Текст книги "Один"

40. Франкенштейн

С той поездки не прошло и месяца, и вот он опять в Пекине. Беседует с Дином – исследователем, о котором он узнал из новостной ленты.

– Руку? Могу. Да, кожу, мышцы, кости. И ногу тоже. Лицо? Вы, что, про все части тела спрашивать собираетесь? Вы – нормальный? Я же сказал: могу синтезировать по геному любой орган, любую часть человеческого тела. И никаких проблем с совместимостью – это же его код ДНК, а не донорский.

– А целиком?

Дин Ян говорил по-русски почти свободно и внятно (не так, как Лена): биофак МГУ он закончил лишь пять лет назад. Иных русскоговорящих китайцев, в том числе и из отеля Лёша по-прежнему понимал с трудом: их речь была для него какой-то какофонией, слишком торопливой и вязкой. А с Дином в этом смысле было на удивление легко. Одина обрадовало это уже при первом их телефонном разговоре. Пустив в ход весь свой пользовательский опыт, он раздобыл в Интернете телефон китайца, который, похоже, местные власти ещё не успели полностью засекретить. И вот они сидели в тихом пекинском кафе. Дин потягивал свой чаёк, а Один нервно глотал обжигающий кофе. Китаец явно не понимал, к чему клонит этот сумасшедший русский.

– Вы сможете по коду ДНК воссоздать человека? Целиком!

– Не знаю… – этот поворот «сюжета» явно застал китайца врасплох. Дин выглядел лет на 30, и Один с высоты своих 50 с лишним видел в нём хоть талантливого, но всё-таки мальчишку.

– Мне надо подумать, – после недолгой паузы продолжил Дин. – Но вам-то это зачем? Вы из КГБ… или, как там у вас теперь это называется, ФСБ?

– Нет. Я пришёл к вам просто как человек. Который увидел в вашем открытии нечто большее, чем, похоже, видите вы.

– Я врач, биолог. Моя задача – лечить людей.

– Ерунда, Дин, никакой вы не врач, вы – другой доктор: доктор Франкенштейн!

– Я похож на монстра? – криво улыбнулся китаец.

Теперь усмехнулся теперь уже Один. «Нет, это ж надо: и он, как многие, – убеждён, что Франкенштейн – это только имя создания, а не создателя».

– Франкенштейном звали учёного.

Дин искренне удивился:

– И кого же я должен создать?

– Мою любимую. Девушку, которую я любил в юности. На пробу… Потом мы, вдвоём, вместе сможем поставить это на поток – под заказы. А они будут. Поверьте.

С этого момента говорил только Один. Говорил быстро и горячо. Отчасти, сбивчиво, но по меняющемуся с каждой минутой лицу китайца было ясно, что тот постепенно понимает, что ему пытается втолковать собеседник.

А втолковывал Лёша, по сути, свой сон, увиденный накануне. В этом самом сне, который обычный человек счёл бы за бред, они вдвоём, Один и некий условный Дин создавали совершенно немыслимое производство – производство копий людей по образцам ДНК. Ведь у каждого мужчины, размышлял (во сне!) Один, есть его неосуществлённая любовь. Женщина, о которой он мечтал, но обладать которой ему так и не довелось. И многие захотели бы заполучить… пусть даже через годы… пусть даже дубликат.

Тогда же, во сне, он вновь увидел Лилю, его первую, мальчишескую страсть – чужую жену, не просто желанную, а желанную запретно. Эта часть его сна вообще-то приходила к нему уже не впервые: она была из тех, возвращающихся, навязчивых, не отпускающих, что настигают то раз в год, а то и раз в неделю. Сюжета в ней не было никакого – но Лиля была; просто сон был Лилей. И, конечно же, во сне была её улыбка – улыбка женщины-ребёнка, пронзительно бесхитростная.

41. Поминки

Лиля была женой его дяди, маминого двоюродного брата – человека не просто близкого Лёшику, но на какое-то время жизни его кумира, красавца и умницы, известного в их городе футболиста. Дядя привёз совсем юную жену (она была старше Лёши всего на два года) откуда-то из провинции, и Лиля сразу покорила всех вокруг своей обезоруживающей искренностью, почти детской, несмотря на 19 лет, непосредственностью и, как казалось Одину, невыносимой красотой – да, это была та самая Лиля, что походила на молодую Джейн Фонда, только с золотистыми, а не каштановыми волосами – такими же пышными и такими же, воображал он, ароматными.

Все вокруг знали, что Лёшик безнадёжно влюблён, включая оторопевшего поначалу от этого «сюрприза» дядю, научившегося вскоре, однако, как бы не замечать происходящего. Но оно-то происходило. Стоило Лиле появиться на каком-нибудь родственном сборище, как Лёшик отчаянно краснел, глядел только в одном (известном) направлении, невпопад отвечал на любой вопрос – словом, нескрываемо погибал. Мама смотрела на всё это безобразие с едва сдерживаемой жалостью. Даже бабушка проявила деликатность, ни намёком не обнаружив своего понимания, и только однажды он случайно услышал (и такие случайности будут его преследовать до самой взрослости) её разговор с мамой – бабушка отмахивалась от маминых переживаний по поводу «бедного мальчика»: «Да гормоны всё это, гормоны! Просто Лилька под руку попалась. Пройдёт».

Гормоны гормонами, а он потом много лет ловил себя на том, что, обнимая в постели какую-нибудь женщину, он невольно представляет Лилю – её губы, грудь, живот… всё её тело, такое, о каком он только и мечтал.

Так продолжалось целых три года, и нельзя сказать, чтобы за это время Лёшик не делал попытки сблизиться с Лилей – впрочем, не слишком, наверное, решительные – в силу своего возраста и особого статуса субъекта обожания. А потом что-то там у дяди с женой случилось, кто-то кому-то изменил (Один категорически не хотел в это вникать), и они развелись. Лиля съехала из коммуналки, где жила с мужем, в другую коммуналку.

Ещё года через два дядя, с которым перебравшийся в Москву Лёшик практичеки перестал общаться, умер. Говорили: от пьянства. Видно, гены Коли-красноармейца в нём таки проявились. На похороны Алексей приехал. И, что называется, опять вляпался. Нет, не в Лилю – её у гроба не оказалось: видно уж очень плохо они с дядей расстались.

В толпе провожавших покойного его неожиданно почти прижало к двум женщинам. От одной разило приторным парфюмерным амбре. Другая – и самое удивительное, что это не перебивалось агрессивным ароматом её спутницы – пахла чем-то неуловимо нежным. Он даже не понял, чем. И не сразу догадался, кто был рядом с ним. Увлекла рефлексия по поводу сиюминутных обонятельных ощущений.

А надо сказать, тема запахов была для Алексея Олеговича предметом периодических рефлексий. Пахнущая пусть даже самыми изысканными духами красотка была для него не более чем рекламным носителем того или иного, но постороннего, не её личного аромата. Особенно шарахало от таких надушенных дам или девиц в лифте или в метро. И тогда он уже не способен был воспринять всё остальное в женщине: нежность кожи, чувственность рта, тонкость пальцев – то, из чего и складывался для Лёши образ возможной возлюбленной.

Какой именно запах женщины его притягивал, объяснить словами он не умел – на то и запах, что невербален. Что точно – это был не «здоровый», молочно-мускусный аромат крестьянского тела. И даже не горячие флюиды ренуаровской пышногрудой аристократки. А нечто иное – трепетно притягательное, сочетающее в себе неприторную свежесть с лёгкой горчинкой, пленительно влекущее беззащитностью и застенчивостью и, вместе с тем, обещающее ту безусловную и абсолютную самоотдачу в любви, без которой любовь – вовсе не любовь, а простодушный секс. Вот так смутно и романтично он и отвечал себе на этот, казалось бы, надуманный вопрос – о запахе.

То, что «попахивала» эта «ароматизации любви» неким эстетством, Алексей, впрочем, вполне осознавал. И видел, что выросло это эстетство опят-таки из неких образов. Даже не из голливудского «Запаха женщины» со слепцом Аль Пачино. А скорее из образа слепца ложного – героя фришевского романа «Назову себя Гантенбайн», только воображающего себя незрячим и опознающим миром, например, по запахам. Словом, эротизм обоняния Лёши проистекал, на самом деле, из зрения – со знаком минус.

А может, и иначе: он просто придумал себе этот ароматический критерий любви, не найдя в повседневной реальности иного эквивалента той неповторимой для него женской красоты, которую наобещали когда-то книги, живопись, кино – визуализаторы наших фантазий. Как же мы испорчены искусством!

Не все, конечно. Большинству нормальных мужчин потребны вовсе не сии эфемерности, а могучие задницы и толстые сиськи. Ему же важнее, наряду с выражением лица, был запах. Может, и надуманный, полностью придуманный. Среди множества женщин, к объятиям которых ему доводилось принюхаться, того самого, вожделенного запаха он за всю свою жизнь так и не учуял. Случались порой некие ароматические приятности – когда касаешься своей щекой её щеки или медленно проскользнёшь губами вдоль её шеи. И кажется: вот оно, то самое. Но, чаще всего, это всё же были какие-то полу-запахи, недо-запахи. В них не хватало чего-то, от чего голова – кругом, и уже не чувствуешь себя, а всё вокруг – только Она.

Согласитесь, неуместнее обстоятельств для того, чтобы в очередной раз влюбиться, нельзя было придумать. Хоронили-то близкого человека.

Он присмотрелся к двум женщинам в толпе. Старшая – ну да, Роза, соседка Юры. Младшая – он понял: её дочь. Конечно, Наденька! Он видел её лет 5—7 назад, и тогда ей было не больше 12. Но как изменилась!

Девочка была очень похожа на мать, «правильную» тётеньку, вечную отличницу – так, по крайней мере, её представлял в прежние времена Лёша, хотя про годы учебы тети Розы не знал ничего. Правильность этой дамы просто лезла из всех щелей. Вот и сейчас – строгий чёрный костюм, на лице – выражение скорби. Хотя с Юркой, пока он был жив, говорят, конфликтовала: шумный он был и компании шумные то и дело собирал. Нет, недурна, черты лица – тоже правильные, но из тех женщин за 40, лица которых уже ничего не выражают, кроме уныния. Наденька – похожая, но иная, не «правильная»: чуть острее носик, чуть длиннее шея. А главное, другое лицо. Живое! Несмотря на печаль момента. Как же это важно в женщине! Обнюхав женщину, он даже в постели обычно внимательно всматривался в выражение её лица, чем сильно удивлял партнёршу. Если самая заядлая стерва в момент оргазма сияет чистотой ангела (вовсе не обязательно при этом истошно и картинно вопить), значит, с нею всё не так плохо, не потерянный она человечек. «Нет ничего прекраснее лица кончающей женщины, твоей любимой кончающей женщины», – совсем не к месту подумал Лёша, глядя на обветренное лицо и хрупкую фигурку, переминающуюся с ноги на ногу рядом с Розой. Щеки девочки были в красных пятнах: плакала, оказывается. Значит, было в ней какое-то тёплое чувство к его шелопутному дяде.

На поминках он намеренно сел практически напротив тёти Розы и её дочки. Ей явно уже за 18. Есть надежда??? Какая надежда, Лёшик, окстись! Тебе, как минимум, в три раза больше, чем ей. Что вас может объединить? Общая скорбь? Но на этом люди не сходятся. Зачем ты ей?

За столом она уже не плакала, и Алексей вгляделся, теперь без стеснения – позиция позволяла – в её лицо. И опять ощутил, что в нём просыпается это болезненное, усилиями загоняемое внутрь визуальное чувство восхищения. Она была действительно чудесна! Что-то невыразимо очаровывало его в её лице, немного воспалённом от слёз. А сколько искреннего сочувствия было в её глазах, когда кто-то в очередном поминальном тосте произносил в общем-то банальные слова об ушедшем! Неужели по-детски любила дядю? Так ведь бывает: маленькие девочки восхищаются взрослыми мужчинами, придумывая себе некие неосознанно романтические чувства.

Застолье понемножку пьянело и скатывалось к разговорам о политике и растущих ценах. И тогда Алексей тоже решил сказать тост. Он не особо любил это. И обычно, принуждаемый к неким обязательным словам, дико томился, натужно придумывая что-то на ходу. Но тут случай иной: сказать было что. «Тссс! У племянника тост…» – зашикали вокруг незнакомые люди.

Говорил он непривычно долго. Даже вышел из-за длинного стола и стал прохаживаться вдоль него. Распирали эмоции. Ведь он когда-то искренне любил дядю Юру, да нет, просто Юрку – талантливого во всём, заражавшего окружающих лёгкостью и весельем. Он вспомнил комнатку Юры и Лили – длинную и узкую, которую Один с первого прихода обозвал «СВ» (то бишь спальный вагон). И то, как они, молодой мужик и мальчишка, варили к приходу Лилечки борщ «из подручных средств», а Лёша потом заглядывал ей в глаза: что, совсем невкусно? Впрочем, последнюю подробность он в тосте опустил. Да и вообще, о Лиле распространяться не стоило – вот ведь даже на похороны не приехала.

Он ходил вдоль стола и почему-то очень для себя громко говорил, жестикулируя свободной от рюмки рукой. В эти минуты ему больше всего на свете хотелось, чтобы все поняли, как дорог был ему Юрка. Но, вместе с тем, что греха таить, было ещё и желание понравиться чудесной Надюшке. И в какой-то момент он увидел, что её лицо расплылось в почти счастливой улыбке! Что-то зацепило её в его страстном монологе. Какая же она была красивая – с этой улыбкой!

Плюхнувшись на стул, он опрокинул в себя рюмку. Люди, знакомые и чужие, подходили к нему, что-то горячо произносили, даже обнимали, и он согласно кивал головой, пожимал чьи-то руки, но видел только её лицо напротив – лицо, лучившееся благодарностью и сердечностью. Было ли это предательством Юриной памяти – использовать свои чувства к нему в качестве «ключика» к этой девочке?

Но тётя Роза, кажется, смекнула: «материнское сердце» всё примечает. Её, как обычно, напряжённое, а теперь ещё и отягощённое застольной скорбью лицо уж точно не выражало сочувствия к борщам и «пафосу» его спича. И вообще, «поминки – дело серьёзное, а ты тут со своим мальчишеством», – осуждал её взгляд из-под тяжёлых очков.

И, тем не менее, собравшись с духом, он, когда все стали расходиться, увязался с ними до автобуса. В пути Роза, похоже, расслабилась (скоро ведь разбежимся), вспоминала свои «школьные годы чудесные», когда впервые увидела Юрочку на футбольном поле. И даже с совсем уж неслыханной щедростью, впрочем, ни к чему не обязывающей, заявила, что «надо обязательно как-нибудь увидеться по негрустному поводу». А её дочка всю пешую дорогу молчала. И Лёша подумал: ведь за это время я так и не услышал её голоса. В пути, правда, его глаза несколько раз нервно скашивались в её сторону, почему-то неизбежно встречаясь с её взглядом – каким-то удивлённо-нежным. Так, по крайней мере, ему казалось. Или очень хотелось.

Вместе они проехали вместе всего-то две остановки. Но эти несколько минут, стоя рядом с нею, он жадно впитывал и запоминал своим плечом прикосновение её плеча, своим бедром – её бедра. Сейчас всё это исчезнет – и бесследно. В какое-то мгновение автобус резко повернул, и её волосы, выпущенные из-под вязаной шапочки, скользнули по его щёке. Он чуть не умер.

Потом они стали пробираться к выходу. Надо было прощаться. Это длилось секунду-две. Роза чмокнула его иссохшими губами в висок и направилась к дверям.

Он оказался вдруг оказался прямо перед Надей – лицом к лицу. Можно было дежурно улыбнуться и сказать какое-нибудь стандартное «Счастливо!» или «Пока!». И, наверное, треть мгновения он горестно переживал именно такое прощание. А потом – неожиданно для самого себя – потянулся губами к её щеке и нежно-нежно, бережно-бережно поцеловал. Так целуют мечту. Он вдохнул её запах. Задержал дыхание. Задохнулся. Это было похоже на запах грудного молока любимой женщины на губах твоего ребёнка. Так пахнет счастье.

С тех пор прошло очень много лет.

42. Сговор

– Вы можете воссоздать Лилю? Такой, какая она была лет 30 назад.

Неделя, в течение которой Лёша ежедневно встречался в Пекине с Дином, промелькнула, как в бреду. Виделись они обычно по утрам, в кофейне близ института, где Дин работал. Тот, как и прежде, мелкими глоточками отпивал свой «грин ти». Лёша же захлёбывался кофейной гущей и чувствами. Говорил, в основном, он, китаец же изредка понимающе реагировал, но очень скупыми и уклончивыми репликами, из которых понять что-то Алексею было трудно.

В конце концов, дело было в пятницу, не выдержав, он решился на прямой вопрос:

– Ты сделаешь это, Дин?

К тому моменту они уже перешли на ты. Дин Ян посмотрел на Одина с каким-то даже более чем китайским ироничным прищуром и произнёс очень длинную для себя, обычно немногословного, тираду:

– Мир считает нас, китайцев, трудолюбивыми муравьями, способными быть исполнителями, и не более того. Дешёвой и неприхотливой рабочей силой. И все вы ещё нескоро оцените нашу интуицию, наше умение увидеть, рассмотреть то новое, что средний узколобый европеец, не говоря уже про обладающих младенческим разумом американцах, попросту не заметит. То, за чем будущее. У вас, русских, интуиция тоже развита, но она какая-то бесхозная, бестолковая. Вы разбрасываетесь идеями, не умея до конца довести ни одну из гениальных придумок. Ты, Лёша, предложил мне бизнес, который может перевернуть мир, уравняв… ну, или почти уравняв человека с создателем. Обманывать я тебя не собираюсь: главным в этом бизнесе буду я. Потому что без меня, без моих умений и знаний твоя идея – всего лишь сюжет для дурацкого полуфантастического романа. Но и отодвигать тебя в сторону я не стану. Ты мне нужен: вдруг ещё что-то этакое напридумываешь. Фантазёры могут быть полезны.

– Как видишь, – продолжал Дин, – отхлебнув, как обычно, малюсенький глоток чаю, – я готов работать с тобой над нашим общим проектом. Более того, я уже кое-что прикинул. И сейчас могу тебе сказать определённо: создать человека я сумею по самому микроскопическому его оттиску, следу. Например, по кусочку кожи… или по слюне на сигаретном фильтре… или (не смейся, тебя же, сумасшедшего русского, женщина, в первую очередь, интересует) по следу на прокладке.

– Так что начинаем действовать, – Дин доглотнул свой чай и явно намерен был закруглить разговор. – Если ты хочешь, чтобы я сделал тебе твою Лилю – такой, какой она была 30 лет назад, а примерный возраст мы тоже сумеем заложить в код наших «конечных продуктов», мне нужен, да-да, её след – образец ДНК, любой. Нет, не надо ампутировать ей мизинец или что-нибудь там ещё, – китаец цинично подмигнул Лёшику. – Ну, хоть ноготь ты ей сможешь отстричь?

На том и распрощались. Один полетел в Россию – искать давно потерянную Лилю. А китаец пообещал за это время «решить кое-какие технологические проблемы».

43. Неотложка

Весь обратный путь одолевали сомнения. Предположим, всё пройдёт, как ему мечтается. Дин, став истинным демиургом, создаст дубликат Лили – не нынешней: он вообще-то побаивался представить, как она сейчас выглядит, хотя понимал, что это ему, скорее всего, предстоит. А той, молодой, хрупкой, трогательной, от одного прикосновения к которой начинало сосать под ложечкой – случайно задев её руку, он, подобно собаке Павлова, тотчас же ощущал вкус её губ. Ну, вот она, та самая Лиля №2 – перед ним. И что дальше? А вдруг теперь его не накроет то самое, то сумасшедшее желание, которое выстреливало молнией в юные времена? Отложенное желание – штука сомнительная.

Известное дело, женщина считает физическую близость венцом отношений, а мужчина – их стартом. Вероятно, я как мужчина чего-то не понимаю, но, в который раз спрашивал себя Один, как может быть венцом – телесное? Нет же, венец – это всё-таки душа, душевное. И не потому ли сплошь и рядом несчастные пары, что неверным путём идут люди к отношениям.

Знакомятся. Долго притираются друг к другу – не телами, душами. Узнают привычки и пристрастия. Принимают, а то и оправдывают недостатки партнёра. Считывают его полу-взгляды, полу-улыбки, полу-задумчивость. Роднятся душами, в конце концов.

И только потом познают тела друг друга. При этом он, мужчина, всё это время – настойчиво или не очень (в меру воспитанности и в контр-меру привычки уступать женщине) – постоянно ищет возможности секса. Женщина же – опять-таки с максимальной настойчивостью – откладывает секс «на потом»: наши отношения, де, пока не дозрели… я ещё не готова… мне надо привыкнуть… А может, как раз привыкать-то и не надо? Потом эта привычка будет только мешать. Так щепотка соды гасит уксус страсти.

Они придут к сексу рано или поздно. И не важно, случится это спонтанно – на фоне какой-нибудь расслабляющей пьянки, романтического антуража – или продуманно: ну, вот, мол, теперь уже пора, расстилай постель. В любом случае, всё будет совсем не так, как было бы при первом, само горячем импульсе желания. Желание-то немножко подостыло.

Самое забавное, что это касается не только сексуальных желаний. Когда-то жена усердно убеждала Алексея: не выполняй просьбу ребёнка сразу, его хотение должно вызреть. А он при этом видел детские глаза, выражающие только одно – очень, ну очень хочется, и именно сейчас, а не потом. А потом «хочется – перехочется – расхочется», и вовсе не оттого, что желание было «поверхностным», просто… перехотелось. Сын давно вырос, и Алексей Олегович, летя в самолёте, не без гордости подумал: а ведь получалось иногда противостоять Верочкиной «народной мудрости». Всё-таки исполнял он порой желания ребёнка сразу, на их взлёте, не сокращая и без того небольшой лимит счастья, отпущенный по жизни каждому.

А в случае с «отложенным сексом» – особо тяжкая беда, если он окажется неудачным: ну, не совпали – по физиологии ли тел, по установкам «это можно, а это нельзя». И вот цель, к которой шли столь длинным путем, разочаровала. То, чего так хотелось (с одной стороны), и что так оттягивалось (с другой), получилось – увы, бледным и невыразительным. Как сказать это человеку, близость с которым давно сложилась в сфере личностного? Которого ну никак нельзя обидеть, ранить. Как сказать, что тебе не нравится её (его) запах? Или, например, что ты ощущаешь неполноценной их близость без того, что она считает абсолютно неприемлемым? Немногие решаются. Предпочтительнее, считается, всё же щадить партнёра. И мы закрываем глаза на что-то «какое-то нетакое». Говоря себе: ладно, ничего, я как-нибудь, но она (он) ведь такая (такой) хорошая (хороший).

Нет, всё-таки секс – это как неотложка: если хочется, то сразу. Иначе всё может куда-то улетучиться.

Вполне возможно, эти двое, один из которых (или оба) разочаровался в отложенном сексе, всё-таки поженятся. Но пройдёт какое-то время, и они возненавидят друг друга. Сексуальная нескладуха не перекроется даже самой теплой, взаимопонимающей душевностью. А всё потому, что их тела слишком поздно познакомились.

С телом Лили он, по сути, совсем не знаком. Чего ждать от их встречи?