно, однако, и то, что это были комбинации отдельных членов николаевского окружения (Трепова, Столыпина, Извольского), стремящихся отсечь либералов от революционного лагеря и соблюсти при этом собственные интересы.

В своих мемуарах Милюков проявил достаточно ревнивое отношение ко всему комплексу вопросов о своем возможном призвании в кабинет министров. Эта тема совершенно очевидно, вплоть до последних дней, бередила его сознание, заставляя вновь и вновь перепроверять свою давнишнюю позицию. И, надо признать, аргументация Милюкова выглядит и логичной, и убедительной. Разумеется, у него были и соблазны (понятные для любого политика), и ревность по отношению к возможным конкурентам на посту «либерального премьера» (Д.Н. Шипову и С.А. Муромцеву), но очевидно, что не эти соображения были для него определяющими. Главным было убеждение в приоритетности четкой правительственной программы над конкретными фигурами. «Нельзя выбирать лиц; надо выбирать направление» – эту формулу Милюков проводил неукоснительно. В срыве переговоров о вхождении в кабинет министров сыграла свою роль и его безусловная лояльность партии: известно, что патриарх кадетов И.И. Петрункевич был шокирован даже самой возможностью включения членов партии в треповско-столыпинские комбинации. Все перечисленное в основном противоречит критике оппонентов, обвинявших Милюкова в неудовлетворенной амбициозности и действиях по принципу «если не я, то никто…». Стоит также напомнить, что даже куда более умеренные представители либерального лагеря (Д.Н. Шипов, П.А. Гейден, Н.Н. Львов, М.А. Стахович) в конечном счете не посчитали для себя возможным войти тогда в правительство: отсутствие гарантий серьезного политического влияния создавало запредельные риски для репутации.

Однако наилучшим индикатором политической умеренности и рассудительности Милюкова является его поведение в дни Февральской антимонархической революции. 2 марта 1917 года Николай II отрекся от престола в пользу брата Михаила, а не сына Алексея, как рассчитывали принудившие его к отставке представители Думы. Это меняло дело принципиальным образом; шансы «республиканцев» в оппозиционном лагере серьезно возросли. Парадоксально, но среди лидеров оппозиции (в самом широком диапазоне – от левых Керенского и Некрасова до правых типа Родзянко) Милюков оказался практически единственным, кто встал на защиту конституционной монархии. По его мнению, сохранение монархического строя (по крайней мере, на переходный период) необходимо, иначе Временное правительство рискует стать «утлой ладьей», которая может потонуть в океане народных волнений и не довести страну до Учредительного собрания. Сильная власть, необходимая для укрепления нового порядка, утверждал Милюков, нуждается в опоре на привычный для масс символ власти. В противном случае крайне вероятна утрата всякого «государственного чувства» и полная анархия.

Как известно, эта аргументация не была в полной мере услышана. По мнению Милюкова, «так совершилась первая капитуляция русской демократии»: не будущее Учредительное собрание, а верхушка последней Думы решила судьбу государства. Теперь новая власть опиралась не на законодательство, а на революцию, и то, что одно время могло казаться силой, со временем все более обнаруживало свою слабость и неустойчивость.

Как известно, в первый революционный кабинет князя Г.Е. Львова Милюков вошел в качестве центральной фигуры – министра иностранных дел (похоже, что именно Милюков специально выдвинул на первую роль Львова, дабы она не досталась Родзянко). Драматическая судьба этого правительства, как и последующих временных кабинетов министров, хорошо известна. Известно и то, что именно Милюков явился в те драматические месяцы 1917 года объектом наиболее острых нападок как «слева», так и «справа».

Более всего Милюкова обвиняли в неуместной апологии союзнических обязательств, затягивании непопулярной войны, что, в свою очередь, явилось якобы прямым следствием «недостатка национального чутья» и «душевной тугоухости» (в последней инвективе иронично оттенялись хороший музыкальный слух Милюкова и его любовь к игре на скрипке). Думается, что критика эта, хотя и не лишена оснований, в основе своей тенденциозна. У Милюкова-министра была своя и достаточно последовательная логика.

Как глава внешнеполитического ведомства, Милюков лучше других понимал невозможность бесконфликтного одностороннего выхода России из войны; разрыв с союзниками мог лишь еще более осложнить положение. Возвращенные с фронта миллионы солдат могли стать источником окончательной дестабилизации. С другой стороны, только отмобилизованные и еще сохранявшие дисциплину фронтовые части были способны противостоять разлагающему влиянию политизированных столиц.

Иначе говоря, пребывание в состоянии войны (при всех очевидных издержках и рисках) представлялось Милюкову «меньшим злом» и более надежной тактикой для сдерживания главной опасности – народной стихии. В письме коллеге по партии, управляющему делами Временного правительства В.Д. Набокову (в 1922 году тот ценой своей жизни спасет жизнь Милюкову в эмигрантском Берлине), Милюков писал: «Может быть, еще благодаря войне все у нас еще как-то держится, а без войны скорее бы все рассыпалось…» Своим соратникам министр разъяснял: «Революция должна быть стиснута, пока ее нельзя прекратить, стиснута именно военной обстановкой».

Милюков очень долго полагал возможным рационально переиграть революцию, не желая идти на компромиссы со стихийностью и «коллективным бессознательным». Ему претили попытки эсеро-меньшевистских лидеров (а также таких своих коллег по партии, как, например, Некрасов) «оседлать» волну иррационализма, слившись с ней, «возглавить взбесившийся табун», чтобы отвести его в сторону от пропасти. Налицо очевидный и драматический парадокс: рассудочная холодность Милюкова, которая когда-то помогла ему стать бесспорным лидером периода либерально-демократического подъема, помешала ему стать эффективным политиком в эпоху массового иррационализма.

Особого разговора заслуживает вопрос о взаимоотношениях Милюкова и европейских союзников России, в первую очередь Англии. Как уже отмечалось, для Милюкова понятия «европеизм», «патриотизм» и даже «прагматизм» были во многом синонимами. В молодости он и сформировался как европеист (англоман по преимуществу) главным образом потому, что считал западную политическую культуру и классический парламентаризм благом для России. Прагматизм оставался главным приоритетом для него и позднее, в годы мировой войны. Он, кстати, очень быстро охладел к союзникам, когда в апреле 1917 года те фактически «сдали» его, никак не препятствуя выдавливанию из правительства и слишком легко согласившись на его замену другим «западником» – Терещенко. Очевидно, что Англия в период апогея политической влиятельности Милюкова держалась к нему настороже: он был для нее чересчур самостоятелен и амбициозен. В свою очередь, Милюков, признанный политический идеолог славянства (получивший за свои панславистские убеждения прозвище «Дарданелльский»), не мог не понимать, что Англии совсем не по вкусу доминирование России на Балканах и ее контроль над черноморскими проливами. Милюков еще раз готов был поступиться своим англоманством, когда (правда, на очень короткий момент – летом 1918 года) увидел шанс антибольшевистской борьбы в пронемецкой ориентации. И он быстро покаялся в своем «мимолетном затмении» (и перед кадетской партией, и перед союзниками), когда увидел полную иллюзорность ставки на немцев и неизбежность для себя и партии возвращения в лоно «союзничества». И, кстати, был достаточно легко прощен в Англии (официально – «в знак признания былых заслуг»): прагматическую сторону милюковского «западничества» там понимали вполне отчетливо, как понимали и то, что как самостоятельный игрок экс-министр России теперь не внушает больших опасений.

Биография П.Н. Милюкова после большевистского переворота, его участие в Белом движении, а затем в многочисленных эмигрантских политических комбинациях достаточно хорошо изучены. Недавняя публикация «Дневников Милюкова», хранящихся в Бахметьевском архивном фонде в США, является в этом смысле важной вехой. Наиболее проблемной и интересной темой этого периода жизни Милюкова представляется постепенная выработка им в эмиграции так называемого нового курса.

Переосмысление Милюковым роли либералов в новейшей истории России началось с критического анализа взаимоотношений кадетской партии и «белых правительств». Как известно, еще до Октября, несмотря на попытки избежать прямого отождествления с идеей «правой военной диктатуры», кадеты так или иначе оказались связаны с Корниловским мятежом. И впоследствии кадетизм был неотъемлемым элементом белых режимов: сам Милюков был советником генерала Алексеева, писал Декларацию Добровольческой армии; Струве был идеологом Деникина, Карташев – Юденича, Пепеляев – Колчака…

Милюков-эмигрант одним из первых либеральных лидеров понял, что главная угроза для сохранения либеральной, конституционно-демократической идентичности теперь исходит от перспективы растворения кадетов в правом, «реставрационном» лагере. Перед глазами Милюкова были к тому же наглядные примеры несомненного тактического успеха в эмиграции умеренных социалистов, которые, выдвинув в свое время лозунг «ни Ленина, ни Деникина», в большей мере сохранили свою антибольшевистскую и в то же время демократическую идентичность. Левые издания – «Дни» Керенского, «Современные записки» (Авксентьева – Бунакова – Вишняка) – получили в эмигрантской среде немалый политико-интеллектуальный авторитет. А для кадетского лидера Милюкова не было, как отмечалось, угрозы больше, чем утрата четкой идентичности возглавляемой им партии.

В этом смысле «новая тактика» Милюкова, включавшая последовательное размежевание с «белым реставрационизмом», несомненно, помогла воссозданию кадетской партийной идентичности. Закономерно, что «новый курс», заново отстроивший конституционный либерализм отдельно от правого монархизма, очень быстро приобрел массу последователей из числа разбросанных кадетских групп. «Новая тактика» Милюкова не сыграла большой политической роли (как, впрочем, и любая другая антибольшевистская эмигрантская тактика в те годы), но помогла регенерации кадетского, либерально-демократического modus vivendi.

Как это ни парадоксально, «новая тактика» Милюкова в значительной мере явилась воспроизведением в новых условиях традиционной, старой кадетской тактики. Милюков, как мы знаем, был особенно силен в разыгрывании «стандартных положений». Его «новая тактика» и была попыткой подстраивания под стандартное положение: в борьбе с режимом (на этот раз не царским, а большевистским) либералы используют угрозу «народной революции» в целях смягчения режима, а потому идут на союз с эсерами, некоторое время рассчитывавшими на успех своей массовой пропаганды в России. Классическая, вполне «старая» милюковская формула «сочетание либеральной тактики с левой угрозой» снова стала девизом либерально-демократической оппозиции.

В 1929 году триумфально прошло чествование семидесятилетнего юбилея П.Н. Милюкова. Праздничные мероприятия в Париже, Нью-Йорке, Берлине, Праге превратились в торжества всей либерально-демократической части эмиграции. Милюковская газета «Последние новости» (издававшаяся в Париже с 1924 по 1940 год) на долгое время стала бесспорным авторитетом, рупором сформировавшегося политического направления.

Однако с таким же основанием можно говорить о политическом и интеллектуальном одиночестве Милюкова в последние годы его жизни. Он надолго пережил своих молодых, самых верных сподвижников – Ф.Ф. Кокошкина и А.И. Шингарева, зверски убитых большевиками в январе 1918 года. И.И. Петрункевич скончался в Праге в июне 1926 года, М.М. Винавер – в Мантонсен-Бернаре несколькими месяцами позднее. Политические разногласия разделили Милюкова с братьями Долгоруковыми и Ф.И. Родичевым. Отошедший от политики Д.И. Шаховской остался в России и был расстрелян в 1939 году.

В 1930-е годы главной задачей либералов Милюков считал терпеливое выжидание и глубокий анализ идущих в России процессов. Это, разумеется, не могло устроить его молодых и энергичных соратников. Близко знавший Милюкова в те годы кадет Н.П. Вакар в своем «Дневнике» написал в 1939 году жесткие слова о том, что Милюков «построил большое кладбище, на котором единственный живой человек он сам, сторож… Подниматься из могил не позволяет… Так и живут мертвецы. Есть среди них несколько заживо погребенных. Они бы и сбежали, да бежать некуда. Притворяются мертвыми…»

Престарелый гроссмейстер тактического маневрирования опять и опять переигрывал всех в тактике, но смысл этого маневрирования по ходу дела все более терялся: ведь никаких серьезных ставок в этой игре уже не было. В одной из последних работ «Эмиграция на перепутье» Милюков был вынужден признать, что тактика постепенно утрачивает свое значение: «Нам сегодня нужна скорее стратегия…»

Между тем и в конце жизни П.Н. Милюков – европеист по культуре и позитивист по мировоззрению – принципиально остается при своем кредо непримиримого борца с политическим иррационализмом. Для него равно неприемлемы ни «русское евразийство» (из этого кентавра, по его мнению, наверняка выйдет не Евразия, а Азиопа), ни итальянский фашизм (знаток итальянской культуры, он был оскорблен претензиями чернорубашечников на античное наследие), ни германский нацизм (презревший традицию классической немецкой рассудочности). Противостоять иррационализму и опасному мифотворчеству могут только высокая многообразная культура и политический плюрализм: здесь Милюков – последовательный сторонник западных демократий.

После оккупации немцами Парижа издание «Последних новостей» было прервано. Милюков уехал в «свободную зону» на юг Франции: жил в Виши, потом в Монпелье, весной 1941 года обосновался в Экс-ле-Бене. Один из очевидцев последних месяцев его жизни вспоминал, что самыми важными часами для Милюкова были те, «когда он, прильнув ухом к настольному радио, ловил шепот швейцарских и лондонских передач. Душевный мир был нарушен, но воля оставалась крепкой. Высадка союзников в Африке, отступление немцев с Волги были, вероятно, его последней радостью. Вера давала силы…»

П.Н. Милюков скончался в Экс-ле-Бене 31 марта 1943 года и был похоронен на местном кладбище. Позднее его прах был перезахоронен в семейном склепе на кладбище Батиньоль в Париже.

«Мы вынуждены отстаивать авторитет власти против самих носителей этой власти…»
Александр Иванович Гучков

Дмитрий Олейников

…Был Федька Гучков мальчиком на побегушках, крепостным калужской помещицы, учеником в суконной лавке. А стал – Федором Алексеевичем, купцом 2-й гильдии, свой дом в Сокольниках, фабрика на пятьдесят станков. И себя, и родственников из крепостных выкупил. Первым начал выпускать шали «на манер французских и турецких». Первым в 1812 году предложил москвичам жечь свое имущество, чтобы не досталось Наполеону. Был Федор старообрядцем, тянет от его призыва дымом старообрядческих «гарей». Собственную фабрику сжег, а через год отстроил новую, еще больше прежней: 900 рабочих, паровая машина, годовое производство – на полмиллиона рублей серебром!

Сын Федора, Ефим, знал иностранные языки и одевался уже не на крестьянский – на европейский манер. В Европу ездил – за опытом. На Первой всемирной Лондонской выставке 1851 года был избран экспертом от русских фабрикантов. Стал в 1857-м московским городским головой. И с жизнью старообрядческой порвал – перешел в официальное православие.

Сын Ефима, Иван, увез от мужа француженку Корали Вакье; стала она Корали (Каролиной) Петровной Гучковой, родила Ивану пятерых сыновей. В московском купечестве заговорили: «У Ивана Гучкова сыновей темперамент горячий – не для нашего климата».

Особенно «горячим» был третий сын, родившийся в 1862 году Александр. Дальше всех унесло его от «купеческого климата». Хоть и он входил в правления банков, акционерных и страховых обществ, московские купцы не считали его совсем своим, называли «политиком». Видимо, сочетание крестьянско-купеческой натуры (делать – и доделывать!) с духом французских мушкетеров породило жизненный принцип, постоянно проявлявшийся в судьбе А.И. Гучкова: «Быть не свидетелем, а участником самых громких событий!»

В шестнадцать лет гимназист Саша Гучков собирался бежать в Англию, чтобы убить британского премьер-министра Дизраэли – за его антирусскую политику, за «позорный», как тогда казалось, исход Берлинского конгресса 1878 года. Купил револьвер, учился стрелять, копил деньги, но доверился брату, тот сообщил родителям – и все сорвалось. Мечтал пережить казнь за Россию, а получил золотую медаль за отличное окончание гимназии. В 1886 году окончил Московский университет – тоже с отличием. В университете, на семинаре известнейшего историка-либерала П.Г. Виноградова познакомился с будущим противником-союзником Павлом Милюковым.

Милюков избрал путь ученого-историка, университетского профессора, а Гучкову в университете оказалось тесно. Он пошел на военную службу, вольноопределяющимся, в лейб-гренадеры. В 1887 году вышел в запас – прапорщиком. Затем уехал на стажировку в Западную Европу, но, заслышав о страшном голоде и холере в России, поспешил на родину, помогать крестьянам. В Лукояновском уезде Нижегородской губернии вчерашний слушатель Берлинского и Венского университетов заведовал продовольственным делом и благотворительностью. Заведовал на совесть: в Москву вернулся с орденом. Здесь его приметили, избрали в городскую управу, позже в городскую думу.

Однако недолго сиделось на месте Александру: в Москве надо заниматься сметами, мытищинским водопроводом, прокладкой канализации. А хочется ярких впечатлений, диковинных стран, опасных приключений. Гучков сам признавался друзьям, что он человек «шалый»; потомки добавят – «флибустьер».

Опасно ехать в армянские области Османской империи: турки недавно устроили там резню немусульманского населения – Гучков поехал. Не из любопытства – за делом: собирать материалы для книги о положении армян в Турции. Опасно на строительстве Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) – поступил офицером в казачью сотню, охранявшую работу инженеров и строителей. Отсюда начинается слава Гучкова-дуэлянта: он вызвал на поединок инженера, а на отказ ответил пощечиной. Дело дошло до всесильного министра С.Ю. Витте, но, пока из Петербурга шел приказ об увольнении Гучкова, тот сам оставил службу. Вместе с братом Федором пустился в дальний путь: не понять, то ли возвращение в Россию, то ли новое путешествие. 12 тыс. верст верхом: через Китай, пустыни Монголии – в Тибет, к далай-ламе, оттуда через Восточный Туркестан и по казахским степям – до Оренбурга. Не успели братья вернуться, как бросились в новые приключения: на юг Африки, участвовать в Англо-бурской войне.

В России причитали шарманки: «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне…» Обыватели смахивали сентиментальные слезы. Александр Гучков сражался с англичанами. Его выдержка удивляла даже храбрых буров. Однажды бросился под обстрелом вызволять из ямы запряженную мулами повозку (в повозке были снаряды!) – и вызволил, хотя убило трех мулов из четырех. Впрочем, пули не всегда боятся смелых: позже Гучкова, тяжело раненного в бедро, вынесет из боя русский капитан Шульженко.

«На всякий случай» Гучков носил с собой короткое письмо, одновременно трогательное и жестокое и, к счастью, так никогда и не отправленное: «Дорогие папа и мама! Пишу эти строки на тот случай, если я не вернусь к вам. Бога ради, простите мне то тяжелое горе, которое я приношу своей смертью в вашу жизнь. Вы всегда были добры и снисходительны к моим слабостям и проступкам. Простите же меня в последний раз и верьте, что до последней минуты я буду вас глубоко любить… Напоминайте иногда деткам обо мне и скажите им, как я любил их… Маленькая просьба к папе: я должен Коле 2000 р.; отдай их, а Колю прошу принять».

Александр Гучков вернулся домой. Ранение на Англо-бурской войне стало причиной хромоты, но не отбило у него охоту к поискам острых ощущений. Двух лет (1901–1903) хватило на лечение и мирный труд в составе городской думы (опять водопровод, газовое освещение, училищная комиссия, страхование). В 1903-м сорокалетний Александр Гучков отправился в Македонию, участвовать в восстании против турецкого владычества. Уехал, уже уговорившись о свадьбе. Женился (на дворянке Марии Зилоти, двоюродной сестре Рахманинова), только когда вернулся с прозвищем «второго Александра Македонского».

Но и женитьба не изменила непоседливого характера Александра Гучкова. С весны 1904 года он на Русско-японской войне, занимает должность главноуправляющего Красного Креста. Многие из приехавших на войну за романтикой, под воздействием патриотического порыва, «наигравшись», быстро уезжали. Гучков работал. Работал, хотя и ругал бездарность командования, неустроенный армейский быт и воровство снабженцев. «Изнанка войны» постоянно находилась перед его глазами, но порождала не столько недовольное брюзжание, сколько желание хоть что-нибудь делать для улучшения существующего порядка вещей.

Пережив горечь Мукденского поражения, Гучков остался с ранеными в городе, сданном японцам. «Голубка моя, безутешная Маша! – писал Александр жене. – Мы покидаем Мукден. Несколько тысяч раненых остаются по госпиталям. Много подойдет еще ночью с позиций. Я решил остаться, затем дожидаться прихода японцев, чтобы передать им наших раненых. Боже, какая картина ужаса кругом! Не бойся за меня».

Потом был плен. Затем, весной 1905 года, возвращение в Россию, где бурлила политическая жизнь. Сорокадвухлетний Александр Гучков уже стал человеком-легендой: его хорошо знали по поездке к бурам и по японской войне; за его приключениями следили по газетам, его первое прибытие на заседание городской думы гласные встретили стоя, разразившись продолжительными аплодисментами. Вскоре сам Николай II пригласил Гучкова – отличившегося на войне общественного деятеля, «бывалого человека» – на двухчасовую беседу в Петергоф.

Уже на этой встрече Александр Иванович не мог не поделиться с императором своими представлениями о ходе дел. Войну с японцами надо продолжать, убеждал он: японцы истощены, им тяжело. Надо только успокоить общество, ободрить армию, а для этого собрать Земский собор и пообещать провести реформы – но только после победы. Николай кивал, говорил: «Вы правы»… Позже Гучков узнал, что это проявление монаршей вежливости, а вовсе не знак согласия. Чуть ли не в тот же день Николай принимал московского городского голову К.В. Рукавишникова, и тот убеждал царя в противоположном: войну прекратить, Земского собора не собирать… Рукавишников сам рассказывал Гучкову, как царь кивал: «Вы совершенно правы». А Николаю Гучкову император при встрече заметил: «Ваш брат был у нас, и хотя (!) он нам говорил про Конституцию, но (!) он нам очень понравился».

Наступала эпоха, когда в России более всего приключений и опасностей (при этом соединенных с общественной пользой) сулила именно политика. В нее и бросился директор Московского учетного банка, обладатель почти полумиллионного состояния, потомственный почетный гражданин Александр Гучков. Его яркая политическая карьера началась с участия в съезде земских и городских деятелей, проходившем в Москве в мае 1905 года. Собравшиеся представители местного самоуправления (Гучкова делегировала Московская дума) пытались создать единую коалицию деятелей входящего в силу российского либерализма.

Страшное, позорное слово Цусима было тогда у всех на устах. Навести порядок в Российской империи и привлечь к этому народных представителей путем всеобщих выборов – вот о чем говорили на съезде. Гучков говорил: «Наше отечество переживает такое недомогание, что врачевание его нельзя откладывать!» Вместе с тем он считал, что монархию нужно сохранить, а преобразования проводить неспешно и обстоятельно, не увлекаясь безудержной ломкой старого. Он определял свою позицию как либерально-консервативную: консервативную вследствие опоры на «исторические основы», либеральную – потому что, «исходя из этих основ», стремился к «широким реформам, которые должны обновить русскую жизнь».

В вопросе об «опоре на основы», о сотрудничестве с правительством земские и городские деятели не нашли общего языка. Российские либералы окончательно раскололись на «либеральных большевиков» и «либеральных меньшевиков». «Разномыслие заключалось не в определенном пункте программы и тактики, – объяснял суть этого раскола В.А. Маклаков, – оно было в самой идеологии… Меньшинство осталось при земских традициях и не мыслило нового строя в России без соглашения с исторической властью… Но большинство от самодержавия уже ничего не ждало. С ним оно было в открытой войне и против него было радо всяким союзникам… Революция их не пугала… Меньшинство, ища соглашения с властью, принуждено было ей уступать; большинство, поддерживая общий фронт с революцией, должно было уступать революции. Между двумя этими направлениями обнаружилась пропасть». Александр Гучков находился среди представителей меньшинства: его привлекал тогда, как он говорил, «путь центральный, путь равновесия».

Эта умеренность стала одной из причин, по которой Александр Иванович вошел в число либеральных общественных деятелей, впервые в истории России приглашенных в состав правительства. Вскоре после выхода Манифеста 17 октября 1905 года ему, выходцу из торгово-промышленной среды, С.Ю. Витте предложил портфель министра торговли и промышленности. Гучков, как и некоторые другие деятели, ответил было принципиальным согласием, однако вскоре взял свои слова назад. Дело в том, что министром внутренних дел планировалось назначить П.Н. Дурново, фигуру одиозную и ненавидимую в общественных кругах. Так стало понятно, где проходит «правая граница» тучковского либерализма.

Александр Иванович стал одним из организаторов «Союза 17 октября», занявшего правый фланг русского либерализма. Октябристы поддержали тот новый государственный строй, который после 1905 года международные справочники с долей иронии определяли как «конституционную империю под самодержавным царем». Ключевое положение, определяющее место партии в политическом спектре России, выражено в программе «Союза»: «Новый порядок, призывая всех русских людей без различия сословий, национальностей и вероисповеданий к свободной политической жизни, открывает перед ними широкую возможность законным путем влиять на судьбу своего отечества и предоставляет им на почве права отстаивать свои интересы, мирной и открытой борьбой добиваться торжества своих идей, своих убеждений. Новый порядок, вместе с тем, налагает на всех, кто искренно желает мирного обновления страны и торжества в ней порядка и законности, кто отвергает одинаково и застой, и революционные потрясения, священную обязанность в настоящий момент, переживаемый нашим отечеством, момент торжественный, но полный великой опасности, дружно сплотиться вокруг тех начал, которые провозглашены в манифесте 17-го октября, настоять на возможно скором, полном и широком осуществлении этих начал правительственною властью, с прочными гарантиями их незыблемости, и оказать содействие правительству, идущему по пути спасительных реформ, направленных к полному и всестороннему обновлению государственного и общественного строя России. Какие бы разногласия ни разъединяли людей в области политических, социальных и экономических вопросов, великая опасность, созданная вековым застоем в развитии наших политических форм и грозящая уже не только процветанию, но и самому существованию нашего отечества, призывает всех к единению, к деятельной работе для создания сильной и авторитетной власти, которая найдет опору в доверии и содействии народа и которая одна только в состоянии путем мирных реформ вывести страну из настоящего общественного хаоса и обеспечить ей внутренний мир и внешнюю безопасность».

А.И. Гучков определял «октябризм» как «молчаливый, но торжественный договор между исторической властью и русским обществом… о взаимной лояльности». В то время он искренне верил в то, что государственная власть располагает силами и энергией для деятельности по «оздоровлению» России. Олицетворением государственной «искренности и доброй воли» к усовершенствованию прежнего устройства стал для него П.А. Столыпин, его ровесник. «Я глубоко верю в Столыпина, – признавался Александр Иванович. – Таких способных и талантливых людей еще не было у власти». Именно благодаря ему, уверял лидер октябристов, впервые за всю русскую историю власть и общество «сблизились и пошли одной дорогой». Столыпин выразил ответные симпатии: он называл октябристов «сливками русской прогрессивности».

Гучков поддержал Столыпина, когда тот ввел военно-полевые суды, объясняя это тем, что «во время гражданской войны власть должна прибегать к скорым и суровым репрессиям, производящим впечатление. Иначе она ослабит самое себя». Одобрил он и роспуск I Думы, слишком революционной и потому не готовой к сотрудничеству с правительством: «Я не только не ставлю роспуск Первой Думы в упрек правительству, я ставлю правительству это в заслугу… Государственная Дума второго призыва, если она пойдет по пути первой Думы, не оппозиционному пути, а революционному… тоже заслужит роспуска».