Текст книги "Один"

17. Аннсильна

Он поймал себя на том, что тихонько вслух пропел этот кусочек из любимой арии, едучи в весело дребезжащей провинциальной «Одинке». Насколько же всё проще (или сложнее?) было в школе, в детстве – с этими, чёрт бы их побрал, гендерными отношениями! Как награду или как наказание Адаму создал Господь Еву? Кто же ответит на этот вопрос.

В школе главной проблемой его вынужденной социализации были вялые, но уже привычные объяснения по поводу его фамилии, которую постоянно норовили произнести не с тем ударением. Всю жизнь что ли доказывать, что он – не Один, а Один?!

В 1-м классе их грозного вида и внушительных размеров «классная мама» Анна Васильевна, которая позже почему-то изберет его, семилетнего, «жилеткой» и, оставляя после уроков («Алексей, задержитесь!»), будет долго и в подробностях рассказывать о горестях своей семейной жизни: муж, скотина, ничего, кроме пива и телевизора, знать не хочет, а спят они вообще давно уже в разных комнатах («Счастливая!» – молча удивлялся привыкший к одной общей комнате Лёша), а сын какую-то лохудру привёл, и в его комнате до поздней ночи музыка орёт (значение слова «лохудра», в котором тогда ему чудилось что-то жуткое и притягательное одновременно, Алексей узнает уже только в университете); так вот, эта самая Анна Васильевна (о которой потом в классе шушукались, что она, на самом деле, никакая не Анна Васильевна, а вовсе даже Анна Трофимовна, и, значит, что-то скрывает, но он-то, Лёша знал, что скрывать ей, кроме своей горькой судьбины, особо нечего) в первый день в 1-м классе, и потом ещё не один раз, делая утреннюю перекличку по журналу, как нарочно, произносила его фамилию с ударением на последнем слоге: Один Алексей. То есть как бы один-одинёшенек. И класс, хихикая, подхватывал с «камчатки» задних парт: «Два Алексея, три Алексея…». А ему было до слёз обидно, да и непонятно: что в этом такого смешного? Лишь чуть позже, на «жилеточном» этапе их отношений, Анна Васильевна прекратит эти, в его понимании, издевательства над личностью.

Аннсильна, выпустив их из начальной школы, вернётся в их 10-й «В» -класс, порядком постаревшей, через несколько лет – за год до окончания Одиным школы. Директору, как видно, надо было пристроить куда-то дамочку предпенсионного возраста, вот и дали ей вести в 10-м «В» пустопорожнейший из предметов – «Обществоведение», которое легко преподавалось путём зазубривания азов «моржизма-тюленизма» из учебника, что она, не мудрствуя лукаво, и делала. А заодно и «догрузили» классным руководством.

18. Пушкин

– Алексей, выйди из класса, – привычная эта для школы фраза звучит на сей раз не оскорбительно, а скорее просительно. И произносится она Анной Васильевной не из-за учительского стола, а из дверного проёма кабинета физики. Аннсильна, сделав выразительную паузу и явно кокетничая, угодливо улыбается, молодому статному физику РомРомычу, всеобщему любимцу, и, как говорят, беззастенчивому бабнику. И с той же нестёртой улыбкой добавляет:

– На минуточку.

Он выходит в коридор. Его отношения с дородной и добродушной Аннсильной сложились давно, с времени её классоводства в младших классах, когда она выделила «из толпы» таких же, как он, малышей. Видимо, за то, что уже тогда он умел слушать. И «понимающе» молчать. Этим своим вскоре осознанным талантом Лёша быстренько научился пользоваться у школьной доски и даже на экзаменах: будучи особым образом немногословен, он как бы давал понять учителю, что он вообще-то знает гораздо больше, чем сейчас говорит, но… стоит ли… мы же с вами – умные люди, не будем терять время. Это странное качество ещё много лет будет служить ему верную службу, позволяя сначала не особо утруждаться в старших классах (репутация-то уже имелась!), а впоследствии даже получить таким образом, без особого напряга, красный университетский диплом. Умел Один и сформулировать несколько скупых, но точно попадавших «в цель» слов в ответ на чей-нибудь длинный доверительный монолог, за что, очевидно, и любила разговоры с ним Аннсильна. Так было сначала в «малышовский» период, а затем и в старших классах: годы её не изменили.

В одной из таких бесед «по душам» десятиклассник Лёша узнал (и ведь не спрашивал – она сама!), что младшая её дочь Ирка – вовсе не от мужа, а от участкового Артура («Но это, ты же понимаешь, знаем только ты да я да мы с тобой! Даже Ирке пока не говорю»). На что ему очень захотелось сказать совсем, похоже, сдуревшей училке: «Спасибо за доверие, но мне-то это зачем?».

Доверие Аннсильны к Лёшику, впрочем, с недавних пор распространилось и на «деловую» сферу: она частенько стала просить его подменить её на уроках в младших классах. Вот и сегодня:

– Лёш, проведи в моём 7-м урок по поэзии Пушкина. Это же твой «конёк»! А мне… очень надо: понимаешь, Артурику обещала, – подмигнула она ему, как закадычной подружке. – Я тебя с шестого урока у Романыча отпрошу – он мне не откажет.

РомРомыч не отказывал никому.

Только ведь урок в 7-м Лёше вести ещё не приходилось. С мелкими было всё просто: прочитал стишок, разобрали эпитеты-метафоры, поговорили про то, что «хотел сказать автор» – а там уже и звонок. Но 7-й… и Пушкин… Впрочем, привычной «методики» он решил не менять – начать со своего любимого «Зимнего утра». Надо, конечно, собраться – ведь в 7-м учится та самая Ирка, дочка Аннсильны и… Артура («М-да!»).

На Ирку Лёша давно положил глаз, однако до непосредственного общения с нею житейски мудрой Аннсильной не допускался: классная руководительница чуяла, как видно, опасность – даже в дом ни разу не позвала. А потому в школьных коридорах он незаметно скользил глазами по тоненькой, но уже сформировавшейся Иркиной фигурке. Ирка была существом неброским, но, на его вкус, очень привлекательным. В отличие от множества своих сверстниц, она не разжилась пышными пубертатными формами, которые так выгодно отличают 14—15-летних девчонок на фоне плюгавых, недоразвитых в эти годы пацанов. Но у неё были настолько выразительные (Лёшино определение) маленькие грудки, почти перпендикулярно оттопыривавшие угрюмо-коричневое форменное платье, что не цепляться за них взглядом при встрече было выше его сил.

А тут – целые 45 минут, и отличница-то эта не где-нибудь, а на первой парте сидит. И ещё у Ирки были потрясающие губки – красные-прекрасные! Будто накрашенные. Что точно не накрашенные, он был уверен: Аннсильна ни за что бы не позволила. И так они его волновали… К 16-ти годам он успел осознать все желания и все возможности своего уже не совсем детского тела. Ну, а артурикова армянская поволока иркиных карих глаз создавала ещё и весьма романтический фон для пухлогубого поцелуйного соблазна, которому он уже не раз поддавался в своих фантазиях, нежась в постели перед сном, представляя, как это у них могло бы быть.

– Ребята, Анну Васильевну срочно вызвали в районо, и урок по поэзии Пушкина проведу с вами я.

При слове «районо» Ирка на своей первой парте заметно заерзала и ухмыльнулась. О чём-то догадывается? Обо всём ли?

 
«Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный —
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры.
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!»
 

Всегда, читая эти стихи – даже про себя (странное всё-таки выражение «про себя» – то есть мысленно), он испытывал – просто даже телесно – какое-то необъяснимое упоение. То ли оттого, что это соединение стихий – мороз и солнце – было абсолютно нереальным, сюровым в их южном городе. Или из-за удивительной нежности, которой наполнен этот пушкинский, обращенный к любимой монолог. Странное дело, но уже тогда он ощущал невыразимое созвучие именно с этим русским поэтом, который, в отличие от иных столпов отечественной литературы, безнадёжно удушенных и обездушенных школьной программой, был для Лёши абсолютно родным и понятным – по причине такого же, как и у него, Лёшика, восторженного, даже в печали, мироощущения. Они были явно «два сапога пара», разве что Алексей Олегович и во взрослости – никогда – не напишет стихов. «Слишком люблю поэзию, чтобы обременять её своим присутствием», – будет отшучиваться он в ответ на вопрос: почему? На самом же деле, пряча за этим своё полнейшее непонимание-восхищение тем, как происходит это чудо – написание стихов, что за неизвестный ему инструмент задействован в странном для него процессе стихосложения.

«А что, и правда, мы оба, я и Пушкин, влюбчивы взрывообразно и оба не находим в этом ничего плохого, – будет мысленно оправдывать себя он уже во взрослые годы, не без гордости констатируя, что его, как, говорят, и Пушкина (или пушкинского Дона Гуана?) может свести с ума даже одна лишь маленькая женская ладошка. – Ах, женщины, женщины – в награду или в наказание даны вы нам Всевышним? И ведь каждая из вас прелестна по-своему!»

Но об этом подумает он много позже. А пока десятиклассник Один читает семиклассникам:

 
«Но знаешь: не велеть ли в санки
Кобылку бурую запречь?
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня
И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег, милый для меня».
 

А Ирка, на первой парте, смотрит ему в рот. И в её артуриковых глазках – смесь восторга и удивления. Слёзы?! Не может быть… Её губки, её восхитительные, такие притягательные губки, верхняя – чуть приподнятая, ротик приоткрыт, они, её губки, по-дра-ги-ва-ют! Ирка, ты, чё, влюбилась? В меня? В Пушкина? Он садится за учительский стол – просто чтобы как-то скрыть волнение. Но Пушкин и Ирка не отпускают. И коричневый её платьичный рукав уже трёт глаза – эй, осторожней, они же тоже коричневые! Пауза явно затягивается – к удовольствию класса, который начинает весело бурчать. Лёша берёт себя в руки:

– Ребята, кто хочет прочитать это стихотворение? Можно не наизусть, а по книге.

Он сказал это, просто чтобы что-нибудь сказать. Урок всё-таки. Но в ответ – о, чудо! – растопыриваются тонкие Иркины пальчики: её напряжённо вытянутая рука выражает настойчивое желание прочитать Пушкина… «Зимнее утро»… его Пушкина… его, Лёшино любимое «Зимнее утро»!

Зачем это ей? Попасть в его эмоцию? Разделить чувство? Передать ему, Алексею, каким-то образом некое послание? Или всё это – лишь его фантазии?

Он делает одобряющий знак, и она выходит к доске с хрестоматией в руках. Губы приоткрываются, становятся подвижными, трепетными, поэтичными. Она произносит:

«Мороз и солнце…»

Он слышит (и это дежавю будет в его жизни не раз возникать!) – нет, не просто Пушкина, а свои, выстраданные, вычувствованные интонации! «…И ты печальная сидела. Но нынче…»

Уроки давно закончились, школа опустела, и только где-то далеко, на первом этаже шебуршит шваброй уборщица.

Они стоят в абсолютно одинаковых позах, опершись локтями о школьный подоконник. Две школьные формы: грязно-синего цвета «мальчуковый» пиджак и мутно-коричневое стиранное-перестиранное форменное девчоночье платьишко. 14-летняя почти девушка и 16-летний почти юноша. Долго-долго молчат, взволнованно вглядываясь в давно немытое оконное стекло. Потом она говорит что-то маловажное. Он отвечает ей чем-то совсем уж неважным. Его пальцы, сами не ведая, как и зачем, накрывают её детскую, на самом деле, ладошку. Женскую ладошку. Что-то хочется, невыносимо хочется сказать. Но как? Языком пальцев? Когда пальцы сплетаются, это что означает? Это самое? И от этого сплетения такая вдруг на обоих накатывает волна нежности, что, будто по приказу где-то спрятавшегося дирижёра, они одновременно поворачивают друг к другу головы, ещё не догадываясь, для чего. И его губы сами собой проваливаются в красную сладость её рта. Это длится всего несколько мгновений, но ничего волшебнее в его (и в её?) жизни не было… И будет ли?

Потом они опять стоят и молчат, вперившись глазами в оконную муть, не в силах осознать и пережить только что случившееся.

По стеклу что-то мельтешит и жужжит.

– Муха? – почти весело произносит Ирка. – Она протягивает свои тонкие, только что пульсировавшие под его ладонью пальчики. Протягивает их к этой отвлекающей, раздражающей, мусорной мерзости, ловко накрывает её ладошкой – и с хрустом раздавливает.

Лёшку тошнит. Мир разрушен. Пушкин плачет.

Больше никогда, вплоть до окончания школы он не приблизится к Ирке. При их встречах в коридорах на него будет накатывать дикая смесь вожделения и отвращения. Потом он уедет в Москву, поступит в престижный вуз, познает «мороз и солнце», а с ними и поцелуи в реальном северном исполнении. А друзья будут посмеиваться над его демонстративным, как им будет казаться, почти паническим шараханьем от любого пролетающего мимо жужжащего насекомого.

19. Неудача

Через много лет, а то и больше, в одной из поездок, он встретит девушку, «как две капли воды» похожую на повзрослевшую Ирку. Быстро поймёт, что это, конечно же, не она, но от этого будет не легче.

Её тоже звали Ирой, и он было купился на эту «подсказку судьбы». В те времена в жизни его всё пошло наперекосяк, а потому глаза непрерывно искали чего-то этакого, в каждом новом женском лице пытаясь прочесть надежду на смену сюжета судьбы. Поездка была, ко всему, ещё и в одну из южных приморских стран, а на юге в любовный сюжет неизбежно вплетается беззастенчивая пляжная эротика – дозволенное бесстыдство.

Взгляд Одина, как обычно, выхватил из группы российских участников конференции «то самое» инфернальное лицо – «на другие не похожее». Вторичные половые признаки, однако, ему представлялись и впрямь вторичными – не в них дело. Эротичность груди или зада он, конечно, воспринимал и признавал. Но не фокусировался ни на их размерах, ни на форме: ему было абсолютно без разницы, 5-го или 1-го номера бюстгальтер у обладательницы «лица». Грудь? Так она же есть – вот и хорошо… как и всё остальное. Лёшик смотрел любви в лицо. От остального бессознательно прятался.

Иру он заприметил ещё в аэропорту, на регистрации. Мысленно сразу назвал её девушкой-сфинксом: чертами лица напоминавшая ту, маленькую Ирку, она при этом чем-то была похожа на античные скульптуры. Глядела прямо перед собой, с невероятным, как ему показалось, напряжением и сосредоточением. У неё были собранные в хвостик чёрные волосы, и эта тугая прическа придавала ей ещё большее сходство с неким каменным египетским божеством. Линия не узкого, но и без излишеств рта была жёстко очерчена, нос с горбинкой. К такой не подступишься, подумал он тогда. А девочкой была совсем другая… ох, да не она же это!

Но в самолёте они неожиданно оказались в соседних креслах, и он задал ей какой-то незначительный вопрос («тест» на возможность контакта), и тут её скульптурное лицо вдруг расслабилось такой живой и тёплой улыбкой, что Лёшик понял: всё, он пропал! Ещё даже не долетев до югов.

В ту поездку Один попал случайно, не приложив к тому никаких особых усилий. Ни с того, ни с сего позвонила некая Анна Петровна, которую он смутно помнил по одному из двухлетней, кажется, давности проектов, и объявила, что, мол, есть местечко в группе на конференцию по близкой ему теме. Анну он поначалу даже не собирался пробивать по базе: раз дама его в тот раз не «зацепила», значит, не его тип женщины, не его «формат». Но пришлось. Поскольку через несколько дней, когда уже были сданы документы на визу, она, перезвонив, сообщила: у организаторов проблемы с двухместным размещением – он, Алексей, оказался «нечётным мужиком». «Так поселите меня в сингл», – без особых надежд пошутил Лёша. «За дополнительные 300 евро?» – так же «шутя» переспросила Анна Петровна. И добавила: «А я ведь тоже оказалась нечётной… девушкой. Не хотите со мной – по-дружески – номер разделить? Как-нибудь не передерёмся, авось…» В тот момент он ещё, конечно, не знал, хочет он этого или нет и настроен ли «передраться» с Анной, но вполне по-джентльменски ответил, что, де, по чётным они, как тот чукча из старого анекдота, будут вместе рыбу ловить.

Повесив трубку, Лёшик тут же полез в поисковик. И понял, что влип. Анна легко обнаружилась в одной из самых унылых соцсетей. Она оказалась дородной тёткой лет годов заметно за 50 с очевидным ищущим взглядом. Расхожим объектом на её многочисленных фото были массивные бока, вываливающиеся из купальника на фоне того или иного моря-океана. Да, это был явно не его «формат», но он прекрасно осознавал и то, что за бесплатную неделю в райских кущах, возможно, придётся расплачиваться не слишком райскими (для него) наслаждениями.

В этом состоянии обречённости на предстоящий «подвиг тела» он и встретил Иру. В которую влюбился, как обычно, бесповоротно, страстно и на всю оставшуюся жизнь… то есть на предстоящую неделю. Хотя накануне путешествия вполне осмысленно уговаривал себя не повторять прежних моделей поведения, которые не сулили ему ничего, кроме привычной пытки неутолёнными желаниями.

А обречены на неуспех все его любовные фантомы были ещё и потому, что влюблялся Лёшик обычно в девушек много младше него. У Иры, правда, как у всякого сфинкса, были проблемы с возрастной идентификацией: ей можно было смело дать от 20 до 30 лет (той Ирке, прикинул он, сейчас должно быть примерно, как Анне Петровне). И Лёшины 50 с приличным «гаком» никак не вписывались в классический межгендерный контекст. Все юные объекты его очарования охотно общались с Одиным на вербальном, так сказать, уровне: а что, «дядька» говорит красиво и слушать способен (горячий привет Аннсильне!) – ему можно и поплакаться на непонимание родителей, на ветреность возлюбленного.

А ещё он умел как бы ненароком вставить в монолог «жилетной плакальщицы» какое-нибудь замечание, которое вроде и комплиментом не выглядело, а самооценку его визави заметно повышало. Если она, например, молодая начальница – и ей трудно руководить подчинёнными, протёршими на своих рабочих стульях с полдесятка штанов, на что она ему и жаловалась, то он отвечал ей: «Ирочка (а именно эта тема прозвучала в их разговоре с девушкой-сфинксом), я же вижу, что вы – человек со здоровой долей рефлексии. Посмотрите на себя как бы их глазами. Подумайте: чего ждёт от вас каждый из них? А потом сами решите, обмануть или нет их ожидания». Ира сделала глаза «по три копейки», крепко задумалась, а он подкрепил свою «мудрость» отработанной, безотказной фразой: «Я же знаю: у вас получится. Вы – умная». Какой девушке не приятно услышать, что мужчина опытный, даже немного импозантный (вот если бы не седина!) так высоко оценивает не её губки-сиськи-попку – это пусть другие ценят, а её ум?

Кстати, Алексей Олегович и действительно выглядел ещё вполне даже импозантно и явно моложе своих лет. Если бы не седина… и если бы не «трагическая» (в его оценке) ошибка, за которую он потом долго себя корил, Ира, возможно, ещё долго была бы уверена, что ему «где-то под 40», ну поседел рано… Но эта его непростительная глупость! Привычка всех пробивать по базе.

Как только они вселились в номер и его соседка Анна удалилась по каким-то своим оргделам, он открыл ноутбук и завел туда данные только что полученной Ириной визитки. Фото явно узнаваемой девушки в той же соцсети порадовало его взор. Обладательница инфернального лица, как оказалось, была «всего» в два раз младше Лёшика. Нет, он не был шокирован: как раз наоборот, он и раньше понимал, что именно к таким его и тянет – с умными глазками, с живыми, чувственными, ещё не закрашенными многолетними слоями помады губами и с тонкими, стремительными пальцами.

Шокирована, как вскоре стало ясно, оказалась Ира. Повинуясь привычному импульсу тренированного пользователя социальных сетей, он отправил ей … приглашение «дружить». И примерно через сутки обнаружил, что и она, пошарив в своём ноуте, подтвердила их «дружбу» и… получила доступ к его персональным данным. В том числе и к треклятым цифрам его реального возраста. С этого момента и пошёл у Лёши форменный облом с Ирой.

Нельзя сказать, чтобы она демонстративно шарахалась от него при встречах. Но за его столик в обед или в ужин категорически не подсаживалась. На улыбчивые приветствия Алексея отвечала сухо и деловито, а любой затевавшийся им разговор аккуратно сворачивала.

Экспансия же со стороны Анны, или, как Лёша её мысленно называл, «тёти Ани» всё усиливалась. В первые два вечера они чинно расшаркивались друг перед другом: «Анна Петровна, вам ванная не нужна?» – «Алексей Олегович, вы можете тушить свет – я уже в постели!» – «Конечно-конечно, Анна Петровна» – и он запрыгивал прямо в халате под тонкое одеяльце, уже там скидывая свой одёжный покров, но стыдливо оставаясь в трусах, хотя это создавало ему определённые трудности: засыпать он привык в полном неглиже.

Во вторую ночь тётя Аня долго ворочалась и пыхтела, но не более того. А ближе к третьей вся их группа крепко напилась. Организаторы устроили на террасе их отеля, увитой какими-то экзотическими плющами, грандиозный (по количеству выпивки) сейшн. Выбор в меню, однако, был невелик: либо чистая текила, либо коктейль «Маргарита» на её же основе. Один давно натренировал себя по этой части: уже годам к 30 он научился пить много, но не пьянеть. Наутро, правда, вчерашнее напряжение организма аукалось сильнейшей головной болью, которую, впрочем, удавалось излечить одним-единственным глотком спиртного, и он обязательно притаскивал с любой вечерней тусовки этот утренний глоток. Но окружающим сии недолгие танталовы муки были неведомы, и впечатление его несгибаемая трезвость производила на них ошеломляющее. «Старик, ты, случаем, не в школе КГБ обучался?» – спрашивали его друзья, а он в ответ только улыбался: у него совсем иная школа.

И на сей раз несколько текильных порций его только чуть-чуть разогрели. Девушка-сфинкс тихонько попивала в одиночестве свою «Маргариту», не реагируя на его недвусмысленно тёплые взгляды. А вот тётя Аня реально надралась. До кровати своей она добралась явно из последних сил. Однако не захрапела тут же, как втайне надеялся Лёшик, а пустилась в разговоры – те самые, которых он так опасался.

– Лёш, – почти всхлипывала вусмерть пьяная тётя Аня, – ты даже не представляешь, как тяжело одинокой женщине в условиях мега… полиса! И вот тут, вымрамшись… нет, вырмамшись на природу, ожидаешь любви и ласки, а ты, Лёшичка, категористически не замечаешь во мне женского начала… то есть конца… нет, конец – это не у меня…

Он терпеть не мог, когда посторонние называли его сокращенным именем – это дозволялось только маме. К тому же, пьяная баба – что может быть отвратительнее? Но после упоминания о «конце» деваться было некуда и, примостившись к соседке, он сделал своё «чёрное дело», избегая при этом поцелуев в рот – по причине… не надо объяснять какой. После чего тётя Аня благополучно уснула, а он, почему-то опять натянув трусы, ещё долго крутился на своей кровати без сна.

Самое ужасное, что Анна Петровна ничего спьяну не забыла. В последующие ночи она без лишних слов встраивалась уже в Лёшино автономное, как он прежде надеялся, ложе – и брала инициативу в свои руки. Весь оставшийся срок конференции Алексей провел в опустошенной ошалелости. Островные красоты его совсем не трогали. Возбуждала по-прежнему Ира. Стоило замаячить где-то рядом её худенькой фигурке, мелькнуть заострённому носику и глубоко посаженным глазкам, как он начинал чувствовать своё сердце. Обычно-то его ощущаешь, когда оно либо слишком быстро колотится, либо болит. Сердце Лёшика при виде Иры, что называется, шло горлом – как горлом идёт кровь. Нет, они изредка перебрасывались двумя-тремя фразами и даже, как порой ему казалось, попадали в общую интонацию, в неуловимые вибрации, и тогда он в мыслях восхищённо вскрикивал: «А ведь моя всё-таки женщина, моя!» Или это ему просто казалось.

В предпоследний день их повезли в какую-то отдалённую деревушку – на ферму: демонстрировать, как варят овечий сыр. Зрелище оказалось и впрямь феерическим. Местный фермер, пожилой усатый кабальеро с хитрыми, видящими туриста насквозь глазами, в мазанке из тростника и глины разжёг хворост под кирпичным очагом, поставил на него огромный чан с молоком, только что, при нас, надоенным от нескольких овец. В молоко для створаживания добавлялась какая-то особая сыворотка, соскабливаемая, как нам объяснили, со стенок желудка новорождённого ягнёнка. Всё это перемешивалось гигантской ложкой, сплетённой из виноградной лозы. Но особенную – почти мистическую – красоту процессу придавал дым: он устремлялся в большущую дыру в потолке, это был вроде бы обычный дымоход «по-чёрному», но, преломляясь в лучах предзакатного солнца, дым радужно извивался и играл. Выглядело это нереально. Восторженность Алексея снижало лишь исключительно острое желание… отлить. Перед посадкой в автобус, в котором их повезли на ферму, Лёша опрометчиво в туалет не зашёл: не хотелось выстаивать очередь в уборную «унисекс» – единственную на автостанции общую кабинку.

Он сидел, переминаясь с одной ягодицы на другую, в задымлённой «сакле» и любовался происходящим, когда вдруг сюда вошла Ира – припозднившаяся и чем-то явно расстроенная. Свободных сидячих мест не было, и он, повинуясь естественному порыву, подскочил, уступая ей своё… однако не без облегчения, как тут же понял (терпеть стоя, как оказалось, было не так больно). Попробовав по кусочку горячей ещё брынзы, они вышли из сыроварни вместе.

– Вы не знаете, где тут туалет? – превозмогая неловкость, нервно спросила она.

– Он тут, похоже, повсюду, – потупив взор, ответил он, мысленно добавив: «Девочка моя, я тебя понимаю сейчас, как никто». – Может, в кустики? – и он указал глазами на хилые пальмовые заросли неподалёку.

– А покараулите? – с неожиданным озорством взглянула на него она.

– Не вопрос.

«Кустики» были очень даже просматриваемыми. Это понимали оба. Но, как видно, Ире было уже настолько невтерпёж, что она тут же, чуть углубившись в их зелень, скинула свои облегающие джинсы вместе с беленькими трусиками, блеснув не загоревшим под южным солнцем бедром.

Понимая всю паскудность своих манер, Алексей Олегович искоса, стоя почти вполоборота, наблюдал чарующую для него картину, пытаясь при этом подавить резкую, раздиравшую нутро боль в паху.

– Я – всё! – она промелькнула мимо него, и он, уже вслед ей, убегающей, робко выдавил:

– А вы… меня… не посторожите?

– Вам-то что – идите, – она повернула к нему своё инфернальное лицо, направив тонкий пальчик в сторону кустов. – Кто на вас, старика, смотреть будет?

Молодящийся Лёша одиноко и обречённо стоял посреди затерянной в райских кущах деревни, ошарашено поглядывая на хилую пальмовую поросль. Он чувствовал, что сейчас из него хлынут слёзы. А может, не только слёзы.