Текст книги "Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век"

4 мая дискуссия продолжилась – в этот день обсуждались в основном те положения «ответного адреса», где речь шла о проблемах амнистии и смертной казни, о политических убийствах. В середине жаркого обсуждения слово опять попросил М.А. Стахович: «Я оговорюсь, что живу в такой глухой и благоразумной местности, в которой теперь, несмотря на все здесь говоримое, люди, наверное, не бросили своей обычной жизни и занятий, не перестали метать пары, сеять гречиху и просо и не ждут, затаив дыхание, будут ли женщины в Государственной Думе, останется ли Государственный Совет или нет». Перейдя непосредственно к вопросу о политической амнистии, оратор еще раз подтвердил, что он и его коллеги по группе умеренных по-прежнему горячо поддерживают призыв к освобождению всех политических заключенных. Однако для полного успеха этого судьбоносного акта Дума должна одновременно выступить и с резким осуждением революционного террора: «Кроме почина существует ответственность за последствия, и эта вся ответственность останется на Государе… Не мы уже, а он ответит Богу за всякого замученного в застенке, но и за всякого застреленного в переулке. Поэтому я понимаю, что он задумается и не так стремительно, как мы, движимые одним великодушием, принимает свои решения. И еще понимаю, что надо помочь ему принять этот ответ. Надо сказать ему, что прошлая вражда была ужасна таким бесправием и долгой жестокостью, что доводила людей до забвения закона, доводила совесть до забвения жалости… Цель амнистии… – это будущий мир в России. Надо непременно досказать, что в этом Государственная Дума будет своему Государю порукой и опорой. С прошлым бесправием должно сгинуть преступление как средство борьбы и спора. Больше никто не смеет тягаться кровью. Пусть отныне все живут, управляют и добиваются своего или общественного права не силой, а по закону. По обновленному русскому закону, в котором мы и участники, и ревнители, и по старому закону Божию, который прогремел 4000 лет тому назад и сказал всем людям и навсегда – Не убий!»

В.А. Маклаков позднее вспоминал: «В Первой Думе было сказано много превосходных речей. Но я не знаю другой, которая могла бы по глубине и подъему с нею сравняться… Колебания Государя, о которых говорил Стахович, не были только предположением. Он мне рассказывал после, что, когда начался в Думе разговор об амнистии, Государь получал множество телеграмм с протестами и упреками: неужели он допустит амнистию и помилует тех, кто убивал его верных слуг и помощников? Пусть эти телеграммы фабриковались в „Союзе истинно русских людей“, Государь принимал их всерьез. Чтоб вопреки этим протестам Государь все-таки пошел на амнистию, нужно было сказать действительно новое слово, открывавшее возможность забвения, нужно было самому подняться над прежнею злобою. Этим словом и могло быть моральное осуждение террора. Но на это Дума не оказалась способна. Она продолжала войну».

Итак, на том историческом заседании 4 мая 1906 года Михаил Стахович, наряду с призывом к амнистии, предложил Думе добавить в «ответный адрес» государю следующие слова: «Государственная Дума выражает твердую надежду, что ныне, с установлением конституционного строя, прекратятся политические убийства и другие насильственные действия, которым Дума высказывает самое решительное осуждение, считая их оскорблением нравственного чувства народа и самой идеи народного представительства. Дума заявляет, что она твердо и зорко будет стоять на страже прав народных и защитит неприкосновенность всех граждан от всякого произвола и насилия, откуда бы они ни исходили».

Предложение Стаховича было не только разумным, но и весьма умеренным – оно исходило из старой его идеи о необходимости восстановления взаимного доверия царя-реформатора и народного представительства. Однако в «Думе народного гнева» это предложение вызвало большое возбуждение. Влиятельнейшая фракция конституционных демократов оказалась перед сложным выбором. Маклаков назвал его позднее «выбором между двумя возможными думскими большинствами» – конституционным и революционным. Дело решил Ф.И. Родичев, ставший еще с первых думских заседаний штатным спикером кадетов по вопросу об амнистии и терроре. Заявив, что вполне понимает тот «душевный порыв, который внушил Стаховичу благородные слова любви», он быстро перешел к возражениям: «Но с политическим заключением этого порыва я согласиться не могу. Если бы здесь была кафедра проповедника, если бы это была церковная кафедра, то тогда, конечно, мог бы и должен был раздаваться призыв такого рода, как мы услышали здесь, но мы – законодатели, господа… Много есть дурных вещей, которые следует осуждать, но не здесь этому осуждению место. Мы осуждаем те порядки, когда людей казнят без суда… Мы должны сказать всем: если вы хотите бороться с преступлением, оно должно быть осуждено!»

Позднее В.А. Маклаков так прокомментировал этот «крах думского конституционализма»: «Всего грустнее читать речь Родичева… Из государственного установления Дума превращала себя в орудие революционной стихии. Голосование по поправке Стаховича вырыло ров между двумя большинствами. Если бы кадеты пошли со Стаховичем и Родичев повторил свою речь 29 апреля – это образовало бы „конституционное большинство“. В этот день кадеты от конституционного пути отказались». Маклаков интерпретировал «эпизод с амнистией» как стремление левого большинства Думы настоять на том, что после дарования гражданских свобод «преступники находились не в среде осужденных, а только в среде властей»: «При таком взгляде Думы на недавнее прошлое нельзя было говорить о примирении и успокоении, о забвении прошлого, которое одно могло бы амнистию мотивировать. Судьи и осужденные должны были просто поменяться местами; под флагом амнистии Государю предлагали встать на сторону Революции».

Между тем сам М.А. Стахович в тот день не собирался сдаваться и повторил попытку обосновать свою поправку: «Мне давно приходится жить, думать и говорить так несвоевременно, что приходится отстаивать против большинства не только то, что я считаю правильным, но даже и то, что я считаю разумным, и я давно знаю, как эта задача неблагодарна, я давно знаю, что она часто бесполезна. Я только думаю, что это долг всякого совестливого человека, на какую бы сторону ни собралось большинство, часто глухое из-за самодовольно сознаваемой своей силы». Он попытался снова обратиться к разуму депутатов, призвав думать не только о прошлом, но и о будущем России: «Мало хоронить, всё сосредотачиваясь и копаясь в прошлом; надобно подумать и высказаться о будущем теперь, чтоб оно не повторяло прошлого ни с какой стороны. Я думаю, что, если никто из так хорошо говоривших не заикался о будущем, а все твердил только о прошлом, уже осужденном нами очень единомысленно, значит, против моего требования ничего сказать нельзя, а нужно только решиться его выговорить». Впрочем, судьбу своего предложения он предчувствовал вполне: «Как бы ни было ничтожно число членов Думы, которые здесь со мной согласятся, я уверен, что огромное число русского народа скажет, что пора осудить политические покушения».

В итоге предложенная поправка была отклонена думским большинством. «Дума отвергла спасательную веревку, которую Стахович ей протянул, – писал Маклаков. – Если бы Дума оказалась способной подняться на его тогдашнюю высоту, она бы не только получила амнистию, она оказалась бы достойной той роли, которую сыграть не сумела».

Михаил Александрович также прекрасно понимал, что на левые фракции I Думы большое влияние оказывается «извне» Таврического дворца – например, со стороны внедумских лидеров радикальных социалистических партий, мечтающих о крахе первого российского парламента. Судя по всему, Стахович питал личную неприязнь и к П.Н. Милюкову (и пользовался здесь, надо сказать, полной взаимностью). Он полагал, что, не будучи депутатом, Милюков из-за кулис манипулирует не только своей фракцией, но и всей Думой, считая ее лишь эпизодом на пути к созыву по-настоящему полномочного и демократического Учредительного собрания.

Известно, что П.Н. Милюков любил цитировать фразу из Вергилия: «Если не смогу убедить высших, то двину Ахеронт». Под «Ахеронтом» (так в древнегреческой мифологии называлась одна из подземных рек ада) имелась в виду, разумеется, «стихия революции», которой кадетские лидеры рассчитывали «управлять». Рассудительный и умеренный Стахович не мог разделить этих иллюзий: одна из ярчайших его речей в I Думе была направлена против идеи «управляемого хаоса», а возможно, и лично против Милюкова, обычно сидевшего во время думских заседаний в журналистской ложе.

«Очевидцы и обсерватории способны описывать ливни, грозы, но никто не может описать извержение вулкана, – говорил Стахович 29 июня 1906 года, в речи, посвященной так называемому белостокскому погрому. – Как после извержения вулкана, кроме все сжегшей лавы, есть еще стихийная масса пепла, которая все засыпает глубоко и тяжело, и только много лет позднее тщательными, равнодушными и беспристрастными усилиями науки можно восстановить условия этих событий, можно представлять, предсказывать ту жизнь Геркуланума и Помпеи, которая так внезапно оборвалась, – так и все движения народной стихии должны быть открыты и могут подвергнуться исследованию лучших историков не непосредственно вслед за своим событием, а только много позже и после долгого и добросовестного труда».

Вполне вероятно, что, говоря о возможностях «лучших историков» изучить последствия революции только «спустя много лет», Стахович намекал именно на Милюкова – весьма заслуженного, как известно, историка. Это предположение представляется тем более убедительным, что уже в следующем пассаже оратор откровенно критиковал тактику «заигрывания со стихией» – как со стороны властей, так и со стороны оппозиции: «Когда говорят, что не хотят революции, то обыкновенно забывают, что она не зависит от воли отдельных лиц; она даже не зависит от общей воли, она имеет свойство самовозгорания не только против желания, но иногда против ожидания участников или свидетелей. Оттого-то надо об этом всегда думать и стараться о предупреждении этого губительного

свойства, которое я назвал самовозгоранием». Если многие в России, подводил итог Стахович, до сих пор не избавились от «наркоза возбуждения», от влияния того «вихря, который с атмосферической силой проносится над страной», то существуют две категории людей, обязанных сохранить в этих обстоятельствах полное трезвомыслие: «Это государственные деятели в настоящем и историк – в будущем, когда он станет толковать человечеству значение его великих или ужасных бурь».

Далее Михаил Александрович сказал о сугубой ответственности народных представителей за соблюдение корректности в политической полемике, ибо думская борьба потом с огромной силой резонирует в народной толще. По его мнению, гражданская смута начинается в головах обменивающихся оскорблениями представителей «элиты»: «В самых категорических противоречиях одни говорят, указывая на других, что они безбожники и убийцы, другие утверждают, что те кровопийцы и паразиты. И потому предлагают народу выбрать тех или других себе в руководители, последовать за теми или иными специалистами».

Достаточно важным в перводумской деятельности М.А. Стаховича стало и его участие в дискуссии по аграрным вопросам. Как известно, проблема крестьянского малоземелья была одним из главных источников революционной смуты в стране. Включившись в обсуждение этого вопроса, депутат прежде всего заявил: «Я категорически и не колеблясь стою за увеличение площади крестьянского землевладения. Я считаю это делом нужным, считаю его совершенно возможным и считаю его безотложным… Государственная нужда состоит в том, что нельзя существовать дальше, не подняв народ из нищеты. Русское государство нуждается в том, без чего ни одно государство не живет: народ должен стать плательщиком и потребителем…» Однако, по мысли Стаховича, весь вопрос состоит в том, как именно провести увеличение крестьянских наделов, не вызвав при этом нового хаоса: «Я не скрываю, что принадлежу к тем староверам, может быть, смешным, которые продолжают считать, что поджог, грабеж, насилие – грех и безобразие, и что о них нельзя говорить сочувственно, чуть не ласково… И страшную ответственность кладут на Думу все те, кто с кафедры призывает к самоуправству народному, говорят, как сегодня еще, что надо перейти к силе и пусть-де падет эта кровь на виноватых. Эта пролитая нами и братьями нашими русская кровь прольется не за родину, а в ущерб ей и в горе! Пусть же ляжет она на совесть тех, кто прославляет насилие, подбивает омраченных, нетерпеливых и раздраженных. (Аплодисменты справа, ропот слева.)»

Между тем М.А. Стахович выступил не только против откровенно социалистических идей земельного передела, но и против кадетского проекта аграрной реформы, предполагавшего решить проблему крестьянского малоземелья за счет отчуждения помещичьих земель «за достойное вознаграждение» и передачи их крестьянам в срочную аренду. В противовес кадетам, он выступил за передачу земли крестьянам в полную частную собственность: «Я стою не только за то, чтобы земельная площадь крестьянского землевладения была увеличена, но, помня о необходимости подъема культуры, чтобы эту землю крестьяне получили бы в свою собственность… Непременно в собственность, а не во временное пользование, потому что в мире мы не знаем иного, более сильного двигателя культуры, чем собственность».

Еще в ходе работы I Думы стало ясно: политические позиции умеренно либеральных депутатов, таких как М.А. Стахович, граф П.А. Гейден и князь Н.С. Волконский, расходятся не только с более радикальными группировками (от кадетов и далее влево), но и с продолжавшим существовать вне Думы «классическим октябризмом», который во многом поддерживал правительственный курс. Уже в начале лета 1906 года встал вопрос о создании самостоятельной политической организации; ее название – Партия мирного обновления – придумал М.А. Стахович. Однако скорый роспуск Думы, последовавший 9 июля, внес в эти планы серьезные коррективы.

н июля, в противовес радикальному Выборгскому воззванию, которое было подписано в основном кадетами и левыми и призывало граждан к сопротивлению, хотя и «пассивному», «Партия мирного обновления» выпустила другое «Воззвание» за подписью трех бывших депутатов: П.А. Гейдена, М.А. Стаховича и Н.Н. Львова. В нем, в частности, говорилось: «В силу ст. 105 Основных законов Государю несомненно принадлежит право роспуска Думы. Мы считаем себя обязанными подчиниться не только по долгу подданных, но и по глубокому сознанию, что было бы преступно среди переживаемых Россией опасностей и смут колебать государеву власть… Поэтому первое слово наше, на ком лежало народное доверие, наше первое слово ко всем избирателям – призыв к спокойствию и противодействию каким бы то ни было насилиям. Только старательной подготовкой к новым выборам и сознательным осуществлением их может народ доказать, что дорожит своим представительством в деле правления и участием в создании законов. К будущим выборам должны быть направлены усилия русского народа, а нужды его будут выражены теми, кого он сознательно выберет. Всякие насилия, беспорядки и нарушения законов представляются нам не только преступными, но среди переживаемой смуты прямо безумными».

М.А. Стахович был избран в II Государственную думу, которая оказалась еще более левой, чем ее предшественница. По разным причинам в ней не оказалось главных его соратников по Партии мирного обновления – ни графа Гейдена, ни князя Волконского, ни Николая Львова. И хотя формально во II Думу были выбраны еще два мирнообновленца (М.А. Искрицкий и Г.С. Константинов), Михаил Александрович отказался от создания фракции – в отличие от Гейдена он не имел вкуса к партийному руководству.

Основными оппонентами левых в новой Думе оказались уже не умеренные либералы вроде Гейдена или Волконского, а ультраправые националисты типа Пуришкевича и Крушевана – с такими «союзниками»

Стахович не хотел иметь ничего общего. Тем не менее и здесь он активно выступал не только в пользу умеренных либеральных реформ, но и против продолжающегося «революционного террора». Концовка его речи от 17 мая 1907 года оказалась пророческой: «Если Государственная Дума не осудит политических убийств, она совершит его над собою!» Действительно, в изданном 3 июня Высочайшем указе о роспуске II Думы прямо говорилось: «Уклонившись от осуждения убийств и насилий, Дума не оказала в деле водворения порядка нравственного содействия правительству».

В.А. Маклаков вспоминал о настроениях Михаила Александровича в тот период: «Стахович мне не раз повторял, что этот вопрос (о терроре. – А.К) и теперь, наверное, будет поставлен и сделается испытанием Думы. Если 2-ая Дума, как Первая, от осуждения террора уклонится, она себя уничтожит. Ее не смогут после этого считать „государственным учреждением“; ее судьба этим решится. Когда и на чем ее распустят – не важно. Это будет вопросом лишь времени. Но приговор над нею будет произнесен, не откладывая. Я тогда плохо верил Стаховичу; думал, что он преувеличивает важность вопроса, который им самим был в Думе поставлен».

С роспуском II Думы думский опыт М.А. Стаховича закончился. С конца 1907-го и по 1917 год он заседал в верхней палате парламента – Государственном совете, куда регулярно избирался от орловского дворянства. После Февральской революции был назначен Временным правительством генерал-губернатором Финляндии, а в сентябре 1917-го – послом в Испанию. Вскоре после большевистского переворота в России он переехал на юг Франции, в городок Экс-ан-Прованс, где в 1923 году скончался.

После смерти Стаховича А.В. Тыркова вспоминала: «Временное правительство попыталось сделать из него дипломата, послало его в Мадрид. Он недолго оставался на этом живописном посту, купил на юге Франции ферму, как Лев Толстой, с которым он был очень близок, сам шел за плугом, опахивая свои виноградники. Он писал друзьям в Англию, что это счастливейшее время его жизни. Там, среди виноградников, он и умер».

Похоронен Михаил Александрович Стахович на кладбище Сен-Жене-вьев-де-Буа под Парижем.

«России нужны не мстители за прошлое, а организаторы будущего…»
Владимир Дмитриевич Кузьмин-Караваев

Нина Хайлова

Владимир Дмитриевич Кузьмин-Караваев (1859–1927) по роду своей профессиональной деятельности (военный юрист) и признанию заслуг на этом поприще (генерал-майор) представляет собой нетипичную фигуру среди русских либералов. Тем не менее уже современники отдавали ему должное именно в этом качестве. В.Д. Кузьмин-Караваев родился в Тверской губернии, в деревне Борисково Бежецкого уезда, и принадлежал к старинному дворянскому роду, ведущему свое начало от новгородских посадников. С конца XV века Кузьмины-Караваевы – воеводы, стольники, стряпчие – нередко упоминаются в исторических документах. Впоследствии представители этой фамилии были успешны на воинской службе – в армии и флоте, участвовали во многих известных баталиях XVIII–XIX веков и достигли высоких чинов. Среди них – Дмитрий Николаевич Кузьмин-Караваев (1818–1883), генерал от инфантерии, а также его братья – контр-адмиралы Николай (1820–1883) и Твердислав (1829–1885).

Владимир был одним из сыновей Д.Н. Кузьмина-Караваева, которые, продолжив семейную традицию, оставили свой след в анналах российской военной истории. Это Николай (1853–1892), генерал-майор, в 1880–1885 годах – воспитатель младших сыновей великого князя Михаила Николаевича; Дмитрий (1856–1950) – генерал от артиллерии, начальник Главного артиллерийского управления в 1905–1915 годах; Аглай (1864–1918) – генерал-лейтенант, начальник 1-й Донской и 1-й Кубанской казачьих дивизий.

Что же касается Владимира, то он приобрел известность прежде всего как публицист, общественный деятель и политик. Вместе с тем и его жизнь почти тридцать лет была связана с армией, а в период Русско-японской войны ему довелось провести несколько месяцев (с марта по сентябрь 1904 года) в Маньчжурии, исполняя обязанности председателя Военно-судной комиссии.

По окончании в 1878 году Пажеского корпуса В.Д. Кузьмин-Караваев служил в 7-й полевой конной батарее, затем – в гвардейской конно-артиллерийской бригаде. В 1880-м он поступил в Александровскую Военноюридическую академию в Санкт-Петербурге, диплом которой в 1884 году открыл ему дорогу для службы в столичном военном округе в качестве военного следователя. После защиты докторской диссертации (Характеристика общей части уложения и воинского устава о наказаниях. СПб., 1890) Кузьмин-Караваев расширил поле деятельности, вернувшись в Военно-юридическую академию уже в качестве профессора кафедры военно-уголовного права. Он читал также лекции в Николаевской академии Генерального штаба, на юридическом факультете Петербургского университета (1908–1917), Высших женских курсах Н.П. Раева в Петербурге (1909–1913). Член Международного союза криминалистов (с 1898 года), Кузьмин-Караваев пользовался авторитетом и среди зарубежных коллег.

Яркой страницей его биографии стала адвокатская деятельность. С конца 1905 года он – присяжный поверенный Петербургской судебной палаты, в 1908–1911 годах – член Совета присяжных поверенных. Всероссийскую популярность принесли ему выступления в качестве защитника на многочисленных политических процессах.

Служебные обязанности, насыщенную преподавательскую и адвокатскую работу Кузьмин-Караваев успешно совмещал с общественной деятельностью как в столице, так и у себя на родине, в Тверской губернии. С 1890 года он состоял в Юридическом обществе при Петербургском университете (в 1906-м избирался председателем Общества, а в 1906–1916 годах был заместителем председателя его административного отдела).

Конец 1890-х отмечен в судьбе Кузьмина-Караваева вступлением в ряды деятелей местного самоуправления. В 1897–1906 годах он – гласный бежецкого уездного и тверского губернского земских собраний, примыкал к господствовавшему в них либеральному крылу, стоявшему «за возможно большее развитие земской деятельности, направляемой ко благу массы населения». С 1903 года Кузьмин-Караваев – гласный Санкт-Петербургской городской думы (в 1915–1916 годах – товарищ председателя петроградского городского головы). В январе 1904-го, по требованию министра внутренних дел В.К. Плеве, он был вынужден сложить звание гласного тверского земства и Санкт-Петербургской городской думы.

Политические мотивы обусловили и его выход в отставку 30 сентября 1905 года. В мемуарах военного министра А.Ф. Редигера упоминаются обстоятельства этого события: «Он был большой либерал и в тверском земстве выступал с речами, не вязавшимися с военным мундиром, на что мне указал Государь. Я вызвал Кузьмина-Караваева и предложил ему подать в отставку. Он тотчас согласился и лишь просил отсрочки на один-два месяца, чтобы он мог получать полную пенсию, на что я дал согласие. Разговор шел в дружелюбном тоне; я ему выразил надежду, что не увижу его в рядах крайних партий, и он мне это обещал».

Наиболее ярким выражением общественно-политических взглядов Кузьмина-Караваева стала его публицистическая деятельность, стремительно развивавшаяся с конца 1890-х годов. В разное время он сотрудничал в «Вестнике права», «Северном курьере», «Военном голосе», «XX веке», «Молве», «Русских ведомостях», «Московском еженедельнике», «Руси», «Стране», «Запросах жизни» и др. В 1902–1905 годах Кузьмин-Караваев был одним из редакторов газеты «Право», с ноября 1905 года становится ведущим раздела общественно-политической хроники в журнале «Вестник Европы». Стремление Кузьмина-Караваева к просветительству нашло выражение в его сотрудничестве с такими изданиями, как «Новый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона» (в 1911–1916 годах – редактор отдела уголовного права и один из авторов), «Политическая энциклопедия» (1906; редактор – Л.З. Слонимский).

Некоторые существенные черты характера и взгляды Кузьмина-Караваева отразились в его воспоминаниях о философе Владимире Сергеевиче Соловьеве. Они встретились в Петербурге в середине 1889 года. «Сошлись мы – люди, резко различные по воспитанию, привычкам и всему укладу жизни, – как-то очень скоро, – отмечал Кузьмин-Караваев. – На следующее лето, опять приехав в Петербург, Соловьев уже поселился в моей квартире. Так началась и продолжалась много лет наша совместная жизнь в течение летних месяцев».

Знаменателен еще один эпизод, который Кузьмин-Караваев приводит в мемуарном очерке: «К Владимиру Сергеевичу Соловьеву однажды обратился мало с ним знакомый собиратель автографов и попросил написать что-нибудь в альбом. Соловьев открыл первую страницу предисловия к своей „Истории и будущности теократии“ и выписал оттуда вступительную фразу: „Оправдать веру наших отцов, возведя ее на новую ступень разумного сознания; показать, как эта древняя вера, освобожденная от оков местного обособления и народного самолюбия, совпадает с вечною и вселенскою истиною – вот общая задача моего труда“. В этом состояла общая задача того труда покойного, которому он придавал наибольшее значение из всех своих работ… Это же составляло основную цель всей его жизни», – заключал друг философа.

Отмечая своеобразие В.С. Соловьева как человека и мыслителя, Кузьмин-Караваев в определенной мере представил и своего рода «самохарактеристику»: «Борец по натуре, учитель по складу ума, Владимир Сергеевич и в личных отношениях неуклонно и последовательно оправдывал веру отцов. Он не был проповедником… Он учил примером своей жизни… Основной чертой отношений Соловьева к людям была деятельная любовь к ним, независимо от их происхождения, веры, общественного и имущественного положения»; «противник узкого национализма, он соединил в себе веру разрозненных церквей». По словам Кузьмина-Караваева, «ценивший выше всего свободу и независимость своего духа», философ «никогда никому не навязывал своих взглядов… терпимый к чужим мнениям, поступкам и склонностям, к себе был чрезвычайно строг».

«Партийная обособленность также была ему неизвестна, – продолжает Кузьмин-Караваев свои воспоминания о В.С. Соловьеве. – Как в литературе, так и в жизни, Соловьев стоял вне наших делений на группы. В основе всех их лежит различие политических воззрений, а для него разница этих воззрений отступала на второй план. Первое место в его глазах занимали вопросы религиозные. Религиозное „раскрепощение“ – его собственное выражение – Соловьев считал ближайшей практической задачей русской жизни. Как до отмены крепостного права, часто говорил он, все остальное, сравнительно с потребностью упразднения личного рабства, было ничтожно, так и в настоящий момент все интересы должны отступать перед требованием свободы вероисповеданий. Вот почему он примыкал к тем группам, на знамени которых стоит слово „свобода“, – ибо свобода политическая ведет к свободе религиозной». При всей очевидной близости жизненных позиций Кузьмина-Караваева и В.С. Соловьева, «различие их было в том, что один создавал теоретическую основу нравственной философии в концепциях „всеединства“, „богочеловечества“, учения о Софии, а другой, глубоко убежденный в гуманности этих идей, пытался следовать им в своей политической деятельности» (С.И. Сенин).

Откликаясь практически на все актуальные вопросы российской жизни, Кузьмин-Караваев уделял особое внимание проблемам народного образования и просвещения. Так, в 1900 году широкий резонанс получило его критическое выступление по поводу очередного – 33-го (!) – издания «Кратких очерков русской истории» Д.И. Иловайского – учебника для старших классов, в ту пору обязательного почти во всех средних учебных заведениях. Неожиданностью для Кузьмина-Караваева стали необычные, по его мнению, приметы стиля историка, покровительствуемого властью, – «сухость, искусственность системы и тенденциозность, всегда необоснованная, а местами – до смешного наивная».

Кузьмин-Караваев характеризовал как «опасное направление в школьной политике» расстановку акцентов в оценке Иловайским писателей и публицистов второй половины XIX века. Так, на примере «драматурга Островского» и «сатирика Салтыкова» Иловайский критиковал «реальное или собственно „пошлое“ направление» в литературе, якобы поощрявшее «грубые вкусы и нравы». Лев Толстой «был уличен» им в «неудачном философствовании и пропаганде противонационального направления». Как «заслуживающие внимания» среди публицистов в учебнике Иловайского были отмечены лишь М.Н. Катков, К.Н. Леонтьев, Ю.Ф. Самарин и Н.Я. Данилевский. В то же время «Вестнику Европы», «Русским ведомостям» и «Русской мысли» были предъявлены обвинения в «грубости и неуважении к личности», а идейная позиция этих изданий определялась как «легкомысленная», «несогласная с отечественным строем и русскими интересами». Про Белинского учебник Иловайского сообщал, что он, «к сожалению, не получил основательного образования»; про Герцена – что он «посвятил свое богатство и дарование на служение бессмысленному социализму»… Писатели-радикалы у Иловайского вообще «развивали те же черты нравственной распущенности, которые были порождены долгим господством крепостного права и весьма поверхностным образованием…».

По наблюдению Кузьмина-Караваева, у Иловайского «слова „лжелибералы“, „лжеучение“ пестрят чуть не на каждой странице… В области внешних сношений Россия окружена сплошной завистью, коварством и трусостью. Никаких реальных интересов ни у одного государства, кроме России, нет…» Завершая обзор очередного издания Иловайского, Кузьмин-Караваев заключал: «Все приведенные мысли сами по себе, конечно, только курьезны. Г-н Иловайский может сколько ему угодно думать, что всякая не разделяемая им теория есть „лжеучение“, что призыв к добру и свободе и искание истины суть черты „нравственной распущенности“, что присяжные заседатели поощряют убийц, воров и мошенников, что поляков и евреев должно ненавидеть и т. д. Мало того, он может все это и печатать, как публицист или даже как „ученый“-историк. Кто хочет – пусть читает. Беды большой не будет: слишком уж несуразны его утверждения, чтобы взрослый человек принял их на веру. Но аудитория его – не взрослые люди, а дети и юноши. И не читают они его книгу, а учатся по ней. Не к смеху поэтому располагает ознакомление с его очерками русской истории, а невольно наталкивает на грустные мысли и тяжелые чувства».

По мнению В.Д. Кузьмина-Караваева, основные условия воспитания – это «полная гармония внутри школы и дружное взаимодействие со школой семьи». Он полагал, что «система г-на Иловайского» заведомо обречена на неуспех, поскольку «никакими мерами невозможно оградить ребенка или юношу от сторонних впечатлений» и навязать ему «единственно верные» убеждения. Для него было очевидно, что мнения Иловайского в большинстве случаев не могут разделять ни учителя, ни родители учащихся. В этом он видел угрозу «разлада в школе, разъединения ее с жизнью». Кузьмин-Караваев обращал внимание и на то, что Иловайским была нарушена одна из заповедей педагогики – необходимость крайней тщательности и осторожности в выборе средств для достижения того или иного результата в области психического воздействия на ребенка. А в результате, – приходил к выводу Кузьмин-Караваев, – «учащуюся молодежь упрекают, и не без основания, – что она, вместо ученья, занимается политикой. Кто же повинен в этом? Кто наталкивает ее на политику? Зачем г-н Иловайский вводит гимназистов в круг спорных текущих общественных и политических вопросов? Зачем он переносит в класс газетную полемику? Велика ответственность его за это „легкомыслие“ перед русским обществом».