Текст книги "Один"

12. Пара

В последний поезд он едва успел. В этот день они с Верочкой оформили развод. Хотелось напиться, но не получилось – водка сначала не лезла в глотку, потом не брала. Он влетел в закрывающиеся двери вагона метро уже во втором часу ночи – и плюхнулся на сидение напротив молоденькой парочки.

Парочка была очаровательна. Он, лет 22, высокий, брутальный, с легкой небритостью щек и черепа. А она, совсем ребенок, лет 15, но ребенок не по-детски прелестный: уже не девочка, но еще не девушка, с русыми локонами из-под вязаной шапочки и смородиновым, четких линий ртом. Было в этой паре нечто одновременно и неправильное, и гармоничное. На просвет её мелко моргающих, почти младенчески длинных (у взрослых эта длина обычно «куда-то девается») ресниц её приятель выглядел мужиковатым, сильно старшим. Она же излучала абсолютное доверие к его вполне матросскому плечу, в которое упиралась беззащитной щекой.

Потом он достал мобильник и предложил ей там что-то почитать. Она улыбчиво согласилась. И он бесповоротно занырнул в увлекательные глубины небольшого монитора. На какое-то время она попыталась было последовать его примеру. Но потом вдруг реснички сомкнулись – ребенок уснул. Да как безмятежно-крепко! Объявили и проехали одну станцию, другую. Она спала. Он читал. А Один сидел напротив и улыбался: как же это хорошо, что они не боятся своих чувств, не боятся любить друг друга!

Мысленно он даже подгонял своего визави: «Чурбан ты бесчувственный! Да оторвись ты от монитора и погляди на это трогательное создание рядом с тобой! Ведь никакие тексты слов, никакие „весёлые картинки“ в твоем, с позволения сказать, гаджете не сопоставимы с этим личиком, с нарисованным на нем безлимитом доверии тебе, бестолковому. Одна ее маленькая ладошка – в твоей огромной лапе, а из второй сейчас вывалится пакетик с чипсами. Эй, оглянись! Чудо-то – рядом!»

Наверное, его мыслеобразы были слишком эмоциональными. Парень поднял взгляд – сначала на Лёшу, вполне идиотски, как говорили в детстве, «лыбящегося», потом, въехав в его «мессидж», и на девочку. И вдруг по-мальчишески расплылся такой волшебной нежностью… что сразу перестал быть брутальным и бесчувственным. Сначала аккуратно, чтобы не потревожить, вынул чипсовую упаковку из её пальцев. Потом тихонько подергал за ушко, потеребил носик… Бесполезно. Дитя спит. Тогда, поозиравшись по сторонам и смущенно подмигнув мне, «супостату»: мол, выходить пора нам – сорри за «неформат», наклонился и поцеловал её в губки.

Она очнулась сразу и ответила на его поцелуй – да так, что было понятно: э, да никто тут не дитя, и все у них давно чики-поки. Сиди на скамье напротив с полдюжины ханжей, все дружно бы возмутились «малолетнему разврату» – и даже не потому, что целуются (они сейчас на каждом шагу целуются – и молодцы!), а потому, что «мала ещё».

Но ханжи давно спали в стылых супружеских постелях, в которых много лет не ночевала любовь. И он опять подумал: как же это здорово. Значит, нежность между ними – настоящая и обоюдная. А что «мала», так ведь и Джульетте-то было всего 12, а Ромео – 14. От этого их любовь не перестала быть любовью. И даже совсем наоборот.

Они выскочили, как только поезд замер. Один мысленно кричал им вслед: «Ничего не бойтесь и не стесняйтесь! Любите друг друга!»

13. Ласка

Мама Билки была, судя по всему, большим начальником. Каждое утро она привозила 6-летнюю дочку к его бабушке, в её детскую группу. Сейчас бы, наверное, бабушку называли бэби-ситером. На непонятно зачем сохранённом мамой фото бабушка сидит на бульварной скамейке с группой деток, прикрыв лицо ладонью: она почему-то не любила фотографироваться, и когда Лёшка нажал на спусковой крючок своей «Смены», поспешно «защитилась». Девочка рядом смотрит на неё с удивленной и застенчивой улыбкой. Это Билка.

Странное имя Билки происходило опять же, как и в случае с Фирочкой, от какого-то изысканного восточного, но так и оставшегося Лёшику неизвестным. Говорили, что с год назад умер отец их большого семейства, оставив её и троих старших братьев, по сути, сиротами: мать, похоже, была занята работой с утра до вечера, и порой привозил Билку к Лёшиной бабушке её личный шофёр. Он же, чаще всего, забирал девочку вечером, когда Билкины братья (а младшему из них, было, как и Лёшику, 12) возвращались с уроков или с тренировок. Они её и укладывали на ночь. Ребёнком Билка была тщедушным и болезненным. Улыбалась всегда тревожно-обиженно, будто заранее опасаясь, что её сейчас ущипнут, толкнут, дадут подзатыльник. Может, потому Лёша к ней и привязался – как маленькому беззащитному зверьку, зашуганному чьей-то грубостью. Он приходил к бабушке после школы, ел-пил, делал уроки. Не спал, конечно, днём – большой уж. С «нагрузкой» у тогдашних «бэби-ситеров» бывало по-разному: то по два-три подопечных, то по одному. Билка тогда была единственной бабушкиной подопечной.

Днём, когда она спала или просто лежала в постели, он обычно сидел в старом, с потёртой обивкой кресле, держа на коленях очередного Жюль Верна. Но только при Билке почитать редко когда получалось. Она обычно не могла уснуть – просто лежала, так грустно уставившись в потолок, что сердце маленького Одина, поглядывавшего на неё искоса, кровью обливалось. А порой – с этим же, «перевёрнутым» взглядом – просила: «Лёш, посиди со мной, а…». Бабушка чаще всего в это время крутилась по хозяйству на кухне. И он пересаживался на краешек дивана.

По-русски Билка говорила с сильным акцентом, и это её «посыди са мной» его как-то особенно трогало. Вот и сейчас он отложил в сторонку капитана Немо.

– Погладь, может быть, мою голову, – неуверенно сказала Билка. – А то меня никто не любит.

Он был явно не готов к такому повороту. Попробовал возразить:

– А мама, а братья?

– Мама всегда не дома, а браться злые – они мне больно делают, – … и поёжилась, будто и впрямь от боли.

Он неуверенно протянул руку к её чёлке, погладил лобик.

– А ещё можно погладить? – попросила она как-то очень жалко.

Весь этот час он тихонько гладил её волосы, плечи, руки в розовых диатезных разъединах. В те времена диатез был почти у всех детей – наверное, от недостатка витаминов. А она, привычно сдерживая слёзы, говорила, какие её братья недобрые, как они все время кладут её на диван и больно бьют по попе, «наказывают – как будто я что-то плохо сделала, а я же ничего не делала, да…». А потом, будто решившись на что-то, с нажимом добавила:

– Они мне в разных местах делают больно.

Билкины проблемы с русским языком придавали её словам какую-то особую, щемящую странность, которую 12-летнему мальчику, пусть даже очень «книжному», скорее всего, оценить было невозможно, но… это было так трогательно… Теперь он, взрослый, увенчанный многодесятилетним читательским опытом, мог бы, наверное, разглядеть в ней удивительную, почти жертвенную доверчивость и ещё много чего, тогда же… тогда Лёше было просто очень жалко девочку.

Хотя нет, к этому примешивалась ещё и с трудом осознаваемая нежность, которая, по сути, была радостью отзыва: ты гладишь – тебе в ответ улыбаются.

Билка вскоре привыкла к этим его выпрошенным и вполне невинным ласкам и действительно каждый раз благодарно улыбалась. Ему же именно эта благодарная её улыбка доставляла самое большое, до конца ещё не осознаваемое, но невыразимое удовольствие. Он прикасался к её коже бережно, будто боясь нарушить тонкий покров.

– Ты хорошо делаешь, ты добрый, ты не как братья, – повторяла она. И подставляла то щёчку, то ушко, то спинку.

При этом ему ни разу не пришло в голову поцеловать её – поцелуи явно не входили в «условия игры». Но сама игра заходила всё дальше. Он уже гладил её животик, и это ей очень нравилось, а в какой-то момент, поддавшись невнятному, но неудержимому влечению или… просто любопытству, он приспустил её трусики. На тоненьких девчоночьи бёдрах эти трусики выглядели какой-то неуместной тряпочкой. А Билка, ничуть не смутившись, несколько секунд продолжала всё так же тихо улыбаться. Потом задала как бы сразу два вопроса:

– А ты мне больно не сделаешь?

– А твоя бабушка не войдёт?

Он не ответил ни на один. Тогда она совершенно по-женски (как подумал бы взрослый Лёша!) стянула трусики на одну ногу и с удивительной грацией раскинулась на постели, представляя собою образ полнейшего, безоговорочного доверия. Он прикасался к этому чуду с тем благоговением и трепетностью, на которые только способен 12-летний мальчишка, ещё не познавший женщину да и не готовый к этому познанию.

«Там, оказывается, когда гладят, бывает совсем не больно, а приятно, – говорила она ему, – и ты не бойся, потому что я не боюсь. А братьям я больше не разрешу там трогать – кричать буду, на весь дом…».

Прошло лето, наступило 1 сентября, Билку отдали в 1-й класс, в её школе была продлёнка, и от бабушкиных услуг отказались.

А лет через пять старенькая уже его бабушка вдруг сообщила Лёше заговорщицким тоном, что встретила на улице Билку.

– Такая красавица стала! Обещала завтра ко мне часам к 6-ти заглянуть. Приходи – повидаетесь. Вы ведь… дружили…

Он не пришёл. Испугался.

14. Тото

Толик и Тоня были второгодники. К тому же, из другой школы. В его 9-м «В» они появились не 1 сентября, а только через неделю после начала учебного года. Ходили разговоры, что в «А» и «Б» классы их почему-то не хотели принимать, и только добросердечная их классоводша Аннсильна сжалилась над двойняшками. Да, Толик и Тоня были двойняшками. Или близнецами. В те времена Лёшка не очень понимал разницу.

Но похожи они были умопомрачительно. Оба – худощавые и плоскогрудые, хотя о последнем качестве, конечно, можно было говорить применительно к Тоне. Она хоть и была на год старше своих новых одноклассниц, но, в отличие от них, школьное форменное платье сидело на ней абсолютно равнинно, не возбуждая мальчишеского любопытства, а то и желания ненароком прогуляться ладошкой по соблазнительным бугоркам.

К концу восьмилетки пацаны в их «В» -классе как-то вдруг резко вытянулись и, судя по всему, не только ввысь. На уроках физкультуры они пялились на выпуклости девчонок, норовя как бы случайно толкнуть, прижаться или просто дотронуться до какой-нибудь особо «высокоразвитой» одноклассницы. Была, что и говорить, в этом грубоватом, подчас на грани хамства проявлении зарождавшегося желания та самая любопытствующая тяга к женскому естеству, которая с годами у одних сформирует подлинную способность любить, причём не только тело и не только телом, а у других, коих большинтво, так и затормозит на уровне недоразвитого желания полапать.

Но плоская Тонина грудь не вызывала ни малейшего мальчишеского любопытства. Зато попа у неё была великолепна! Это проявилось как раз на уроках физкультуры, когда стройная сверху и выдающаяся снизу Тонечка выбежала вслед за остальными девчонками из раздевалки, встав самой первой, в соответствии с ростом, в шеренгу по одному. И пока она бежала, все пацаны провожали ошалелым взглядом её вздыбленный, как у породистой лошадки, задик в чёрных спортивных трусиках. Позже, поездив по миру, Лёша узнает, что это и есть так называемая «бразильская попа», хотя, конечно же, никакой бразильской или иной экзотической крови в Тоне и Толике не было и быть не могло.

Впрочем, и после этого открытия мальчишки не решались приставать к Антонине – даже «методом случайного касания». Потому что рядом с нею всегда был Толик. Не сказать, чтобы Анатолий был грозен на вид – такой же, как и сестра, узкоплечий и нескладно длиннорукий. Но он всегда был при ней – неразлучно: что на уроках (близнецы неизменно сидели за одной партой), что после них. И потому любой потенциальный обидчик понимал, что дело будет иметь не с одним, а сразу с двумя ответчиками. И то, что придётся ему при этом несладко, видно было по жёсткому, с серебринкой взгляду этих двух пар каких-то очень светлых, почти прозрачных, голубовато-серых глаз.

Случилась, к тому же, в самом начале учебного года история, которая мигом отвадила от этой парочки всех шутников и задир. У Тони и Толика была вообще-то действительно странная, даже неприличная фамилия – Пипикины. И когда на первой же перекличке Аннсильна дошла, читая список в журнале, до этой их фамилии, то, сами понимаете, после слов «Пипикин Анатолий» – «Я!» и «Пипикина Антонина» – «Я!», класс, на секунду изумившись, загоготал. На перемене же один из классных непререкаемых «умников», подойдя к мирно стоявшим у стеночки близнецам, громко – чтобы все слышали – «пошутил»: «Пипикины, а у вас пипики – разные или тоже одинаковые?» На что Толик с отсутствующим лицом – только серебринка в глазах блеснула – коротким движением ткнул шутника в солнечное сплетение. Тот скорчился, присел на корточки и долго ещё не мог прийти в себя, опоздав в результате на следующий урок. С тех пор на фамильную честь Пипикиных никто не покушался.

Хотя, на самом деле, в той неуклюжей шутке была, как водится, лишь доля шутки. Потому что похожи были Тоня и Толик, повторимся, совершенно невообразимо – сейчас бы сказали: как клоны. Их «одноликость» усугублялась тем, что Тонечка, как и её брат, неизменно стриглась очень коротко – как тогда называли, «под мальчика». Да, брат с сестрой были, что называется, на одно лицо (как-то учитель физики РомРомыч незло назвал их «двое из ларца, одинаковых с лица», процитировав популярный в то время мультик, и близнецы на это вовсе не обиделись, даже как-то гордо переглянулись). Это «одно лицо» Толика-Тони было, наверное, простоватым. Но безумно обаятельным. Густые брови над глубокими глазницами. Широкий, почти «картошкой», нос. Абсолютно гладкие, бледные щёки, лишенные мучивших большинство их ровесников прыщей. И потрясающие, губы какой-то необычной, крылатой формы!

Вот уж на что, а вовсе не на округлости Тониной попы Лёшик украдкой заглядывался. Как раз в те времена он и придумал своё личное, Лёшино, восприятие противоположного пола: там, под одеждой, у девчонок ведь всё одинаковое! Ну, что-то где-то чуть большего или чуть меньшего размера, но выглядит-то это у всех девочек, девушек, женщин стан-дарт-но. Да, это хочется увидеть, потрогать, распознать – но такое желание вызывает у него, Алексея Одина, любая девчонка. Независимо ширины, высоты и прочих количественных, геометрических параметров тех или иных участков её тела.

А вот лицо – это индивидуальность. Его-то и интересно понять. То есть тело – ощутить, лицо – познать. Он и во взрослости будет с отчаянием вглядываться в лица, мучительно пытаясь отыскать то самое, его – любимое лицо. Но тогда, девятиклассником, наглядевшись на лица близнецов, он впервые сформулировал для себя: совсем не то прячет от окружающих человек! Закрывать от всеобщего зрения следует не нечто считающее неприличным, но вполне типовое в трусах… ну, и под лифчиком. А лицо.

Глядя на Тонино лицо с её неимоверными, пухлыми, вразлёт губами, которые, когда она говорила, пусть даже просто отвечала урок, всегда подрагивали и дышали будто только что испарившейся влагой, он испытывал невыносимое возбуждение. Ни один из его прежних, пусть детских, но гораздо более интимных в своей адресности опытов общения с девочкой не вызывал у Лёши такого головокружительного приступа нежности. К этим губам хотелось прижаться своими – и долго-долго пить ощущение от соединения с ними. Больше, казалось, ничего и не надо. Да, именно так тогда ему казалось.

Однажды, впрочем, он поймал себя на том, что с тем же вожделением смотрит на губы вовсе не Тони, а Толика. И дико смутился. Стало неловко перед самим собой. Попытался было успокоить себя: они ведь так похожи! Да, губы Толика внешне ничем не отличались от губ его сестры. Но… это были губы мальчишки. Задумался: а может, его теория неверна, и то, что там, под одеждой, всё же важно, это тоже часть индивидуальности? Ведь не испытывает же он влечения… к своим одноклассникам… или ещё к кому-то из пацанов – бред какой! Алексею Олеговичу, кстати сказать, было в его 15 лет абсолютно неведомо, что такое тоже вполне возможно и даже происходит вокруг. Времена что ли были наивные? Или только Лёшик?

Так ни к чему и не придя, он перевёл взгляд на сидевшую рядом с Анатолием Антонину – благо, распознать who is who, позволяла школьная форма.

Странную эту парочку Лёшик назвал Тото сначала только мысленно, для себя – захотелось как-то собрать близнецов воедино в своих размышлениях. Не предполагал он тогда, что ещё с античности занимала человека возможность двуполости, гермафродита.

Надо сказать, Тоня (вместе с нею неизбежно и Толик – как некое зеркало сестры) занимала в его мыслях все больше места. Она стала тем волнующим объектом, который неизбежно должен появиться в жизни любого мальчишки, как только он начинает осознавать, что вообще-то он уже почти мужчина.

А потом он вдруг как-то легко подружился с близнецами. Были они совсем не глупы – из тех твёрдых троечников, которые просто не удостаивали скучную школьную повседневность своим излишним вниманием: да, можно, конечно, учиться и получше, но для чего?

Зато киношниками они оказались такими же увлечёнными, как и Лёша. А осведомлёнными – даже больше него. В то время как раз в кинотеатрах один за другим шли фильмы замечательным итальянским комиком Тото. Конечно, внешне это смешной коротышка ничем не напоминал долговязых близнецов Пипикиных, но его артистическое прозвище так удачно накрывало их обоих! Кстати, о том, что Тото – не настоящее имя актера, у которого, на самом деле, много всяких длинных имён и титулов, поведал Лёше как раз Толик. Прогуляв уроки, они втроём выходили из кинозала после очень весёлого фильма «Операция Святой Януарий», когда старший Пипикин (а он, как позже выяснилось, родился на 15 минут раньше сестры) поразил нашего героя своими познаниями, оттараторив длиннющее реальное имя итальянца. Оказалось, бабушка близнецов, с которой, а не с родителями, уехавшими куда-то в длительную заграничную командировку, они и жили, – известный киновед – правда, с другой, очень даже благозвучной фамилией. В общем, стало юному интеллектуалу Лёшику с этой парочкой ещё и интересно.

– Так вы и есть Тото – То-ня и То-лик, – подмигнул осмелевший Лёша, и все трое расхохотались.

С тех пор в кино они вместе ходили два-три раза в неделю: иногда после уроков, иногда вместо. Учился Лёша легко, без напряжения, репутацию у учителей имел отменную, так что прогулы ему сходили с рук. А вот к Пипикиным предметники цеплялись – второгодники да ещё и очевидные лентяи. Отмазывала их Аннсильна: ходили слухи, что с их бабушкой она приятельствовала. Вообще слухов вокруг близнецов было множество. Почему, например, на второй год остались? Да, лентяи, но советская школа ещё не таких «за уши» перетаскивала из класса в класс. Говорили о какой-то загадочной болезни, которой заболел в прошлом году Толик – и настолько заразной, что месяцами нельзя было в школу ходить. Вот и оставили его на второй год. А Тоня осталась на повторное обучение из солидарности с братом. Впрочем, была ещё одна версия – что всё наоборот: заболела Тоня, а из солидарности – как раз Толик.

Лёшик в какой-то момент решился спросить об этом Тоню напрямую. И это оказался такой момент, такой момент… Тоня только и ответила вроде как шутя:

– Чтобы с тобою встретиться, Лёшичка…

Тут-то всё и произошло.

Это был какой-то то ли коммунистический, то ли ленинский – шут их поймёт! – субботник. Весна тогда случилась ранняя, апрельское солнце не просто слепило, но и по-настоящему жарило. И все не на шутку вспотели, разбирая и собирая, сортируя и бессмысленно перетаскивая с места на место кучки мусора в школьном дворе. Одноклассники попахивали не слишком, скажем так, аппетитно, и чуткий к запахам Лёша сторонился всех. Кроме близнецов, с которыми, по сложившейся уже привычке, держался вместе. А сейчас он, к тому же, с удивлением констатировал в уме: не пахнут! Ни Тонечка, ни Толик. Во взрослости он будет также удивляться не пахнущим (вопреки стереотипам) негритянкам. Вот и эти двое, похоже, совсем не потели – даже на уроках физкультуры: после суматошного волейбола или прыжков через «козла» в душном гимнастическом зале.

Субботник подходил к концу – все кучки уже были перетасканы, когда Один, наклонившись над одной из них одновременно с Тоней, почти случайно задел щекой её коротко стриженные волосы.

– Как же ты приятно пахнешь, Тото! – не удержался он. – Не то, что эти, – и он скосил глаза разгорячённых одноклассников. Тоня, а это всё-таки была она, улыбнулась почти ласково. В этот день близнецы пришли в абсолютно одинаковых синих шортах и застиранных голубых футболках (субботник ведь, не уроки) – любили они такие фокусы, при которых были совсем уж неотличимы. Футболка колыхалась, время от времени приоткрывая Тонин животик.

– А это, Лёша, потому, что у меня тело чистое: моюсь каждое утро, – услышал он в ответ. Словосочетание «тело чистое» так возбудило его фантазию, что он только и успел подумать: ну почему, почему у нас в квартире нет горячей воды?! А надо сказать, горячее водоснабжение в те времена охватывало немногие дома в его южном городе. Приходилось устанавливать водонагревательные газовые колонки, которые коптили и периодически тухли, засыпая ванну сажей. А потому по утрам, в спешке Лёша намывался не слишком усердно, слегка поплескавшись из-под крана. Познакомившись, однако, с Тото, а главным образом с Тоней, в которую к тому субботнему дню он уже был влюблён по уши – впервые, наверное, по-настоящему осознав, что означает это загадочное слово, Один стал гораздо больше внимания уделять личной гигиене. Но сейчас его мучили сомнения: «Вдруг от меня тоже противно пахнет – как от этих пацанов?».

Тем более, что Тонечка уже тащила его за руку в школьное здание:

– Пойдём в класс, поболтаем!

– А Толик? – Лёша действительно потерял из виду уже минут 15 «вторую половинку» Тото.

– Толик? – как-то странно посмотрела на него Тоня. И после короткой паузы добавила:

– У него живот заболел. Домой он пошёл.

Школьные коридоры были непривычно пусты. Никто не носился из конца в конец, не вопил истошным голосом, не подставлял друг другу подножки.

Они приоткрыли дверь с надписью «9 В», вошли. В классе не было никого. Один выглянул в окно: во дворе маячили две-три фигурки. Он уперся локтями в подоконник, всматриваясь в этих втихую покуривавших человечков: ну да, одиннадцатиклассники, думают, что их никто не видит. Спиной, лопатками, он ощутил жуткое напряжение – там, сзади, стояла Тоня. Чтобы прервать тягостное молчание, он, заикаясь, спросил:

– Слушай… Тонь, а почему… вы с Толиком на второй год остались?

– Чтобы с тобою встретиться, Лёшичка…

Тоня подошла к нему почти вплотную, и он почувствовал, как она дышит ему в затылок. Потом она обняла его за плечи – и медленно повернула лицом к себе. Он увидел, как под её ресницами серебрится то ли снежок, то ли метеоритный дождь. Рот был приоткрыт, губы подрагивали. И вдруг прильнули к его губам. Это было так прекрасно, что мыслям не осталось места. Он был весь – одно большое ощущение: ощущение поцелуя. Который длится, казалось, не секундами, не минутами, а неким бесконечным всегда. Этим поцелуем жили и его руки, которые в безумной пляске метались по Тониным плечам, спине, животу. Футболка её задралась, лифчика и вовсе не было… Груди? Ну да, не выросли пока… Он не думал о том, что происходит – просто его руки спешили прикоснуться ко всему, чем являлась сейчас Тоня: к её мягким бёдрам, к округлостям под коротенькими шортами. И, да-да, прижаться туда, в труднодоступную глубь, почувствовать кончиками пальцев: что это? как это осязается? Его фантазия уже смоделировала некую ощущенческую смесь нежности, влаги и тепла.

Но тут его пальцы упёрлись в что-то упругое… и банально знакомое.

Не Тоня???

Лёшик оттолкнул навалившуюся на него фигурку и побежал. На школьной лестнице он, кажется, упал. Это он понял уже дома, заметив, что коленка кровит. Только болела не коленка. Болели губы.

С тех пор он избегал Тото. При виде близнецов в организме что-то булькало и ледяняще опускалось в область паха. До лета, к счастью, оставалось меньше двух месяцев. А после каникул близнецы в их классе не появились. По слухам, перевелись в другую школу.