Текст книги "Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век"

Тюремное заключение, как и предчувствовал Николай Николаевич, не прошло для него даром. Кутлер умер в Москве го мая 1924 года от разрыва сердца. Советские газеты преисполнились скорбью: «Необычайная прямота и искренность, большой ум, редкая правдивость, бескорыстность и вдумчивость, способность прямо, без излишних кривых рассуждений решать крупные вопросы – характеризовали этого большого, умного и прекрасного человека». Эмигрантская пресса писала, что смерть наступила в результате волнений, вызванных решением жилтоварищества отнять у Кутлера одну из двух занимаемых им комнат – в ней находилась библиотека. Хоронили Николая Николаевича торжественно, с оркестром и войсками; в шествии участвовали десятки тысяч людей, производилась киносъемка. Но церковное отпевание было разрешено лишь на дому. Кутлера похоронили на московском Миусском кладбище. Сотрудники Наркомфина возложили на могилу венок с надписью: «Пролетариат тебя не забудет».

«Мне приходится жить, думать и говорить так несвоевременно…»
Михаил Александрович Стахович

Алексей Кара-Мурза

«Он был очень талантлив… Из него мог бы выйти крупный политик, но он за этим не гнался. Беспечный, жизнерадостный, он не искал популярности… Этот даровитейший человек так и прошел через жизнь, не выявив себя. Это часто бывало с такими, как он, талантливыми, но не целеустремленными русскими людьми». Так написала о Михаиле Стаховиче в своих мемуарах известная русская публицистка А.В. Тыркова. Ей вторит в своих воспоминаниях и депутат II–IV Дум В.А. Маклаков: «Перед ним (Стаховичем. – А.К.) была блестящая будущность, но карьера его не прельщала… Его разносторонность, жажда жизни во всех проявлениях (жизнь есть радость – говаривал он), избалованность (баловала его и судьба, и природа), вечные страстные увлечения и людьми, и вопросами в глазах поверхностных наблюдателей накладывали на него печать легкомыслия».

Суждения Тырковой и Маклакова, при всей их человеческой точности, сегодня представляются уже не вполне исторически справедливыми. О «нереализованности» Стаховича можно, конечно, говорить в чисто житейском смысле: он умер сравнительно нестарым, в 62 года (например, Маклаков и Тыркова дожили соответственно до 88 и 93 лет!). Если же говорить о политике, то тогда к «неудачникам» следует отнести все поколение первых российских парламентариев… Со временем, мне думается, верх возьмет принципиально иная интерпретация жизни и деятельности этого человека – как одного из самых цельных политиков и мыслителей своей эпохи. Другое дело, что «время Стаховича», время открытой и нравственной политики в России еще не наступило. Когда оно все же наступит, парламентский опыт столетней давности депутата Михаила Стаховича станет, надо надеяться, предметом самого внимательного исследования.

В жизни Михаила Александровича (1861–1923) случилось немало ярких событий, но некоторые из них, как он сам рассказал в своих эмигрантских мемуарах, на всю жизнь сформировали его взгляды и принципы… В тот год, когда умер Достоевский и был убит Александр II, двадцатилетний Михаил Стахович учился в 11-м классе Училища правоведения в Петербурге. О смерти писателя на утренних занятиях рассказал известный юрист А.Ф. Кони, а затем прочел импровизированную лекцию о романе «Преступление и наказание». Впоследствии Стахович много общался с Кони и даже заседал вместе с ним в Государственном совете, но ту растянувшуюся не на один час лекцию запомнил навсегда. Метафизика преступления и наказания в России – вот что захватило в рассуждениях мэтра юриспруденции двадцатилетнего студента, который позднее, по свидетельству многих современников, сам поднял профессиональное ремесло правоведа до высот политического пророчества… Через два дня, на похоронах Достоевского юный Стахович нес венок от Училища.

…А I марта 1881 года ему чудесным образом удалось пробраться в Зимний дворец, где он, поплутав немного (позднее Стахович, камергер двора, станет легко ориентироваться в царских резиденциях), оказался в «фонаре» – спальне государя императора, который, смертельно раненный бомбой террористов, в тот момент, исповедовавшись, отходил. Тогда в память молодого человека прочно впечаталось беспомощное выражение лица наследника… В конце жизни выброшенный революцией из России Стахович напишет: «Теперь, стариком и удалившись от деятельности, но обдумывая все то, что я так близко знал, я прихожу к заключению, что фактическим виновником теперешнего ужаса, исходной его причиною является честнейший, чистейший и до самозабвения любивший Россию, может быть, самый русский из царей после Петра Великого – Александр III… Это был добрый и чистый человек… на службе и в обиходе всегда прямой, он, словом, мог бы громко и всенародно исповедоваться на Красной площади… Это был лучший и честнейший, нет, даже чистейший человек из 160 миллионов своих подданных. Но это был вреднейший царь, погубивший династию Романовых».

Эти слова ясно демонстрируют всю ограниченность досужих рассуждений о «либеральных славянофилах» (к которым, несомненно, принадлежал Стахович) как о политиках, приверженных идее лишь личного нравственного совершенствования в противовес совершенствованию политических институтов. Для Стаховича принципиальна не просто человеческая, но еще и политическая нравственность как способ адекватной реакции политика на общественные обстоятельства. В этом смысле политическая безнравственность Александра III не могла быть компенсирована никакими личными достоинствами. И наоборот, при всей своей неряшливости в личной жизни, его отец Александр II в звездные часы своего реформаторства представлял собой образец высокой политической нравственности.

Через несколько дней после убийства Александра II студент Стахович попал на публичную лекцию философа Владимира Сергеевича Соловьева в огромном зале санкт-петербургского Кредитного общества. «Теперь, через сорок лет, я уже не припомню ее содержания, – написал в эмиграции Михаил Александрович. – Он говорил о переживаниях общественного духа за этот кошмарный месяц; об общем негодовании и возмущении перед отвратительным цареубийством; о подробностях, выясненных на суде; наконец, об ужасе этого ожидания пятиголовой казни. Не только красноречива и благородна была его речь, но она звучала какой-то строгостью и восторгом пророка, когда он доказывал, что казнь не искупит преступления, потому что греха нельзя загладить наказанием, а превзойти его можно только милосердием и жалостью; чтобы действительно стать выше преступников, надо… помиловать». Запомнились не столько конкретные слова, сколько выражение лица оратора, общий вид переполненного зала и собственные переживания: «Мы были объединены все в это время и негодованием к цареубийцам, и горем о погибшем, всеми любимом Царе. Но Соловьев заразил нас, проник до самой глубины души нашей, заставил почувствовать, что есть правда сильнее всякого зла, выше всякого горя. Что и отдельный человек, и совокупность толпы, и целый народ могут к ней приобщиться и по ней решить».

С Владимиром Соловьевым Стахович позднее сошелся довольно близко, неоднократно лично выражал восхищение его сочинениями (особенно «Тремя разговорами»), но тот вечер в зале Кредитного общества остался для него особым воспоминанием: «Много я потом переживал сенсационных событий и сильных впечатлений, но никогда меня так не потрясала публичная речь, как эта». Пройдет четверть века, и депутат Государственной думы М.А. Стахович будет тщетно призывать политически разделенную и тонущую в крови Россию к взаимному всепрощению…

В 1882 году талантливый, но довольно легко живущий юноша, смутно грезивший об общественном призвании, окончил Училище правоведения. «В наказание за сделанные в Правоведении две или три тысячи долгу, – вспоминал он, – отец приказал мне поступить на казенную службу, а не разрешил поселиться в Пальне (родовом имении Стаховичей под Ельцом. – А.К.). Я поехал в Ковно, где еще были дореформенные суды, и за и месяцев перебывал секретарем прокурора суда, и.о. судебного следователя, потом и.о. товарища прокурора… Но в ноябре 1883 года отец меня простил и разрешил осуществление моей мечты – не служить, а быть общественным деятелем… Жить на людях и для людей». Он поставил сыну единственное условие: работать только «по выборам», т. е. быть деятелем избранным, а не назначенным.

Отцовская педагогика, профессиональный опыт, а главное, постоянное самообразование приносили свои плоды. В 1883–1892 годах Михаил Стахович – елецкий уездный и орловский губернский земский гласный; в 1892-м – елецкий уездный предводитель дворянства, а в 1895-м, всего в 34 года, – орловский губернский предводитель.

На рубеже веков окончательно сформировались и общественно-политические взгляды М.А. Стаховича. Идеальным политическим порядком было для него время реформ Александра II. И главное здесь – не личные качества Царя-освободителя, а особый характер взаимоотношений власти и общества. «Правительство критиковали, но ему верили и, вечно споря, старались сговориться и помогать. Понимали инстинктивно, что бороться можно с правительством, а не с государством, которое должно охранять и которое не может обойтись без первого». Но этот «общественный инстинкт» существовал не сам по себе, а подпитывался, в свою очередь, демонстрацией доверия власти к обществу. К несчастью для России, это состояние взаимной поддержки оказалось утрачено в ходе двух последних царствований: «Ненависть к правительству распространилась на самое понятие государственной власти. Оппозиция была уже не тактическим приемом, а казалась самодовлеющей политической целью… обессилить их, свалить – хуже не бывает, мол… Умные предчувствовали, что может быть еще гораздо хуже; но сдерживать раздражение перед постоянным в течение 35 лет, систематичным и всесторонним преследованием всякого прогресса, перед постоянно демонстрируемым пренебрежением к общественному мнению, нуждам и желанию масс стало невозможным. Борьба перешла уже в войну и приобрела стихийный характер». При этом главная вина за углубляющийся общественный раскол лежала на правительстве: «Невозможность в будущем бороться со стихийным движением, все нараставшим в народе, создавало правительство». Подобная логика политического анализа – «фирменный» стиль либерала-государственника Стаховича: будучи сам представителем национальной элиты, он основную ответственность за русские неурядицы всегда возлагал на верхи общества, на «своих», а не на народ.

Основная тема политических размышлений Стаховича – вопрос о принципах и методах «правильного правления». Политическая нравственность власти состоит в умении содействовать развитию системы общественного самоуправления. Ибо без самоуправления возможны только два состояния – полицейщина и анархия. Два последних российских императора, в силу своей «политической безнравственности», явно тяготели к полицейщине и, утешаясь иллюзией временного упорядочивания, ввергли в итоге страну в пучину анархии. «Управлять массами можно, только организовав их и доведя организацию постепенно до центра… Систематически в течение 35 лет правительство не разрешало и прямо разрушало все попытки общественных организаций, все равно, в какой бы ни было области: не только в политической, но хозяйственной, экономической, социальной, художественной, даже научной, даже религиозной… А путь от народа, общества и к всемогущей власти не был постепенным, организованным, а иногда совсем пустым, но чаще полным с одной стороны подозрительностью, с другой – предубеждением, делающим сотрудничество страны и власти невозможным. Неорганизованная масса в 180 миллионов, как и всякая масса, впрочем, может подчиняться только двум выражениям власти: или полиции, или анархии. Все промежуточное уже нуждается в организованности. 3/16 марта 1917 года с отречением Николая II рухнула полиция тогдашней России. Tertium non datum [третьего не дано, лат.]».

Однако заключительный акт исторической драмы России начался задолго до отречения последнего царя – с убийства Александра II и отказа Александра III подписать подготовленный отцом Манифест о введении выборного Государственного совета в качестве совещательного органа. «Это была умная и осторожная попытка повести Россию эволюционным путем к неизбежному в наше время представительному правлению, – говорил Стахович о нереализовавшихся планах Александра II. – Конечно, этот новый порядок привел бы постепенно до ограничения самодержавия, к конституции. Но именно в постепенности и заключался бы спасительный для народов путь неизбежной эволюции, а не отвратительный, при ее отсутствии, путь революции».

Пришедшая к власти после гибели Царя-освободителя группировка во главе с К.П. Победоносцевым, графом Д.А. Толстым, князем В.П. Мещерским и др. сформулировала и сумела привить новому царю «совершенно вымышленное обвинение всей России в грехе цареубийства»: «Ее объявили и виноватой, и больной, стали лечить строгим режимом реакции и стали пичкать все время такими сильнодействующими лекарствами, в которых она совсем не нуждалась, но от которых ее лихорадило все сильнее и сильнее… Этот эффект ненужного лечения выдавали за безошибочный диагноз опытных и любящих врачей и все усиливали дозы». Безнравственность враждебного России курса правящей верхушки вынудила государственника М.А. Стаховича перейти в ряды либеральной оппозиции.

Всероссийскую известность губернский дворянский предводитель Стахович получил в 1901 году в связи с прочитанным им на Миссионерском съезде в Орле докладом о свободе совести. В нем он открыто выразил свое неприятие распространенной практики религиозного принуждения и дискриминации иноверцев. Оратор в полемической форме постарался защитить свою идею: никакое насилие не способно вызвать любовь к Богу, и лишь полная свобода вероисповедания может благотворно содействовать популяризации и распространению православия. «Меня спросят, – говорил он, – чего же вы хотите? Разрешения не только безнаказанного отпадения от православия, но и права безнаказанного исповедания своей веры, то есть совращения других? Это подразумевается под свободой совести? Особенно уверенно среди вас, миссионеров, я отвечу: да, только это и называется свободой совести… Запретной пусть будет не вера, а дела; не чувства, а поступки, ущербы, изуверство – все то, что уголовный закон карает».

Эта речь, опубликованная в «Орловском вестнике», была перепечатана в столичных «Санкт-Петербургских ведомостях», «Московском обозрении», «Миссионерском обозрении» и т. д. Живший тогда во Флоренции известный театральный деятель князь С.М. Волконский заметил сначала ссылки на речь Стаховича в иностранной прессе, а затем уже начал собирать все связанные с ней материалы. В своих мемуарах он вспоминал: «Его речь прокатилась из конца в конец земли русской; она произвела впечатление бомбы… Буря, поднявшаяся вокруг этой речи, длилась более двух месяцев и, к сожалению, утихла, прекращенная цензурными распоряжениями».

В развернувшейся в России дискуссии приняли участие такие выдающиеся деятели, как Л.Н. Толстой, Д.С. Мережковский, Н.Ф. Федоров, Н.А. Бердяев. Активно против выступил протоиерей Иоанн Кронштадтский: «В наше лукавое время появились хулители святой церкви, как граф Толстой, а в недавнее время некто Стахович, которые дерзнули явно поносить учение нашей святой веры и нашей церкви, требуя свободного перехода из нашей веры и церкви в какие угодно веры… Нет, невозможно предоставить человека собственной свободе совести, потому что он существо падшее и растленное».

Речь Стаховича использовал против него и небезызвестный С.А. Нилус (впоследствии издатель «Протоколов Сионских мудрецов») – тоже орловский помещик, выпускник юридического факультета, ярый черносотенец. Он давно выбрал своего соседа по имению мишенью для нападок, еще в 1899 году публично обвинив его в «безверии»; неоднократно выступал он и против всех либеральных земцев, «бессознательно играющих в руку единственно искреннему космополиту – еврею и родному его брату, армянину». Критикуя речь Стаховича на Миссионерском съезде, Нилус на страницах «Московских ведомостей» назвал его «российским Дантоном или Робеспьером».

Свое сложное отношение высказал и философ В.В. Розанов: «Речь г. Стаховича, может быть, независимо от прямого намерения оратора, забрасывает семена нравственной подозрительности на деятелей миссии. „Вы притеснители, а не христиане“, – говорит смысл его слов. Речь его была только по виду предложением, а на самом деле она была судом и осуждением». Впрочем, В.В. Розанов не мог не признать, что в словах Стаховича «есть своя правда», и выразил уверенность, что «лучшие пожелания г. Стаховича исполнятся: но исполнятся в созидательных целях, в целях религиозного строительства».

В начале века Михаил Александрович становится активным деятелем общероссийского либерального движения, непременным участником земских совещаний и съездов. В 1902 году он, носящий высокий чин камергера императорского двора (с 1899-го), получил за свою оппозиционную активность на этом поприще «высочайший выговор». Вместе с тем в намечающемся размежевании русского либерализма на радикальное и умеренное крылья Стахович стал одним из лидеров умеренных – вместе с Д.Н. Шиповым, графом П.А. Гейденом, князем Н.С. Волконским. Он отрицательно относился к радикализму эмигрантского журнала «Освобождение» во главе с П.Б. Струве, к излишней, по его мнению, политизации либерального кружка «Беседа», единственно возможную программу которого определял как «борьбу с бюрократизмом во имя поднятия принципа самодержавия».

В 1904 году в журнале «Право» была напечатана сильная статья М.А. Стаховича (ранее запрещенная цензурой в «Орловском вестнике») по поводу нанесения полицией Орла смертельного увечья ни в чем не повинному мусульманину-сарту, направлявшемуся в Мекку. За эту статью номер «Права» конфисковали, а статья вышла в заграничном «Освобождении». Ответом на нее стала публикация в официозном «Гражданине» статьи князя В.П. Мещерского – одного из самых влиятельных идеологов России. Еще при жизни Александра II князь публично объявил своей целью «поставить точку реформам», после чего наследник-цесаревич Александр Александрович был вынужден разорвать с ним отношения. Однако после воцарения Александра III эти отношения не только восстановились, но и укрепились. Мещерский сохранил позиции и при Николае II: именно его влиянию приписывалось назначение министром внутренних дел реакционера В.К. Плеве после убийства в мае 1902 года Д.С. Сипягина.

В «Гражданине» Мещерский обвинил Стаховича в намерении «бросить обвинительную тень на административную власть» и в «сотрудничестве с революцией». Он нашел в его статье «оскорбление патриотизма, почти равное писанию сочувственных телеграмм японскому правительству»: в условиях войны с Японией это обвинение выглядело особенно сильным. Вопрос стоял принципиально, и группа молодых правоведов-либералов решила нанести контрудар по князю Мещерскому, подав на него в суд за клевету. В заседании Петербургского окружного суда 22 ноября 1904 года интересы Михаила Александровича (который находился в то время на маньчжурском участке военных действий во главе санитарного отряда от орловского дворянства) защищали мэтр русской адвокатуры Ф.Н. Плевако и ее восходящая звезда В.А. Маклаков, товарищ Стаховича по либеральным кружкам и совместным «паломничествам» в Ясную Поляну к Толстому.

Плевако не стал делать акцент на юридической стороне дела: он произнес яркую политическую речь, обвиняя Мещерского не столько в клевете, сколько в «извращенном понимании патриотизма». Напомнив суду, что Мещерский упрекнул Стаховича в «сочувствии японцам», адвокат заявил: «За это отрицание в Стаховиче права быть русским и любить более всего на свете свое князю Мещерскому отомстила судьба, и как отомстила! Многие русские люди пошли на японскую войну добровольцами. И что же: имени патриота князя Владимира Петровича Мещерского мы не находим там… Но среди святых граждан и гражданок страны внесено имя Михаила Стаховича». Завершалась эта блестящая речь так: «Нет, сколько бы ни исписал бумаги князь, не краснеющий и бесстрастный, он не докажет честно мыслящим русским людям, что нежелательны Стаховичи и нужны только Мещерские. Довольно с нас и одного Мещерского, дай Бог побольше таких людей, как Стахович! Тогда мы встретим их и на ратном поле, умирающими за родину, и в лазарете, утоляющими раны и боли мучеников, и в мужах совета, говорящими смелую правду». В результате нашумевшего процесса «Стахович против Мещерского» либеральная общественность получила полное удовлетворение: влиятельный реакционер и личный конфидент императора был осужден за клевету к двухнедельному аресту на гауптвахте. Правда, через некоторое время, после того как высшая власть несколько опомнилась, более высокая инстанция оправдала князя.

Всероссийская популярность общественного деятеля М.А. Стаховича была в первые годы нового века настолько велика, что в революционном 1905-м в верхах обсуждался вопрос о привлечении его на крупную правительственную должность в «кабинете общественного доверия». С ним, наряду с другими умеренными либералами (Д.Н. Шиповым, А.И. Гучковым, князем Е.Н. Трубецким, князем С.Д. Урусовым), вел переговоры премьер-министр граф С.Ю. Витте, который потом вспоминал: «Стаховича я ранее порядочно знал. Это очень образованный человек, в полном смысле gentilhomme [благородный дворянин, фр.], весьма талантливый, прекрасного сердца и души, но человек увлекающийся и легкомысленный русской легкомысленностью, порядочный жуир. Во всяком случае, это во всех отношениях чистый человек». Судя по всему, Витте приглашал его в качестве надежного посредника для контактов с другими, более интересовавшими его фигурами, нежели на какой-либо солидный пост. Михаил Александрович, скорее всего, и сам понимал это: будучи уверенным в своей победе на уже объявленных выборах в I Думу, он отклонил предложение войти в правительство.

Активную роль сыграл М.А. Стахович на I Всероссийском съезде партии «Союз 17 октября», состоявшемся в театральном зале московского «Охотничьего клуба» 8-12 февраля 1906 года. В первый день съезда лидер октябристов А.И. Гучков произнес характерные слова: «В наших рядах мы имеем таких видных общественных деятелей, как Д.Н. Шипов, М.А. Стахович (бурные аплодисменты). Д.Н. Шипов одним из первых начал борьбу с правительством за право участия народа в законодательной деятельности; М.А. Стахович первым возвысил голос за свободу совести. А это было еще в то время, когда и говорить о таких предметах, и аплодировать – так, как вы сейчас аплодируете, – было не так удобно и безопасно. Вы помните, какими репрессиями встречало правительство самые робкие попытки протеста против своего неограниченного самовластия».

9 февраля Михаил Александрович выступил на съезде от имени ЦК партии по вопросу об отношении «Союза 17 октября» к внутренней политике правительства. Доклад произвел на слушателей сильнейшее впечатление. На следующее утро в газетном отчете было сказано: «М.А. Стахович вместо обычного сухого доклада всех российских съездов и заседаний произносит горячую проникновенную речь, электризующую все собрание». А один из делегатов сказал: «Мы слышали из уст М.А. Стаховича не речь оратора, но апостольскую проповедь».

Выступление строилось на доказательстве внешне парадоксальной, но глубоко выношенной идеи: существующий в России внеправовой «приказный строй» разрушает подлинную государственность. «Унижения и позор на Дальнем Востоке, революционные движения и аграрные беспорядки внутри России, разоряющие ее благосостояние забастовки – все это результаты преступной деятельности отжившего приказного строя. Во всем этом нельзя не видеть ослабления государственной власти». Вопреки как реакционерам-охранителям, так и революционерам-разрушителям докладчик защищал тезис о необходимости правового укрепления государственной власти: «Я говорю не о той власти, которая без суда и следствия высылает, арестует и гноит в тюрьме тысячи и десятки тысяч людей и возмущает и душит всю страну своими насилиями и произволом, вызывая общее раздражение и негодование… Нет! Я говорю о той государственной власти, которая составляет оплот государству – этому огромному корпусу, соединяющему в себе столько противоречивых требований и стремлений. Я говорю о той твердой власти, которая не только не дает опрокинуться государственному судну, но и предотвращает его излишнюю качку. И отсутствию этой власти мы во многом обязаны проявлениями всевозможных бесчинств, насилий и беззаконий, имеющих место за последнее время. Весь пережитый нами период революции есть прямое последствие ослабления в России авторитета государственной власти».

Ослабляет государство, по мнению Стаховича, и затягивание созыва народного представительства: «Правительство обязано было подчиниться воле Государя о скорейшем созыве Думы. Плохая, несовершенная Дума, но должна была быть созвана немедленно». Он отмел отговорки членов кабинета министров, будто дарованные царем свободы не могут быть осуществлены до тех пор, пока не прекратится революционное движение, – напротив, неправовые репрессии сами провоцируют смуту: «Мы понимаем, что вооруженное восстание нельзя подавить увещеваниями и лекциями, что его можно подавить только вооруженной силой… Но, водворив порядок, правительство обязано тотчас же, немедля прекратить всякое насилие, к которому вынуждено было прибегнуть, нарушив тем самым священные основы гражданской и политической жизни страны. После подавления вооруженного восстания насилие со стороны правительства не находит себе никаких оправданий. А между тем мы видим, что необузданный произвол и насилия со стороны правительства продолжаются повсеместно, где не было даже никакого вооруженного восстания. Мы видим, что к революционерам причисляются миллионы русских граждан, что правительство хочет осилить всю Россию, недовольную его беззаконной деятельностью и протестующую против произвола и насилий с его стороны. И, видя все это, мы должны сказать правительству: после Манифеста 17 октября вы не смеете делать этого! Вы не смеете посягать на наши свободы и стараться снова водворить тот порядок, который был главной причиной всех наших зол и несчастий!»

Особенно поразила присутствующих концовка речи: «Правительство само расшатывает и как бы хочет опрокинуть весь государственный строй. Оно само готовит себе гибель. Но за этой гибелью может последовать гибель династии и гибель всей России!» В газетном отчете сказано: «Гром аплодисментов прерывает оратора, и М.А. Стахович долго стоит с опущенной головой, ожидая восстановления тишины в зале». Затем он зачитал проект предлагаемой октябристским ЦК резолюции; в отчете зафиксировано: «После долго не смолкавших аплодисментов записалось около 30 делегатов, желающих говорить по существу доклада».

Весной 1906 года Михаил Александрович был избран депутатом I Государственной думы от землевладельцев Орловской губернии. Эта Дума, прозванная современниками «Думой народного гнева», отличалась практическим отсутствием представителей проправительственного лагеря. Оппозиционер и либерал Стахович парадоксальным образом оказался в ней на самом правом фланге в составе немногочисленной группы умеренных. Впоследствии В.А. Маклаков, один из самых проницательных аналитиков истории I Думы, написал: «На правых скамьях, на которых мы видели позднее Пуришкевича, Маркова, Замысловского, сидели такие заслуженные деятели „Освободительного движения“, как гр. Гейден или Стахович. Они сами не изменились ни в чем, но очутились во главе оппозиции справа. Эта правая оппозиция в I Думе выражала подлинное либеральное направление; именно она могла бы безболезненно укрепить в России конституционный порядок».

В.А. Маклаков, как представляется, довольно точно описал тогдашнее самоощущение Михаила Стаховича: «„Стиль I-й Думы“, ее нетерпеливость, нетерпимость, несправедливость к противникам, грубость, вытекавшая из сознания безнаказанности, – словом, все то, что многих пленяло как „революционная атмосфера“, оскорбляло не только его политическое понимание, но и эстетическое чувство. Атмосфере этой он не поддался и потому стал с нею бороться. У него не было кропотливой настойчивости, как у Гейдена; он был человеком порывов, больших парламентских дней, а не повседневной работы. Но в защите либеральных идей против их искажения слева он мог подниматься до вдохновения. Напоминавший бородой и лицом Микель-Анжевского Моисея, когда он говорил, он не думал о красноречии; речь его не была свободна, он подыскивал подходящие слова, но увлекал трепетом страсти».

С одной стороны, Стахович не мог не понимать заведомую тщетность усилий их малочисленной группы противостоять общему течению. Но, с другой стороны, свою борьбу с думскими радикалами он воспринимал как нравственный долг. Эта борьба виделась ему продолжением дискуссий на земских съездах: ведь он и там в последние годы все чаще оказывался в меньшинстве. Здесь, в I Думе, в состав самой влиятельной кадетской фракции входило много старых соратников Михаила Александровича – их, как он считал, еще можно было в чем-то переубедить. Что ему явно претило, так это то, что старые товарищи-земцы, элита страны, пошли, как он считал, на поводу у радикалов.

В самом деле, положение в I Думе добившейся большого успеха на выборах Конституционно-демократической партии оказалось очень сложным. В условиях, по сути, продолжающейся революции кадетам необходимо было, с одной стороны, удержать свой принципиальный конституционализм, сохраняя перспективу диалога со ставшим теперь конституционным монархом, а с другой стороны – не отдать политическую инициативу своим более радикальным левым «попутчикам» из так называемой трудовой группы. Думскую линию кадетов во многом определял тезис их партийного лидера П.Н. Милюкова (разделяемый лидерами фракции И.И. Петрункевичем и М.М. Винавером): «Идти соединением либеральной тактики с революционной угрозой». Похоже, однако, что со временем этот симбиоз конституционалистов и радикалов зашел значительно глубже, нежели того поначалу хотелось кадетам. Об этом и написал в эмиграции В. А. Маклаков; он пришел к выводу, что в тактическом альянсе, на первых порах казавшемся кадетам выгодным, тон постепенно стали задавать уже радикалы.

3 мая 1906 года М.А. Стахович включился в обсуждение проекта «ответного адреса» Думы императору. Его, профессионального правоведа, обеспокоила нервическая атмосфера, в которой проходила дискуссия: «Часто случается, бывают даже целые периоды государственной жизни, когда не сущность вопроса царит и решает дело в палатах, а возбуждение политических страстей. Самое присутствие такого возбуждения является даже опасностью. Оно опасно, как оружие в руках рассерженного». Отталкиваясь от метафоры кадетского депутата Е.Н. Щепкина, сравнившего поток свободных речей в Думе с «вешними водами», Стахович иронически заметил: «Пользуясь его собственным сравнением, добавляю, что вся эта вода не рабочая; ее не надо пускать на колеса мельницы. Умный мельник открыл бы затворы и терпеливо бы ждал: пусть себе сольет». Вопреки радикальным призывам о необходимости немедленного подчинения министров народному представительству Михаил Александрович назвал такую претензию «преждевременной»: «Мы только свяжем руки Государю, если, как лояльный конституционный Монарх, он будет следовать нашим голосованиям и менять министерства после каждого провала… Необходимо, сохранив ответственность министров перед Государем Императором, развить и ускорить условия осуществления права запроса и контроля со стороны Думы не только над закономерностью, но и целесообразностью действий министров. (Слышно шиканье на многих скамьях.)»