Текст книги "Один"

36. Проститутка

А вот за год до этого, в Нью-Йорке, всё сложилось уныло. Был поздний вечер, экскурсионная программа позади, а спать не хотелось. Он решил погулять. Прозрачный неоновый блеск Бродвея контрастировал с июльским душно-смрадным воздухом мегаполиса. Вскоре самопроизвольные повороты шеи по принципу «посмотрите налево, посмотрите направо» Лёше надоели. А вместе с ними и сам Бродвей. К середине второго часа прогулки созрело решение: а не перейти ли на параллельную улицу? Это и было его трагической ошибкой.

В те времена, а был самый конец прошлого века, нью-йоркские авеню соединялись между собой тёмными улочками с подозрительного вида лавчонками и мелкими кабаками, у дверей которых вас встречала груда объедков и иного мусора. Улочки были узки и длинны. На одну из них он и свернул.

И практически тут же, будто подживая его, из подворотни вынырнула худая-прехудая чернокожая проститутка, чей весьма болезненный вид и горящие глаза входили в странно отталкивающее противоречие с застиранно-белым платьицем заметно выше тощих коленок. Его английский в те времена и был на «два с плюсом». Но по бойкому лопотанию попахивающей потом и сразу же уцепившейся за его рукав девицы он легко понял, о чем речь. И начал вяло отбиваться, типа: типа, руссо туристо, облико морале. Конечно, дело было вовсе не в оскорблённом облико морале – в иных обстоятельствах Лёшик был бы не прочь попробовать межрасового секса. Но на последние три дня в Нью-Йорке оставалось всего 200 баксов. Они грели живот в поясной сумочке, но проявления широты русской души явно ограничивали. Да и вообще, грязная она была какая-то. По крайней мере, такую отговорку он себе тут же придумал.

До конца переулка оставалось еще минуты три пешего хода, и девушка, дабы руссо туристо не усомнился в непоколебимости её намерений, в какой-то момент сделала ловкое и шокировавшего застенчивого Лёшу движение: она резко схватила его руку и подоткнула её себе под юбку – предельно глубоко. Один даже ощутил на ощупь нечто вполне опознаваемое. Длилось сие соприкосновение меньше двух секунд, после чего дамочка, видно решив, что работа сделанао, сменила тактику. Она стала громко-прегромко вопить, благо, никого и в помине не было рядом: My pussi! My money! Give me my money! То есть тронул – плати.

Тут-то он и понял, что дело – швах. Девица продолжала, вцепившись Лёшика мёртвой хваткой, стенать о неоплаченной «услуге». Ситуация явно зависала. И тут вдруг в её руке блеснул ножик… Эээээтого только не хватало!

Ощутив уже вполне реальную опасность, он рванул руку – и попытался убежать. Это ему удалось, но секунд через пять он обнаружил, что ни его черно-белой «подружки», ни поясной сумочки – с последними двумя сотнями и российским загранпаспортом – нет! Срезана. В оплату за «услугу».

Он вернулся в отель и вызвал с помощью англоговорящих друзей полицию. Пришлось испытать новое унижение: дюжий полисмен долго и смачно хохотал, перемежая сие голливудоподобное действо словами, звучавшими (в синхронном переводе), как «Ничего не могу сделать для вас, сэр!», но, по сути, означавшими: «Какой же ты идиот!» Какой-какой? Сам знаю, какой…

Отдельный сюжет – о том, как оставшиеся три дня он жил в Нью-Йорке на 30 долларов, заботливо собранных коллегами (завтрак – $0, обед – $4, ужин – $6). И как один из этих трёх дней провел, обивая пороги российского консульства, где неулыбчивые чиновники один за другим произносили ему стандартный, похоже, текст: «А как вы подтвердите, что вы – это именно вы?». Но, в конце концов, выдали справку об утере паспорта, с которой он и пересек границу под удивленными взорами шереметьевских девушек в форме.

С тех пор он невзлюбил Нью-Йорк. И проституток.

37. Гретхэн

Расовое любопытство, впрочем, та история у Лёшика не отбила.

Папа этой чёрненькой девочки был явно немец, но немец южный. Его атлетичный альпийский торс возвышался над бассейном-джакузи на открытой, 12-й палубе их океанического лайнера, над толпой детей и взрослых, перебегающих из бассейна в бассейн, плескающихся под струями воды или расслабленно впитывающих в себя летний зной на разноцветных пластмассовых лежаках.

Человек водолюбивый, каждое утро начинавший с горячей ванны, Один, тем не менее, чурался этой водной толпы, избегая мест, где она собиралась. Но сегодня в череде палубных бассейнов было на удивление тихо и малолюдно. И он с наслаждением пристроился в одно из пустовавших джакузи, подставляя то позвоночник, то плечи, то ноги энергичным водным ласкам. Его уединение вскоре нарушили. Парочка, с брызгами плюхнувшаяся в круг его ванны, раздражения, однако, не вызвала. Мужчине было всерьёз за 40, и он излучал спокойствие горного орла, которое в какие-то мгновения окрашивались совсем не орлиной, а скорее, голубиной нежностью – стоило ему заговорить с сопровождавшей его маленькой девочкой. Время от времени они о чем-то весело ворковали по-немецки, но реплики их были, пожалуй, чем-то вроде заполнения пауз, потому что девчушка, которой было лет 5—6, почти беспрерывно хохотала, мило обнажая дырочку от не выросшего ещё переднего зубика.

Девочка была исключительно счастлива, всем своим видом как бы радостно убеждая немногочисленных «зрителей», что море, корабль, бассейн – всё это подарено именно ей, и она наслаждается такими расчудесными дарами с безграничной полнотой своей детской непосредственности.

Немец, как и многие европейцы-курортники, оказался вежливо-общительным, закидав на хорошем английском Алексея, привычно смущённого своим плохим английским, вопросами: откуда, куда путь держите, чем занимаетесь? Ну, и так далее. Алексей отвечал коротко – в силу не только небольшого своего словарного запаса, но ещё и потому, что, как обычно, не был очень уж расположен к общению с незнакомцами. И при этом из вежливости не задал ни одного ответного вопроса. Потому как если что и интересовало его в этой странной парочке, так это то, о чём неловко было спросить – ведь ответ был очевиден:

– Это ваша дочка?

Маленькая девочка, покорявшая своим беззастенчивым весельем и умением радоваться миру, была чудесно чернокожей. И эта её кожа была глубокого черно-коричневого тона, который отличает особых, по-своему аристократичных представительниц негроидной расы: вне зависимости от своей социальной принадлежности, они по-кошачьи грациозны, их кожа тонка и не пориста, губы очерчены красиво, без пухлых излишеств, изящен и носик. «Вот в такую примерно красотку лет через 10—12 превратится и эта малышка», – подумал Лёша, вспоминая, что лишь несколько раз в жизни видел такие вот великолепные образцы чернокожей красоты.

Первой была женщина лет 30 в аэропорту Атланты, увешанная тремя мал мала меньше детишками и толкавшая перед собой тяжёлый чемоданище. Лешик было рванулся помочь, поскольку влюбился сразу, бесповоротно и, увы, на мгновение, по истечение которого перед предметом его восхищения возник муж – бейсбольного облика «амбал» -афроамериканец.

С ещё одним таким «гением чёрной красоты» он даже, было дело, как-то станцевал. Произошло это в Доминикане, и тоже на палубе теплохода, но совсем небольшого, прогулочного: их, гостей знойной страны, везли на какие-то острова, и две местные девушки были наняты организаторами поездки, чтобы по пути развлекать путешественников этнотанцами. Одна из них была миленькой деревенской простушкой. А вот вторую, тоже чернокожую, отличали грация и пластика профессиональной балерины, коей она, конечно же, не была. В её теле и в её лице не было ничего чересчурного – казалось, измени сейчас невидимый фотограф негатив на позитив, и перед нами предстанет та же красавица, только белокожая. Но именно чёрная кожа девушки была необыкновенно притягательна. Примерно час пути марьяччи открывались по полной, а девушки затягивали в свои беззастенчиво чувственные танцы все больше путешественников.

Алексей долго отнекивался и не шёл в общий круг. Не только потому, что танцевал он не ахти. Он ещё и с трудом переносил запах пота, а в том, что с этим запахом неизбежно предстоит столкнуться в столь горячем танце, он ни на минуту не сомневался. Памятуя, как несколько лет назад чуть не задохнулся в маршрутном автобусе, который вёз его минут сорок по американскому штату Джорджия: попутчицами Алексея были возвращавшиеся со смены простые афро-американки, и они были усталы и толсты… с вытекающими из этого последствиями.

Но доминиканская красотка в какой-то момент все же подхватила его ладонь, только что отставившую стакан с «Бругалом», и он тут же понял, что сопротивляться не хочет совсем – такая страсть исходила из её сильных и нежных пальцев. А когда девушка прижалась к нему грудью в одном из танцевальных движений, он с удивлением и восторгом осознал, что, во-первых, она не пахнет, а во-вторых, ему безумно хорошо.

«Да-да, вот такой потрясающей девушкой наверняка когда-нибудь станет и этот ребёнок», – успел размечтаться Лешик, когда сосед по джакузи промолвил:

– Моя доченька. Вот уже год, как она – моя доченька.

Алексей понимающие кивнул.

– Сначала моя Гретхэн меня боялась. Но полюбила теперь. И я её очень люблю. Несколько месяцев назад моя жена умерла от рака. Мы с ней давно знали о том, что нас ждёт этот ужасный исход – врачи ничего не смогли сделать. И Лотта предложила: «Пока я жива, давай возьмём на воспитание девочку. Я умру, а ты останешься не один. Расти ее с любовью, но никогда ничего не позволяй себе лишнего – по крайней мере, до её совершеннолетия. А там… вдруг она захочет заменить тебе меня».

Джакузи вдруг перестало бурлить. Отец и дочь выпрыгнули из бассейна. Вылезая из воды, маленькая чернокожая Гретхэн оперлась ладошкой на плечо Лёши, ошарашенного только что услышанным, и он почувствовал ту же необыкновенную энергетику, что и когда-то в Доминикане.

38. Прогулка

В тот унылый московский день, примерно через неделю после кубинского приключения, в новостях было не менее тоскливо, чем за окном. Люди привычно убивали друг друга в частных и международных конфликтах. Политики в очередной раз делили планету и то, что у неё внутри. Звезды шоу-бизнеса, кайфуя от самих себя, демонстрировали пиплу свою придурочную крутость. И вдруг в разделе «Здоровье» одной из новостных лент он наткнулся на информацию: «Китайские учёные из Центра иммунологии и репродуктивного здоровья синтезировали на основе кода ДНК биологическую субстанцию, полностью идентичную тканям человеческого тела. Это открытие может стать решающим в развитии медицины пересадки искусственных органов».

Спать он лёг с чувством, что с ним – именно с ним! – произошло нечто необычайное. Что именно, он ещё толком не понял. Пока не уснул. Потому что оно, происшедшее, ему приснилось в ту же ночь. Проснувшись, он точно знал: надо немедленно лететь в Китай. Быть первым. Номером Один.

Летал он часто и легко. Обычно это даже не требовало особых затрат – его как эксперта приглашали в одиночку или в группе коллег на полную халяву. Сейчас, правда, предстояло лететь за свои деньги. Но оно того стоило! Сами перелёты переносил он, как правило, без напряжения: не всё ли равно, где – в воздухе или на земле – занимать своё воображение, с внимательным любопытством, плохо скрывающим надежду, вглядываясь в лица случайных соседок.

А сюжеты с зёрнышком надежды подкидывала, при изрядной доле его фантазии, как правило, каждая поездка. Китай тоже обещал много таких придуманных соблазнов. Да, сейчас у него совсем иная задача. И всё же… китаянки красивы какой-то особой красотой. На втором часу полёта он задремал. И во сне вспомнил Лену.

Она встретила с год назад их группу в гонконгском аэропорту и быстренько запихнула всех в автобус. Девочка как девочка, констатировал Лёшик, метр с кепкой. Ну, точнее полтора – и, как это бывает у женщин Юго-Востока, ей с одинаковой уверенностью можно было дать и 15, и 35 лет от роду.

Оказалось, 17 – об этом Ли Ю сообщила сразу, как только все расселись, предложив называть себя Леной и уточнив, что вообще-то она – студентка местного университета и практикантка, но, поскольку неожиданно заболел тот, кто предназначался им в гиды, сопровождать группу будет она. По-русски «Лена» говорила бегло, но… как-то уж чересчур бегло – в таком темпе, что понять что-либо было совсем не просто. В автобусе села, как и положено гиду, на первое сиденье, вполоборота, Алексей же – прямо за нею. Это его и сгубило. Потому что его глаза сразу же прилипли к тому, с чем не могли конкурировать никакие заоконные пейзажи – ни индустриальные, ни природные. Её маленькое, почти детское розовое ушко удивительно напоминало замысловатую раковину моллюска из южных морей. Хотелось приложиться к нему своим ухом – и услышать нежный шёпот волн… или не волн. Словом, зацепило его это ушко.

Замысловатый ушной изгиб повторяли завитки её каштановых волос. И губы Лены, когда она быстренько-быстренько что-то щебетала, были тоже какие-то изгибистые, подвижные, улиточные. А глаза – но он разглядит это позже – внимательные-внимательные. И совсем не по-восточному широко расставленные.

Наверное, он слишком настойчиво пялился на это ушко, которое очень хотелось потрогать пальцем, тихонько потеребить мочку и даже поцеловать – в ту маленькую впадинку, через которую оно перетекало в девичью шею. Эта впадинка-ямочка премило умножалась на щеках Лены, когда та улыбалась. А улыбалась она, казалось, почти беспрерывно. «Вот ведь, когда улыбаются американцы, любому дураку очевидно, что это – простая вежливость, – размышлял Лёша. – Но эти китайцы, эти китаянки… такое чувство, будто она во всех нас влюблена».

При поселении в отель, а затем и в душе, который он быстренько принял в своём номере, а потом и во время ужина, на который в соседний ресторанчик их повела Лена, Один думал только об этом: смотрит на тебя такое маленькое чудо, говорит совершенно банальные вещи, но при этом улыбается так, будто замуж за тебя собралась – всеми своими ямочками и впадинками. И ты уже очарован. Морок, да и только!

После ужина народ в лобби отеля прощался до утра, а он вдруг решился подойти к ней.

– Лена, вы, наверное, устали?

– Ойнетсовсемнеточеньрусскихтуристовлюблюобщатьсяя, – скороговоркой вытараторила она.

– Тогда, может, прогуляемся – покажете мне окрестности нашего отеля?

Было почти 11 вечера, но он уже знал, что общественный транспорт в Гонконге ходит практически всю ночь, а живёт Лена в трёх остановках отсюда, на 17-м этаже 38-этажного кондоминиума, в маленькой однокомнатной квартирке, с мамой и бабушкой (всё это девушка сообщила группе за ужином), а потому Лёшина совесть позволила себе задремать, тем более, что ему самому спать совсем не хотелось – сказывалась смена часовых прясов.

– Дахорошооченьдажепокажукакойунаскрасивыйгород! Можетещёктотозахочетпогулятьдавайтеспросим? – и она было рванулась к двум тёткам из группы, уныло выковыривавшим из зубов остатки морепродуктов.

Он перехватил её запястье, и это было так неожиданно, что она резко повернула к нему лицо, и тут-то он разглядел эти совсем не зауженные, а до странности широко расставленные, внимательные глаза – светло-карие, чуть подёрнутые перламутром. Получилось как-то сразу: и перламутр то ли робкого, то ли испытующего взгляда, и тёплая мягкость кожи под его пальцами – он понял, что влюбился в эту девочку. Но ответил, взяв себя в руки, с располагающе спокойной улыбкой – он всегда держал её при себе на случай, если девушку надо было на что-то уговорить:

– Да вы посмотрите на них – они же засыпают на ходу!

И вскоре Лена, семеня маленькими ножками, уже мчала его по вечерним гонконгским улицам, мимо сверкающих замысловатыми торсами небоскрёбов, мимо разноцветных бутиков, закрывавших, впрочем, свои витрины на ночь, и мимо малюсеньких кафе, кондитерских, ресторанчиков – именно мчала, потому что задала она бешенный темп прогулки, всё время убегая на шаг-два вперёд и что-то громко, весело, но не слишком членораздельно рассказывая Лёшику. А он, впрочем, не особо вникал в содержание «экскурсии», лишь любуясь очаровательным убегающим гидом и, что скрывать, уже маленько захлёбываясь вожделением.

Потом они попили кофе с микроскопическими пирожными. И вдруг оказались у лесенки, ведущей в центральный городской парк. Было далеко за полночь, но Лена новой очаровательной пулемётной очередью разрядила все сомнения:

– Аунастутсовсембезопасновпаркеможногулятьхотьвсюночьниктоваснетронеттакчтонебойтесь.

Это он-то боялся? Туда, туда, в заросли парка! Лесенка вела на невысокую гору, где было и впрямь невероятно красиво: какие-то незнакомые деревья с разными, будто из детских раскрасок листьями развешивали свои длинные и гибкие ветки вдоль петляющих в полутьме тропинок, по которым Алексей всё дальше увлекал свою спутницу, а та щебетала, щебетала, возможно, описывая местную флористику, а хоть бы и историю – ему было всё равно. Парк был пуст – в столь поздний час накануне рабочего дня они, похоже, были тут одни.

Он и сам-то не понял, как это случилось, только в какую-то секунду он полностью отпустил себя, перестав сопротивляться тому, чего уже так давно хотелось сделать. Лена стояла у какого-то очередного диковинного деревца, излагая, судя по всему, смысл его диковинности, ее маленькие пальчики поглаживали кору. Лёша сильно-сильно наклонился и подался вперёд, губы его прижались к раковине её ушка, будто пытаясь её впитать, но это получилось как-то слишком акцентированно. Носом он упёрся в волосы девушки – длинный завиток чуть прикрывал ушную пещерку. Ему даже почудилось, что внутри раковины что-то задышало, отозвалось, ёкнуло. Так продолжалось несколько секунд, Лена не отпрянула, не вывернулась из-под его нависшей фигуры, будто не осознавая, что происходит. И тогда он чуть приподнял её за согнутые, по-детски выпиравшие из-под ткани лёгкой куртки локотки, притянул к себе и, одновременно наклонившись ещё ниже, поцеловал в губы.

В первую секунду он ощутил только радостную податливость этих двух мягких змеек, но тут же и испуг: её губы засуетились в его губах, забились живой сущностью в захватнической горячности его уверенного мужского поцелуя. Потом вдруг расслабились и согласно растеклись. Только и успев насладиться мгновеньем этой покорности, он ощутил пустоту – она отстранилась. И услышал как бы издалека произносимые с расстановкой слова:

– Больше никогда так не делайте.

– Ты мне навсегда запрещаешь тебя целовать?

Она присела на корточки, отчего стала совсем крохотной и беззащитной, и заплакала, прикрыв лицо одной ладошкой.

– Милая, хорошая, не надо, – до него дошло, что он сделал нечто непоправимое – не для себя, для неё. – Тебя, что, никто раньше не целовал?

Она быстро закивала головой, не отрывая рук от лица. Так продолжалось несколько минут: он стоял, она сидела. Потом с какой-то решимостью поднялась, упёрлась лбом в его свитер и опять очень внятно произнесла:

– А ты меня замуж возьмёшь?

– А ты за меня пойдёшь? – переспросил совершенно уже одуревший женатый тогда ещё Один.

По пути к её остановке они молчали. Посадив Лену на тут же пришедший автобус, он понуро побрёл в отель. Что это такое – быть отвратительным самому себе, он в эти минуты хорошо понимал.

Ощущение собственной гадкости не оставляло его и все последующие дни в Гонконге. Стоило им с Леной встретиться взглядами, как её внимательный перламутр зажигался такой доверчивой нежностью, от которой Лёше хотелось утопиться в волнах Южно-Китайского моря. Он старался не оставаться с нею наедине, но когда однажды на минутку всё же так сложилось, и она ненароком прижалась своим розовым ушком к его плечу, он только тихонько – то ли успокаивающе, то ли ободряюще – погладил её по волосам. Он даже любил её в эти минуты – с тем щемящим чувством нежности и вины, что испытываешь к садовой бабочке, пыльцу с крылышка которой только что стёр неосторожным движением пальцев.

– Ну, ты мне хоть напишешь? – в аэропорту она, чуть наклонив голову, двумя руками протянула ему бумажку с электронным адресом.

– Конечно, – улыбнулся он как мог широко.

Бумажку он выбросил в Шереметьево, получая багаж.

39. Полёт

Но до этого был многочасовой перелёт из Китая домой. Он тогда плюхнулся в самолетное кресло и сразу отключился. Муть подкатывала к голове откуда-то из желудка. Все-таки две подряд недельные командировки – это слишком. И дело даже не в том, что девять часов на восток, а до этого двенадцать на запад (с домашней трехдневной паузой). Больше утомлял сам режим подобных вроде бы даже интересных, подчас экзотических путешествий, где и увидеть-то удавалось из-за деловой суеты совсем не много: обед – переговоры – дружеский ужин – встреча с властями (сопровождаемая, опять же обильными едой и питьем) – обсуждение соглашений – неизбежно неумеренная дружеская пирушка – подписание чего-то там важного – прощальный ужин.

На сей раз прощальный ужин накануне утреннего рейса в Москву он практически проигнорировал – в нарушение всех и всяческих правил и этикетов. Организм, привыкший к дежурной пачке пельменей в морозилке, не выдержал перегрузок: «Да, много вкусной еды – это порой во вред», – подумал он, упав на не разобранную кровать в отеле сразу после очередной обжираловки, а вроде бы всего лишь рядового, хоть и последнего по программе обеда. С этой же мыслью он проснулся часов через пять, примерно за час до ужина, ощущая, что внутри все болит: пищевод, желудок, кишечник, и припереться с выражающей эту боль физиономией на ужин будет ещё более бестактным, чем от ужина отказаться вовсе. Отправив с уже почти разряженного мобильника извинительное сообщение партнёрам (благо, назавтра их ещё ждало «последнее прости» в аэропорту), Лёша вновь провалился в глубокое забытье. Проснулся в шесть утра почти здоровым. При прощании в аэропорту старался не закусывать: странным образом, его организм гораздо легче усваивал избыток алкоголя, нежели избыток еды.

Усталость навалилась уже в самолёте. Сквозь полуприкрытые веки он без особого удивления наблюдал, как молоденькая стюардесса демонстрирует правила пользования спасательным жилетом в жанре стриптиза.

– Спасательный жилет находится под вашим креслом, – доносился до него вкрадчивый голосок, и при этом в матовом мареве («Откуда в самолёте туман?» – успел подумать он) девушка сбрасывала с себя форменный пиджак, под которым не было ровным счетом ничего, и застегивала жилет прямо на обнажённой груди.

– Чтобы включить сигнальный фонарик, дерните за этот шнурок, – и лебяжья рука стюардессы тянулась к кончику веревки, который опускался прямо к центру её тоже абсолютно оголенного предножия.

Происходящее, что интересно, не удивляло Алексея. Девушка не только была красива телом («Умеет же это самолетное начальство отбирать! Кастинг-то наверняка был через постель»), но и личиком удалась: восточные скуласть и раскосость в нём вовсе не диссонировали с северной курносостью; в целом же девушка напоминала Лёше кэрроловскую Алису – точнее, тот её образ, который он себе напредставлял ещё в юности.

– Вам воду с газом или без? – ни в голосе, ни в личике склонившейся над ним абсолютно одетой «Алисы» не было и тени ласки или чувственности «жилетно-стриптизного формата». – Пассажир, вы, что, спите с открытыми глазами? Так с газом или без?

– Вина. Красного сухого.

– На международных рейсах употребление алкоголя категорически запрещено.

Что-то нашло на обычно мирного Алексея Олеговича, или это были отголоски давешнего несварения желудка, но отреагировал он почти грубо:

– Это ложь.

Миловидное татаро-британское личико сползло на уровень тонких, капризных губок:

– Но… я тут три года работаю, и никогда не разрешалось…

– Милочка, – непонятно почему, возможно, от раздражения он произнес это отвратительное ему самому «конфетное» слово, – а я тридцать лет летаю – и не только, поверьте, вашей заштатной компанией, а на бортах уважаемых международных перевозчиков, и нигде никогда мне не отказывали в алкоголе.

– Ууу… нас нету, – пролепетало уже почти уродливое, на его вкус, существо.

– Вот так и говорите, а врать – грешно, вас за это в аду изжарят, – он живо представил свою визави в кипящей маслом сковороде, выложенной прямо на откидном столике кресла перед ним, но даже неизбежная в таком повороте сюжета обнаженность девушки не возбудила в нем на сей раз никаких эротических фантазий: в поджареном виде стюардесса ему тоже не понравилась. «Да, родина уже витает в воздухе», – успел подумать он, вновь проваливаясь в какую-то дурную полудрему.

Девушка тем временем испуганно ретировалась, и в дальнейшем Лёшу обслуживала тетенька лет пятидесяти с мизантропической улыбкой Моны Лизы.

Шереметьевская родина, как обычно, встречала серой слякотью под ногами и того же цвета небом над головой.