Текст книги "От винта! : Не надо переворачивать лодку. День не задался. Товарищ Сухов"

Через некоторое время мы увидели три девятки Ю-87 под прикрытием всего четырех «мессеров!. Навстречу им шло две тройки «мигов» и тройка «ишачков». Курсанты, мать их, повылазили из щелей, посмотреть воздушный бой. Батальон понёс большие потери, мой взвод потерял две установки из четырёх, сбил четыре «юнкерса». Слабое утешение, тем более что начали заканчиваться патроны к пулемётам. После того, как отбили немцев в третий раз, они прекратили атаки, оставшиеся танки зарычали двигателями и ушли налево, видимо, там у немцев успех, а нас оставили на съедение авиации и артиллерии.

Ночью пришёл приказ отходить к Большим Салам. Автомашин у нас не осталось, оставшиеся две отличные установки пришлось подорвать, сняв с них пулемёты и прицелы. Командир батальона пополнил взвод людьми: вооружение у нас тяжёлое, боеприпасы тоже. Вот такой первый день в пехоте. В ней я провёл три месяца.

В середине февраля пришёл приказ: всех лётчиков направить обратно в ВВС. Опять собираю манатки – и в Баку. Эх, был бы офицером, гульнул бы, тем более что деньги у нас водились. Не совсем законные, но настоящие и много. В степи нашли. Когда наши Ростов освобождали, в разбитой немецкой машине. Оставили себе по чуть-чуть, а остальное – сдали. Там много было. Опять учебный полк Закавказского фронта. Нас начали переучивать на «Аэрокобру Р-39». Первое, что я у неё обнаружил, был коллиматорный прицел с автосчислителем. Это потом «кобру» упростили и удешевили. А первые партии шли в полном комплекте. Но для большинства лётчиков, с незаконченным средним образованием, понять, как устроена «эта херовина», как объясняли им такие же инструктора, оказалось не под силу. Зная это обстоятельство, первое, что я сделал, это снял с разбитой курсантом «кобры» прицел и вычислитель. И положил его в каптёрку. Запас задницу не травмирует.

В марте приехали «купцы», и я поехал аж на Карельский фронт в посёлок Шонгуй. С наступлением весны, как только подсох аэродром, мы встали на боевое дежурство. В полку было 16 «кобр» и 11 «киттихауков». Там и состоялся мой первый бой.

Группу вёл командир полка майор Георгий Рейфшнейдер. Отличный мужик, как только я приехал в полк, он сказал, что в гвардейском полку лётчиков-сержантов нет, поэтому направил документы на звание младший лейтенант. Мне устроили четыре провозных, прежде чем поставить меня в строй. И вот идём бомбить Хебухтен, сопровождая девятку СБ. Из-за плотной облачности командир эскадрильи СБ отказался идти на Хебухтен, зашёл на Титовку и отбомбился там. На отходе подоспели «мессершмитты» с Хебухтена. Несмотря на то, что нас было больше, мы оказались в совершенно невыгодном положении. Пришлось отсекать огнём атаку четырех «мессеров» на наши бомбардировщики. Во втором бою меня ранили. Мне пришлось подставить свою машину под огонь, чтобы прикрыть моего ведущего: лейтенанта Миронова. Сел дома, но правый бок оказался пробит в двух местах. Я очутился в госпитале в Ярославле. После госпиталя оказалось, что в списках действующих мой полк не значится, убыл на переформирование и «исчез» из сводок. Меня направили в 129-й учебный полк. Опять Баку.

Встретили меня как родного! Здесь и появился молодой, крепко скроенный коренастый старший лейтенант Покрышкин из 16-го ГИАП. Так как я был уже гвардейцем, меня отобрали в учебную эскадрилью, которой командовал Покрышкин. Нас было 16 человек, мы должны были пополнить 16-й полк, который переучивался на «кобры Н». Меня спросили только, на каких «кобрах» летал. Всё остальное никого не интересовало. Ещё два месяца мы изучали строи, действия в паре, четвёрке и в восьмёрке. Ничего нового Покрышкин не показывал. Он больше бегал в соседний медсанбат, где познакомился с молоденькой медсестрой. А мы летали друг с другом. На самом деле, во всех полках было именно так. К молодёжи относились несколько равнодушно, так как выживаемость молодёжи была очень низкая. К этому привыкли, и «старики» надеялись только на себя. Отбирали себе лучших ведомых и действовали от пары. Остальные должны были их прикрывать. Я, как самый младший по званию в эскадрилье, моё лейтенантское звание где-то «потерялось», тащил на себе почти все дежурства в эскадрилье, плюс полёты, на которые меня подменяли. Я не выпендривался и вёл себя соответствующе. Лишь один раз командир поинтересовался, почему я воюю с 41-го года, а у меня так мало боевых вылетов.

– Так сложилось, товарищ старший лейтенант, я с сентября 41-го «безлошадный» и переучиваюсь.

Он хмыкнул, но на моей дальнейшей судьбе это никак не отразилось. По прилёту в полк я остался во второй эскадрилье, которой командовал Покрышкин. В феврале начались боевые вылеты, но они проходили спокойно. Мы барражировали над Таманью, иногда пугая разведчиков немцев. Я был ведомым у старшего лейтенанта П. В один из дней он бросил меня и ушёл со снижением вниз, когда нас атаковали четыре «мессершмитта» над Цемесской бухтой. Я сразу уловил момент, что у меня полная задница. Был вынужден уклоняться от атаки, а когда оторвался от пары «мессеров», то не увидел ведущего. На позывные он не откликался. Я облегчил винт и стал набирать скорость с лёгким пикированием, одновременно докладывая «Тигру», что остался один и прошу помощи.

– Сухой, я – Тигр. Держись, сообщил тринадцатому, они на подходе.

Я показал свой лучший пилотаж: «кобра» вертелась, как уж на сковородке, а я потихоньку сваливал «мессеров» вниз, где мог с ними потягаться на равных. Они увлеклись атаками, ведь я был один, они разделились и пытались подловить меня на выравнивании и зависании. Но я крутил всё слитно и ни на секунду не выпускал из виду обоих ведущих. Видимо, мне повезло, так как ведомые следовали чётко за ними и не стремились атаковать меня самостоятельно. На одном из боевых разворотов в прицеле мелькнул «мессер», я ударил из всех стволов, но через долю секунды перевернулся и ушел на косую спираль, так как сзади заходила вторая пара, этот манёвр «мессер» выполнить не может. Сорвав атаку второй пары, пошел в лобовую на первую. Опять короткая очередь и крутой вираж влево: у «кобры» двигатель в центроплане и виражи вправо или влево у нас почти не отличаются, не то что у «мессера». Из виража ухожу в косую петлю, из перевернутого положения вновь атакую ведомого первой пары. Он вышел из боя, сильно дымя, но мне не до этого, сверху валится вторая пара. Выполняю змейку, сбивая прицеливание, когда подходят на дистанцию открытия огня, кручу опять влево от них. Перегрузка просто раздавила меня, но в этот момент сталкиваются два «мессера», я ухожу вверх с переворотом, из полупетли атакую ведомого второй пары. Он загорается и выпрыгивает, а я догоняю дымящего и подбитого ведомого первой пары и расстреливаю его до взрыва.

– Тринадцатый, я – Сухой, точнее, мокрый, иду домой.

– Сухой, я тринадцать. Нам ещё восемь километров. Где противник? Вопрос.

– Кончился.

– Ушли? Вопрос!

– Нет.

– Как ты? Вопрос!

– Иду. Вас вижу.

Они с ходу развернулись и выстроились этажеркой возле меня. Мы дошли до Краснодара, там ребята расступились, уступив мне очередь на посадку. Я притёр «кобру» и зарулил на стоянку. Прямо напротив меня тормознул Саша. Открыв левую дверь (это было не принято и сулило крупные неприятности из-за суеверий, но я был слева), он выскочил на крыло, спрыгнул с него и кинулся к моей машине. У меня не было сил открыть дверь, пальцы срывались. Покрышкин снаружи отщёлкнул замок и уставился на меня. Я был залит кровью: на предельных перегрузках лопнули сосуды в носу, вся гимнастёрка была уделана кровью. Саша хлопнул мне по щекам, потом, видя, что я живой, просто у меня идёт кровь носом, ткнулся мне в плечо очками и лбом. А потом заорал: «Я убью его!» и рванул из кармана куртки пистолет, спрыгнул с крыла и побежал к ближайшему капониру. Его насилу поймали и отобрали пистолет. Я в этом участия не принимал, а мокрым полотенцем вытирал лицо и пытался вылезти из машины. Через некоторое время все лётчики эскадрильи, кроме моего ведущего, опять собрались у моей машины. Григорий, мой техник, принёс другую гимнастёрку. Я вылез из кабины и очухивался после вылета. Дня три придётся посидеть на земле: один глаз заплыл и ничего не видит. Внутреннее кровоизлияние. Возле меня суетился полковой врач. Подошёл комэск.

– Что с ним?

– Кровоизлияние в глаз на отрицательной перегрузке. Несколько дней летать не сможет.

– Ранен?

– Нет.

– А кровь откуда?

– Из носа. Тоже из-за отрицаловки.

Тут села «кобра» и появился комдив Дзусов, «Тигр», он наблюдал весь бой и прилетел выяснить обстоятельства. Саша откозырял и доложил, старший лейтенант П. бросил ведомого, когда их атаковала четвёрка «мессершмиттов», что это не первый случай его трусости, и что он требует суда над ним. Начальство отошло в сторону, а мне продолжали прикладывать лёд на глаз, а техники замывали кабину «кобры». Подошёл полковник Дзусов.

– Сержант! Много дыр привёз?

– Товарищ полковник! Мне звание младший лейтенант присвоили в 19-м ГИАП ещё в мае прошлого года, но приказа до сих пор нет. Как и дырок в корпусе.

– Ни одной? – спросил он у Покрышкина.

– Всей эскадрильей смотрели, товарищ полковник. Ни одного попадания, – ответил Покрышкин.

Дзусов внимательно посмотрел на меня.

– Молодой, говоришь? – и подал мне руку.

Через день ко мне в медсанчасть зашёл Саша.

– Как дела, Костик?

– Легче уже, не так глаз болит.

– С По-2 справишься?

– Наверное.

– Слетай в Моздок и подбери себе ведомого.

Привилегию подбирать себе ведомого имели только «старики».

Через два дня пришлось проставляться: Вершинин присвоил мне звание лейтенанта. Заехал на попутках в Краснодар, купил четыре бутылки водки, большую бутыль вина и поросенка. Бросил покупки в мешок и вышел голосовать на КПП. Очень милая регулировщица быстренько тормознула мне машину до Карасу. С повязкой на глазу я выглядел, как герой романа Стивенсона, а вместо попугая у меня был поросёнок, который повизгивал в мешке. Пошел к тёте Поле, нашему повару, попросил приготовить для второй эскадрильи. Наши были на вылете, а я прохлаждался из-за глаза. Вечером, когда вся эскадрилья собралась за общим столом, тётя Поля вынесла поджаренного поросенка, а девочки-официантки – дополнительную водку в стаканах и стаканы для вина. Я извлёк из-под стола домашнее вино. Шум и аплодисменты, одобрительные выкрики, всё слилось в сплошной «гвалт в эфире». К нашему столу подошёл сам Павел Павлович Крюков, самый старший в полку лётчик, штурман полка. Он и Покрышкин – ветераны 55-го полка, теперешнего 16-го гвардейского. Их всего трое в полку из первого состава, ещё и, практически нелетающий, подполковник Исаев. Остальные из второго и третьего состава. А первый состав либо погиб, либо пошёл на повышение в другие полки и дивизии. Но Крюков официально не был лётчиком, он – самоучка, а Покрышкин здорово не ладил с Исаевым и был под следствием. В общем, всё как у меня: самоучка и подследственный. Только это у меня в одном флаконе. И, конечно, получить поздравления от таких людей в день получения первого офицерского звания было очень приятно. Долго посидеть не удалось: нас разогнал Исаев, пригрозив мне пальцем. Продолжили в эскадрилье, прихватив с собой остатки.

На следующий день мне удалось упросить врача подписать разрешение на вылет. И я встал в строй на разводе. Так как за мной закрепили 17-ю машину, я установил на неё прицел британской «кобры» и вычислитель, пока бездельничал.

На разводе попал во второе звено к Речкалову, ведущим второй пары. Командир у меня спросил:

– Как твой ведомый? Удержится?

– Голубев-то? А чёрт его знает. Пилотирует он нормально. В ЗАПе наблюдал. Вместе не летали.

– Присмотри за ним! И предупреждай почаще, что делаешь. Сам знаешь, что в бою он видеть ничего не будет. Вы в прикрывающей группе. Следи за хвостом сам.

– Есть.

– Речкалов! Второе звено не слётанное, так что особо резко не пилотируй. Голубев ещё совсем зелёный.

– Понял, командир.

– Всё! Идем на Крымскую! Вторая четверка взлетает через пятнадцать минут после моей. По коням!

Отойдя от штаба, он добавил Речкалову:

– Взлетай через семь минут, Гриша! Идем за Крымскую, встречать бомбёров будем над морем. Я сделаю круг, подожду тебя.

– Сухов, слышал? – спросил меня Речкалов. Я мотнул головой.

Первое звено попарно рванулось в небо. Слежу за форточкой у Речкалова. Исаев после развода обычно оставляет за себя Крюкова или Матвеева и уходит добирать в хату. Но, на всякий случай, мы не пользуемся Р/С. Пять минут, форточка захлопнулась: «К запуску». Две минуты на прогрев, взлетаем с места. Пошли в набор. Набрали 4000, идём к Крымской. Пока по станции не сказано ни слова. Голубев уверенно держится за мной.

– Девятнадцатый, плюс один!

– Понял, тринадцатый.

Речкалов пошёл наверх, мы идём за ним. Покрышкин нас уже видит и выстраивает этажерку. Проходим Крымскую и следуем в море. Навстречу нам выплывают четыре девятки Ю-87 без прикрытия. И у меня появляется возможность пристрелять пушку. Разворот – и четверка Покрышкина атакует первую девятку. Мы следим за воздухом. Я зашёл в три четверти, как предписано в прицеле, внес размах крыльев Ю-87 в прицел: 13.8, крутанул маховик, обжав «юнкерс». Нажал захват. Затем его длину: 11.1, ещё раз обжал «юнкерс». Нажал захват. Готово. Ждём, когда заморгают оба кольца. Но головой верчу, могут появиться «мессера». Моргнуло – выстрел. Бью одиночным. Попал! Да ещё с такой дистанции!!! Ай да прицел! Короткая! Готов!

– Сухой! Ты чем занят? Вопрос!

– Пушку пристреливаю.

– С такой дистанции? Ты сдурел, подойди и бей в упор!

– Не могу, тринадцатый, я вас прикрываю.

– Вот и прикрывай, и не майся дурью! Смотри-ка! А ведь сбил! А ещё можешь?

– Восемнадцатый, Сухому. Прикрой, атакую.

Так как машины однотипные, то вводить цифры больше не надо. Только обжимать и нажимать захват. Сбил ещё два, после этого девятка ушла в пикирование, сбросив бомбы в море. Покрышкин заставил сбросить бомбы первую девятку, ушёл ко второй, а нас послал к третьей, оставив сзади пару Речкалов – Труд. Я ударил по ведущему, он, получив снаряд, сразу повёл девятку вниз. Ладно, ушёл, значит, ушёл. Под занавес Саша дал возможность пострелять и последней паре. И Труд, и Речкалов сбили по «юнкерсу». Все! Сбор! Следуем домой, но навстречу нам идут двенадцать «мессеров». Сбрасываю настройки прицела, обнуляя их. В «собачьей свалке» они ни к чему. Просто не дадут времени для этого. Но Покрышкин не хочет связываться с «мессерами», предложив им тактику срыва их атак и оттягивания на свою территорию. Тем не менее сам Покрышкин сбил или повредил один из них, скорее всего, ведущего, потому что после этого от нас отстали.

После посадки Саша идёт ко мне разбираться. Я его понимаю: он лез под огонь стрелков, а тут какая-то сволочь бьёт «юнкерсы», не входя в зону поражения их пулемёта! Нахал!

– Эй, Чингачгук Большой Змей, Зоркий Глаз! Какого хрена! Как ты с такой дистанции попадаешь?

– У меня прицел с первых «кобр».

– Каких?

– С английских Р-39D. Я начинал на них.

– А у нас?

– Такой же, но сняты несколько приспособ, которые поправки считают.

– Твою мать! – выругался Саша. – А почему сняты?

– Насколько я знаю, никто толком не мог объяснить, как этой штукой пользоваться и для чего она. И, главное, по бомбардировщикам она работает, насколько ты видишь, а перед боем с истребителями её надо обнулять. Эффективно он работает по истребителям, когда надо прикрыть собственные бомбардировщики.

– То есть надо всё время возиться с прицелом? Так, что ли?

– Ну да.

Покрышкин почесал затылок.

– Да, наверное, это не вариант. Хотя в данном случае, когда нет прикрытия, очень качественно работает.

– Ну, или когда кто-то отвлёк истребители.

– А вот это – хорошая идея. А ты где его взял?

– В Баку. Там было двенадцать таких машин у курсантов. Наверное, так и лежат на местном «кладбище». Били их часто.

– Надо Жмудя направить в Баку, пусть покопается. Ладно, пошли обедать, Зоркий Сокол! С тебя причитается!

– Ну, у тебя всё равно больше!

– Ты на мою машину посмотри! Научишь пользоваться?

– Конечно!

Вот зараза! Сменил мне позывной на «Сокола»!

Инженер полка Жмудь съездил в командировку в Баку, привёз три вычислителя и два прицела, но ни один из них к друг другу не подходил по номерам. А изготавливались они «парой», иначе вычислитель давал большие ошибки. Помучавшись пару недель и поняв тщетность наших усилий, мы их сняли с машин, и дальнейшая судьба приборов мне была неизвестна. Дело в том, что 129-й учебный полк перебазировался в Ханкалу, в Грозный, и «кладбище» отправили на переплавку, вместе с уникальными прицелами. Их никто снять не догадался.

Наш «батальонный комиссар» дочирикался! Формально мы не выполнили приказание. Над Крымской мы не были. Какой-то пехотный начальник позвонил спросить: «Где воздушное прикрытие?» Поэтому сразу после обеда нас построил Исаев и начал нас песочить, обещая отдать под суд за невыполнение приказа. Так разошёлся, что не заметил, что сзади подошли Вершинин, Науменко и Дзусов. Эскадрилья провела самый удачный бой за всю историю советской авиации. Четверка Покрышкина сбила 16 бомбардировщиков. Я завалил трех, два у Речкалова с Трудом. Плюс «мессер» Покрышкина. Целый полк «юнкерсов» пошёл на дно. Приезжает начальство поздравлять лётчиков, а только что проснувшийся, с мятой рожей, «батальонный комиссар» грозит трибуналом участникам боя.

Оттрахало его начальство прямо при нас. Саша ещё вставил, что вместо того, чтобы действовать кулаком, Исаев, для отмазки, посылает четверки, которые меняет каждые полчаса. Впустую жжем топливо и реально ничего сделать не можем. Немцы присылают двенадцать-двадцать «мессеров» для расчистки неба, а потом приходят «юнкерсы» и свободно работают по пехоте. В общем, Исаев пошёл собирать вещи. И. о. командира стал Покрышкин, получивший тут же капитана. Полк был маленький: две эскадрильи по 8 самолётов. Саша тут же пристал с этим вопросом к Вершинину, сказав, что в ЗАПе без дела стоят ещё 16 самолётов и 24 лётчика. На волне успеха нам разрешили их забрать.

«Кобра» Саши была повреждена, и он, жутко довольный назначением, подошёл ко мне и попросил мою, чтобы слетать в Моздок.

– Да, бери. Только не крути ничего.

– Да нет, конечно, я туда – обратно.

Он улетел, а мы грели пузо на солнышке, так как начальство освободило нас на сегодня от полётов. Возвращается Саша, подходит к нам. Он теперь «большое начальство», поэтому мы встаем и приветствуем его.

– Костик! У тебя не «кобра», а сказка! Движок – просто шепчет, управление мягкое, без люфтов. Станция не шипит. Это у тебя Черемис так работает?

– Нет. Он только масло и топливо меняет. А остальное – ручками, ручками.

– Сам ковыряешься?

– Ну да. Коня, трубку и жену не доверю никому. Поэтому все регулировки и расположение приборов управления я подгонял под себя. Я считал, что тебе, Саша, будет неудобно в ней, я ведь выше ростом.

– Ну да, немножко высоковато стоит ручка управления оборотами. А что? Она двигается?

– Конечно.

Меня потащили к машине, пришлось показывать точки регулировки, все попробовали настройки, а потом, когда я раскрыл двигатель, все недоумённо уставились на охладитель воздуха.

– А это что за хрень? Откуда это? Где-то я видел эту штуковину!

– Это выброшенный с камбуза холодильник, который я переделал для охлаждения воздуха и всасывающего коллектора.

– Зачем?

– Форсировал двигатель. Холодного воздуха в цилиндр помещается больше, чем горячего, и можно сжечь больше топлива. А это – 40 сил минимум.

– Теперь понятно, почему немцы тебя сожрать не смогли. Голова!

– Ну, положим, не в этом дело, хотя… Ладно, фигли-мигли, пошли отдыхать. Хватит на сегодня по машине прыгать.

Вторым фактором, вызывавшим недоумение, были мои ежедневные две пробежки на большое расстояние, гимнастика, как они считали, и метание ножа. И то, что эсэсовский кинжал постоянно был со мной: специальный карман был пришит к правой штанине комбинезона, в котором я летал. Но свою историю с расстрелом я никому не рассказывал, памятуя о 12-м полку.

Через десять дней начальство снова собрало нас в клубе станции Карасу. Особо торжественный момент: у нас в полку сразу два Героя! Крюков и Покрышкин. Причём вручали им ордена и медали в день публикации Указа. То есть начальство всё знало и готовилось заранее. Но нам не сообщали об этом. Кроме того, большой группе лётчиков также были вручены ордена по итогам трехмесячных боёв над Голубой Линией. К 24 мая бои в целом закончились. Немцы изредка ещё предпринимали попытки налётов на наши войска, но прежних, массированных ударов уже не было. Мы перемололи немецкий воздушный флот. Меня тоже не обошли с наградами: я получил два ордена: один за бой с четвёркой «мессеров»: «Слава» 3-й степени, второй за семь сбитых – «Красное Знамя». По итогам боёв наш полк стал лучшим полком ВВС. Вершинин Саше при всех сказал: «Капитан, это – за прошлые бои! Возвращаем то, что ты должен был получить год назад. По нынешним итогам – всё впереди! Готовь дырочки!» К сожалению, не все награды были вручены: четверых лётчиков уже не было, четверти полка: Фадеев, Вербицкий, Овчинников, Островский ушли в свой беспосадочный полёт на Кубани.

Затем полк вывели на отдых и профилактику. Лётный состав отправили в Ессентуки, а техсостав занимался обслуживанием, заменой двигателей, пушек, колёс и профилактическим ремонтом самолётов. Обычно это занимает полтора-два месяца. Но я впервые попал на такой отдых за два года войны. Деньги у нас имелись, но каждый занимался тем, чем хотел, в санатории ВВС. Единственное, о чём предупредили заранее, что после оккупации ситуация с венерическими заболеваниями весьма серьёзная, поэтому… и развели бодягу на несколько часов: «Гонококк, возбудитель гонореи, проникает…» Мы, конечно, похохотали всем полком, тем не менее за подобное «приключение» светил трибунал и штрафбат: преднамеренное членовредительство с целью уклониться от службы. Нехорошая статья. И применялась. А точная какая! Члену и вредит! Тем не менее дело молодое, весёлое. В общем, без особых проблем обошлось. Единственно, как-то в компании возвращались с танцев из другого санатория, пришлось немного подраться с местными. Тогда до «моих» дошло, что я вовсе не гимнастикой занимаюсь два раза в день. Пристали, как банные листы, научи, да научи. Удалось отвертеться, дескать, этим надо с детства заниматься, а так – бесполезно. Парнишки у нас горячие, головы устроены своеобразно, поэтому не стал я заморачиваться с боевым самбо и карате. Ну и, последнее: мелькнула какая-то рожа, которую я где-то видел. Потом исчезла. Вечером я прибежал с пробежки, причём поздно: ко мне ещё девица приклеилась. Готовилась стать разведчицей. Мы с ней дополнительно пару кругов нарезали. Заодно и поболтали. Вхожу в номер, сидит Саша.

– Привет! Что-нибудь случилось?

– Привет! Да нет, ничего серьёзного. Ты Иваницкого из 12-го полка знаешь?

– Честно? Не шибко помню. Белобрысый такой?

– Нет, брюнет. Он о тебе странные вещи рассказывал сегодня: дескать, ты – расстрелянный, и ни хрена не помнишь. И кинжал с собой таскаешь.

Пришлось Саше рассказать. Он сидел, зажав руками голову, слушал.

– Всё, Костя! Хватит. Не надо подробностей. Я всё понял. Это тебя поэтому держали вдали от фронта?

– Наверное.

– Если бы не знал, что ты вот такой мужик, делал бы то же самое. Давай мы никому об этом не скажем.

– А я молчал, Саша.

– Вот и молчи! А я скажу, что Иваницкий – трепло.

Мы промолчали, но в середине июля зенитки повредили самолёт моего ведомого Жоры Голубева. Он сел за линией фронта на брюхо. Рядом – большое поле. Я выпустил шасси и пошёл на посадку. Я его вывез, но в полку Жора рассказал, как это было.

– Я упал на заросшее поле возле леска. Надо мной прошёл «кобрёнок» Константина Васильевича, помахав крыльями. Смотрю, он шасси выпускает и пошёл на посадку на соседнее поле. Оно – через лесопосадку от меня. Я кинулся туда, а навстречу мне шесть немцев выходят. Пять автоматов и маузер. Довольные, суки. Ржут и надо мной потешаются: бьют под ноги короткими очередями. Заставили выбросить пистолет и поднять руки. Вдруг из-за кустов появляется Константин Васильевич. Без оружия. Глаза шальные. С губы слюна течёт. Морда довольная: что-то говорит по-немецки. Разбираю плохо, но что-то типа: «Ребята, как я рад вас видеть! Давайте ещё по рюмашке!» Пятеро повернулось на него, а один меня на прицеле держит. Константин Василич подходит к ним. Те ржут, пальцами показывая на него. А второй рукой у виска крутят. И по горлу пальцем щелкают. Он подошёл вплотную и тут… Я не знаю, как это описать. Что-то вроде бесшумного взрыва! Сплошной каскад ударов и мелькания его кинжала. И потом его голос: «Чё выпучился, собирай оружие и магазины. Больше кина не будет! Бегом!» Мы перебежали к его «кобрёнку», он меня запихал на радиостанцию за сиденьем, и мы взлетели.

На следующее утро я, как обычно, выбежал на пробежку, вдруг слышу: кто-то пыхтит сзади. Голову повернул: Жора.

– Константин Васильевич! Я с вами! Разрешите?

Я снизил скорость, для него она несколько великовата. Мы стали заниматься вдвоём. И всю оставшуюся жизнь Георгий Голубев называл меня только по имени-отчеству. Плена боялись все.

Через несколько дней ранили Фёдорова, ведомого Саши. Он попросил у меня Жору, а потом стал летать с ним постоянно. А ко мне он привёл лейтенанта Сухова Константина Васильевича. Моего полного тёзку. Только год и место рождения у нас разные. Он – 23-го, а я – 21-го года рождения. Он мечтал стать морским лётчиком и заканчивал Ейское авиационное морское училище, в пятистах метрах от ЗАПа, в котором учился я в 41-м году. Так же, как и нас, их сдёрнули в пехоту. Он воевал, рядовым, пулемётчиком. Затем вернулся в ВВС и попал в ЗАП, на «яки». Потом переучился на «кобру» и оттуда его забрали в Моздок. Он худенький, ниже меня росточком. Никак отъесться не может после голодухи в пехоте и на переучивании.

– Костик, поднатаскай его! Тебя всё равно никто толком прикрыть не может: твой «кобрёнок» обгоняет всех, и ведомый тебя просто связывает. Будешь летать на разведку. Командование просит данные по Крыму. Так что, один полёт в день. А в свободное время подтяни ему пилотирование. Договорились?

– Хорошо.

Я, действительно, отпросился в полк из Ессентуков, надоели танцы, пьянки, чужие постели, когда на утро не помнишь, как подружку зовут. Я уехал в Карасу и подготовил машину. Всё отполировал, все лючки загерметизировал. Обкатал новый двигатель. Привёл в порядок карбюратор. Облегчил, сняв всё лишнее и тяжелое: заменил крепёж электропроводки на шнурочки. В общем, машина была готова установить мировой рекорд скорости. Больше никто так свою машину не готовил. На дополнительный бак соорудил обтекатель. Хотя ПТБ мы практически не использовали. Их почти все выбросили или душ из них сделали. Мне поставили новую, более компактную радиостанцию, поэтому Голубев за креслом и поместился. И освободили место под установку фотокамеры. Я стал летать исключительно на разведку. Через некоторое время в полк прилетели испытатели и инженеры из НИИ ВВС, и на «кобрёнка» поставили высотный нагнетатель. Надпись «Кобрёнок» и рисунок полосатенькой змейки с раздутым капюшоном стали моим талисманом.

Вылеты на разведку вещь тяжёлая и довольно опасная. Я вылетал с закреплённым на груди автоматом ППС. Его рожки были уложены в нашитые карманы на бедрах. Потом Вершинин подарил мне свой маузер-автомат на 20 патронов. К нему подходили немецкие патроны от «шмайсера» и «парабеллума». И на спине, в специальном кармане, крепился аварийный паёк, прямо на парашюте. На такой высоте холодно, кабина «кобры» не герметичная, поэтому у меня был комбинезон с подогревом. Самую большую опасность представлял кислородный прибор. Если с ним что произойдёт, то… Ты даже этого и не заметишь. Как уснёшь. С утра, после пробежки, зарядки и завтрака, идёшь к «колдунам» – метеорологам за сводкой. Там собирают данные отовсюду и имеют, хоть и очень приблизительное, представление о погоде в районе. Дальше тащишься в штаб и связываешься с разведуправлением фронта. Они ставят приблизительную задачу и ряд запасных вариантов. Начинаешь планирование операции и подготовку карты полёта. Эта карта – секретна, поэтому готовишь её один, без штурмана полка. Идёшь к секретчику, он её кодирует и переправляет в штаб на утверждение. Оттуда дают только номера маршрутов и порядок предпочтений. После этого идёшь к «Кобрёнку», начинаешь его осматривать и готовить. Вооружение с него почти всё снято: нет пушки и четырех пулемётов. Только два носовых синхронных «браунинга». Потом появляется Дашенька. Мы с ней целуемся. Она очень красивая девушка и мечтает стать моей женой. Она – укладчица парашютов. Мой парашют ежедневно переукладывается и просушивается, так положено из-за высотных полётов. Потом приходится идти к врачу, мерить давление и проходить медосмотр. Особенно внимательно он осматривает органы дыхания. Перед посадкой в самолёт подходит приборист КИПа с журналом, что проведена проверка кислородного прибора, влага удалена 99 %-м спиртом. Оба ставим свои подписи. Для него, если я уйду со связи без предупреждения, то есть потерял сознание из-за отсутствия кислорода, автоматически штрафбат. Этот спирт хранится отдельно от остальных и выдаётся под роспись. После прохождения всех процедур запускаю двигатель, и «кобрёнок», помахивая вверх-вниз хвостом на неровностях, занимает место на старте. Добро на взлёт получено, взлёт и набираю высоту. Так как один, постоянно приходится осматриваться до высоты в 10 000 метров. Выше немцев обычно нет. Они все машины с высотными движками держат на западе. Лишь иногда такие встречаются. В основном – «фоккеры». Они представляют для меня самую большую опасность. Мужики в полку посмеиваются, не верят. Им завалить «фоккер», как два пальца об асфальт, он на малых высотах вялый и не манёвренный, только пушек много. А здесь… Здесь они – короли! «Кобра» уступает им по манёвренности, но превосходит по высотности и скорости. Поэтому приходится постоянно крутить башкой. Сегодня я иду к Севастополю. Набрал 11 тысяч, «кобрёнок» характерно потрескивает топливными баками. За бортом– минус 55. Включил костюм и перчатки на обогрев. Помогает мало, но без этого совсем холодно, и увеличивается расход кислорода. Время от времени оглядываюсь. Как только появляется земля между облаками, нажимаю на спуск камеры. Прошёл над заданным районом, всё снял. У Херсонеса появляются два пыльных следа. «Фоккеры» взлетают. Начинают бить зенитки. Маневрирую, но помогает это мало. Бьют довольно точно, приходится постоянно менять скорость и высоту. Всё! Проскочил, набираю опять 11 тысяч. Но вот «фоккеров» я потерял из виду. Ищу их глазами. Наконец появляется инверсионная полоса сначала одного, потом второго «фоккера». Что-то они больно резвые. Прибавляю скорость. Оба-на! А один забрался выше меня! Быть такого не может! Тем не менее. Второй пока ниже, но впереди меня! Скорее всего: А3/U7. Смотрю по таблице и ввожу в прицел его данные. Он тоже максимально облегчен, у него только две пушки. По дистанции стрельбы я его даже превышаю моими 50-калиберными «браунингами». У них короткоствольная пушка. Произвожу захват цели. Заморгали кольца: даю длинную очередь, смотрю за трассой. Есть, «фоккер» потерял часть обшивки и повалился вниз. Минус один! Теперь всё внимание назад. Давай, Кобрёнок, тяни! Лапушка, солнышко! Змеёныш ты мой ненаглядный, ещё 20 километров и можно будет сбросить ПТБ! Дистанция медленно, но всё-таки сокращается. Чуть наклонил нос. Скорость сближения ещё упала, но теряю высоту. Зажглась лампочка ПТБ, переключился на внутренние баки, нажал кнопку сброса. «Бах» – сработал пиропатрон! Самолёт рванулся вперёд. Я начал вновь набирать высоту. Бачок жалко!!! Такой обтекатель был! У, фриц чёртов! Опять выклеивать! Немец отстаёт, смотрю: он пошёл вниз. «Кина не будет!» Всё это слышал Вершинин. У меня приказ: разговаривать по рации, чтобы все знали, что я ещё жив. Поэтому в наушниках звучит его голос: