Текст книги "Один"

44. Рай

Желание – вообще-то штука обманчивая. Он очень любил раннего Бунюэля, его фильм «Этот смутный объект желания». Желая женщину, мы всегда что-то придумываем о ней. Но с тем же успехом (впрочем, успехом сомнительным) переносим свою вполне конкретную фантазию с не оправдавшего надежду объекта на другой, с которым мы связываем надежду новую. Об этом снимал своё кино великий Луис Бунюэль. Примерно такой же сюжет из собственной жизни вспомнил Лёша по пути в Москву. Была очередная поездка – и очередной «смутный объект желания».

Оля была ничем не похожа на Иру: волосы цвета «мокрого асфальта», чуть навыкате глаза. Не сфинкс. Другая. Ну, разве что и её укачивало в автобусе. Они ехали после очередной деловой встречи в отель, и она отсела с места в середине салона, ею же первоначально выбранного (рядом с которым – «Симпатичная!» – он охотно примостился), в один из передних рядов. «И почему всех их непременно укачивает – в транспорте?» – тогда почти автоматически подумал Алексей. Ведь это повторяется от поездки к поездке, от одного его выездного «романа» к другому – он мысленно закавычил последнее понятие в силу неизменности нулевого результата. Ну да, дело, как видно, в объекте: томность и трепетность каждой из его «избранниц» оборачивается… банальнейшими проблемами с вестибюляркой. Однажды, желая то ли успокоить, то ли, наоборот, озадачить свою очередную мающуюся дурнотой трогательную визави, он даже предположил вслух: не беременна ли ты, милая? Но услышал в ответ такое энергичное «не-не-не-не!», что пожалел о сказанном.

Вот и сейчас Ольга, сославшись на «мне как-то нехорошо», ушла от него вперёд. А может, это был только повод. Ведь всего за минуту до этого она с улыбкой отличницы, которую только что похвалили за выученный урок, произнесла слова, оскорбившие его до глубины души (хоть виду он и не подал):

– Ой, ерунда какая! Мне в каждой поездке 5—10 мужчин в любви признаются.

И это было ответом на его максимально деликатное: «Оля, я вижу, ты напряжена. Будь спокойна – продолжения наш вчерашний разговор иметь не будет».

А «вчерашний разговор» был, конечно же, о любви. Впрочем (пытался он оправдаться перед самим собой), не он ведь «начал первым». Чувство полнейшей измотанности неудачными «романами», которые преследовали его (или он их?) весь последний год, вовсе не подвигало его на новые эксперименты с прекрасными незнакомками, которые на первом этапе общения, казалось, обещают всё, а в итоге не дают ничего. И дело было даже не в сексуальной составляющей этого «ничего». Да, душа выше тела. Но не складывалось ни с душой, ни с телом, что вгоняло обе субстанции в беспробудную тоску, хорошо знакомую любому немолодому мужчине. Лучше всего её выразил когда-то Иосиф Прекрасный – Бродский:

 
Птица уже не влетает в форточку.
Девица, как зверь, защищает кофточку.
…Это – уже старение.
 

И написал-то он эти строчки (в очередной раз мысленно улыбнулся Алексей) всего в 40 с небольшим!

Именно из нежелания новых «опасных связей» Один сразу же, по дороге из аэропорта в отель, поспешил занять в автобусе свободное место в одном из последних рядов, поставив на соседнее свою «походную» сумку, давно знаменитую среди коллег и попутчиков как «вместилище любого дьюти фри»: ездил он всегда только с нею, чемодан исключив из своей жизни, «как класс». Эта вроде бы между прочим соседствующая с ним сумка давала надежду на то, что никто не нарушит его одиночества, по крайней мере, в этом пути.

Ольга поднялась автобус одной из последних. Народ уже расселся, на сумочкино место пока никто не покусился, но и свободных не оставалось.

– У вас не занято?

– Конечно-конечно! – он без особой радости спихнул сумку под ноги.

Девушка как девушка. Лицо простоватое. Разве что некоторая усталость и грусть в глазах. Лет 25—26.

Она сразу же провалилась в сон. Немудрено: рейс был ночной, приземлились ранним утром. Лёша и сам был изрядно утомлён – несмотря на частые путешествия, он так и не научился спать в дороге: в самолёте, в автобусе, в поезде. Для нормального сна ему требовались полная темнота и полная тишина, удобная постель, ну, и, конечно, в идеале, еще и нежно сопящее рядом существо женского пола. Впрочем, без оного в последние годы как-то обходился.

Он тоже прикрыл глаза и даже, кажется, задремал секунд на несколько. Потом открыл их – и перехватило дыхание: на его плече покоилась голова попутчицы. Она спала, в расслабленной нежности прижавшись щекой к единственно доступной в этих обстоятельствах «подушке». И во сне совсем по-детски улыбалась. След этой улыбки отчётливо отпечатывался трогательной ямочкой на щеке.

– Боже мой! – тюкнуло в висок. И он понял, что опять пропал… что покоя нет… и это дурацкое сердце «бьётся, как птица» – в общем, всё, как обычно.

Но ведь это было и впрямь так захватывающе прекрасно! И щека, и ямочка, и чуть дрожащие в неровностях дороги ресницы. Неподвижным оловянным солдатиком он сидел, боясь шелохнуться и испытывая при этом что-то похожее на острое наслаждение, зыбкость и конечность которого неизбежны.

Это и случилось: она проснулась.

– Sorry, – наверное, с перепугу только и сказала она, и её тонкая шейка приняла резко вертикальное положение. Счастье кончилось. Вскоре, однако, Ольга (а её имя узнает он уже вечером) уснула вновь, но то был сон отвечающего за себя человека прямосидящего. Только ямочка на её щеке напоминала Лёшику об ускользнувшей радости.

Торжественный ужин был обязательной частью всех подобных поездок. На нём, в соответствии с «рецептурой», как правило, бывало вкусно, но скучно. И даже не столько из-за музыкальной попсы всех сортов и народов, что чаще всего фоново сопровождала еду, питьё и речи, сколько по причине принятой в таких обстоятельствах случайной рассидки гостей. За одним столом обычно оказывались по неведомому им решению организаторов люди не просто малознакомые, но ещё и не особо рвущиеся знакомиться. Алексей уж точно знакомиться не собирался – ни с унылыми тётками-ровесницами, ни с глуповатыми девицами, на кукольных личиках которых было написано «три не»: не хочу, не знаю, не дам.

Но на сей раз случайная рассидка определила Ольгу на стул рядом с ним, и он совершенно по-идиотски воспринял это как знак судьбы.

Один говорил весь вечер – страстно и, как ему казалось, умно. Поведал девушке о своих жизненных и творческих метаниях, о том, «что было, что будет и чем сердце успокоится». Сообщил, что ищет в этой жизни любви и только любви. Поделился и своей ревизионистской по отношению к Писанию теорией Божьего наказания за первородный грех. Состоял он, как горячо объяснял Олечке Лёша, вовсе не в самом факте соития – ведь не просто же так Господь приспособил для сего процесса тела человеков, наградив их в придачу ещё и наслаждением от процесса, который сам по себе – простое вроде действие: трение. А в том, что вкусили они это наслаждение наспех и случайно, даже не осознав, не прочувствовав своего желания, пропустив важнейший предварительный этап – этап любви.

Если быть до конца честным, то в этом Один отчасти противоречил себе – своей мужской установке на секс как начало, предтечу любви. Сам он эту «брешь в теории», конечно, видел, но Ольге про то умолчал – зачем разрушать грациозность концепции? Так вот, за этот первородный грех поспешности наказанием-то стало вовсе не изгнание первых людей из рая – оно Господом было изначально запланировано: иначе с чего бы он полную рабочую неделю заблаговременно трудился над созданием этой самой тверди с её флорой и фауной, куда в конце концов и поселил нас, грешных. А то явилось Божьей карой, что бродят с тех самых дней потомки Адама и Евы по земле в поисках этой любви, которую прародители наши некогда «проскочили». И не дано человекам её найти. Если же редко с кем это всё-таки случается – то либо с безумцами (и тут, увы, всё рано или поздно плохо заканчивается), либо с избранными – заслужившими за что-то, не нам знать, за что, Божье прощение.

Закончив свой длинный спич, Алексей Олегович на какое-то время задумался. Точнее, притворился задумавшимся – надо было как-то пережить то острое желание обнять Олю, которое вдруг накатило на него в райских кущах маленького греческого острова, где они сейчас находились, на фоне его собственного монолога. Или, может, всё дело в том, что, оказавшись внутри своего образа утерянного рая (привет господину Юнгу с его коллективным бессознательным!), всякий Адам невольно ищет глазами Еву? Но озвучить Оле эту мысль Лёша не решился.

А она слушала, что называется, открыв рот. В её припухших губках, впрочем, время от времени мелькала всякая-разная средиземноморская снедь, а мимолётные следы красного греческого вина на них пьянили Лёшика сильнее, чем вино на его собственных губах. В автобусе, на пути с ужина в отель, уже привычно (как ему захотелось подумать) примостившись на сидении рядом с ним, она, приподняла бровки и задумчиво заявила:

– Как же неловко я себя чувствую рядом с людьми… более взрослыми. Вам ведь было скучно со мной?

– Оля… с тобой… скучно… да что ты! – он от волнения и перевозбуждения резко перешёл на ты, что, впрочем, тут же между ними и закрепилось. – Во-первых, ты умница (позже он так и не смог себе объяснить, из чего сделал этот вывод). И потом… стоит тебе улыбнуться, как у любого нормального мужчины… – он чуть было не повторил только что произнесённый глагол с другим ударением, но вовремя осёкся, – сердце наполняется нежностью… и любовью, – он чувствовал, что «Остапа понесло», но остановиться уже не мог. – Да-да, о такой девушке, как ты, я мечтал всю жизнь, – поставил он «жирную точку».

Удивило ли это Олю? Смутило? Следов ни того, ни другого Алексей на её лице не замечал. Даже ямочка никак себя не проявляла.

– Мне важно, когда такие вот слова говорит мне муж – а он их произносит каждый день, – с расстановкой произнесла она, и это прозвучало для Одина, как тоскливый, вполне ожидаемый приговор. Видя разочарование на его лице, она, тем не менее, продолжила:

– Мы уже четыре года живём вместе, и нет дня, чтобы в нашей квартире не было букета цветов… а иногда и двух – если с настроением что-то у меня не то.

– За-ме-ча-тель-но, – выдавил из себя Лёшик.

До отеля доехали молча. А на следующий день в автобусе её укачало (ставить это слово в кавычки или нет, Алексей Олегович так для себя и не решил), и она ушла, предварительно произнеся – «на ямочках» – эти самые так больно резанувшие его слова. Ведь он-то хотел как бы извиниться «за вчерашнее» (вот ведь ещё одна глупость!), даже подкрепив свои всю ночь формулировавшиеся слова про то, что вчерашний разговор не будет иметь продолжения, совсем уже несуразным пожеланием… бесконечной и нежной любви – ей с мужем.

Понимала ли она, что произносит в ответ? Хотелось надеяться, что нет.

Но всё-таки она лишила его чувство уникальности – с лёгкостью необыкновенной. Стал он, как «5—10 мужчин в каждой поездке». Яркость красок и золото солнечных бликов средиземноморского острова как-то сразу пожухли. «Это опять она – горечь наказания за адамов грех», – подумал Лёша. Райские кущи, как водится, обернулись иллюзией.

А ведь так мало надо человеку для счастья: образ рая вокруг и Ева рядом.

45. Хулиганка

Лёшик не видел Лилю со времён её развода с покойным Юрой. У дяди было потом ещё несколько жён – такая у него наблюдалась личная «примочка»: как переспит с женщиной – сразу тащит в загс. И ведь соглашались! Жёнам своим он не изменял, но не жил ни с одной подолгу. Максимум через год начинался очередной скандальный бракоразводный процесс – с взаимными претензиями, с разделом имущества и прочей гадостью. После чего дядя, как правило, оставался ни с чем и регулярно наведывался к кому-нибудь из родни аккурат в обеденное время. Родня его недолюбливала, но жалела, а потому подкармливала – до очередного бурного, «на всю оставшуюся жизнь» романа, который закончится очередной свадьбой. Ну, и так далее. После последнего своего развода дядя, как водится, вусмерть напился, только на сей раз действительно вусмерть: его сбила машина. На похороны никто из жен не пришёл, а детей у него, как ни странно, при такой любвеобильности, не случилось.

Все эти подробности, заметно омрачившие его юношескую влюблённость в Юру, узнает Алексей уже много позже, через несколько лет после смерти дяди. Мама долго держала это в себе, но в какой-то момент проговорилась. Тогда она уже жила в Москве, где Лёша снял ей небольшую квартирку у метро. Вернувшись после того маминого откровения к себе домой, он в одиночку выпил бутылку водки – такое случалось с ним крайне редко. Не помогло.

Через кого искать Лилю? Он сидел, уставившись в монитор и мысленно перебирал тех, кто окружал их в те времена, будучи свидетелями его неутолённой мальчишеской страсти. Никто и ничего не вспоминалось. Кроме глупейшей истории с маленькой соседкой Лили – той самой Наденькой, лет десяти в то время, вечно растрёпанной и замурзанной, но забавной девчонкой, которая, как хлопающий дверью непрошенный сквознячок, регулярно врывалась в комнату Лили. Тётя Роза была ответственным партработником, и ребёнка воспитывала по-спартански, спозаранку раскладывая завтраки, обеды и ужины в ежедневные порционные лоточки и возвращаясь домой заполночь.

В коммуналку к Лиле с Юрой заглядывал Лёшик очень часто после занятий в универе. И был безмерно счастлив, когда дядя задерживался на работе (время от времени бывший футболист где-нибудь работал, хотя не особо это дело любил), а юная его жена, медсестра в поликлинике по соседству, после утренней смены была дома одна. Часами просиживал Лёшка за покрытым пёстрой клеёнкой колченогим столом, исподлобья разглядывая предмет своего обожания. А всё понимающая – более взрослым, потому что женским (хоть и были они однолетками) пониманием – Лиля, дабы сгладить неловкость, расспрашивала его о чём угодно: о лекциях, об однокурсницах, о том, что в кино сейчас идёт. Кстати, последнее он, дурак, ни разу не воспринял как намёк, так и не пригласив её в кино. Кто знает, может, и зря. Он что-то бубнил в ответ, и всё смотрел на двигающиеся Лилины губы, на колыхающиеся под лёгким халатиком груди, на щиколотки, которые никак не вписывались в то и дело слетавшие с ног мягкие тапочки.

А потом в комнату вбегала (без стука, без спроса!) Надюшка: тётя Роза просила Лилю время от времени проверять уроки ребёнка – не столько их правильность, юной медсестричке роль репетитора была явно не по силам, сколько сам факт выполнения. Девчонка тут же начинала верещать, прыгать по дядиной супружеской кровати, на которую влюблённый Один мог смотреть разве что с плохо скрываемыми благоговением и завистью. И к нему, к Лёше, приставать с глупыми вопросами, отвлекая от предмета безнадежных воздыханий. Но Лиля эту соседскую девочку как-то очень солнечно привечала, норовя чем-то подкормить, потискать и чмокнуть в вечно, как, по вредности, казалось Лёше, неумытую щёчку.

В один из таких дней, Лиля, выходя по каким-то делам (чаю что ли «со слониками» заварить) на кухню, бросила Лёшику: «Поиграл бы хоть с ребёнком!» И девочка Надя, ухватившись за эту фразу, тут же затащила напряжённо смущённого Одина на помятое только что ею покрывало дядиной с «тётей» постели. И принялась мутузить своего «партнёра по игре» подушками, кувыркаться через него, седлать его плечи и вытворять прочие детские безобразия, которым Один покорно подчинялся.

Когда Лиля вошла в комнату, Надюшка, с нескрываемым азартом маленькой хулиганки прыгавшая по сваленному на кровать Лёшке, как раз осела попой ему на лицо. Сказать, что сей факт доставил Лёшику некое удовольствие, было бы явным преувеличением.

– Ээээ… ты там полегче! – полушутя, полувсерьёз выпалила Лиля. – Не очень-то девочку лапай!

Это грубоватое (а может, и нарочито?) «лапай» да ещё из уст боготворимой женщины не на шутку оскорбило Одина. Виду он не подал, чаю выпил, после чего быстренько сбежал, сославшись на то, что надо срочно готовиться к семинару. А было вообще-то общеизвестно, что ни к каким семинарам и даже к экзаменам он никогда не готовился – свои пятёрки получал «на голой технике», умея втирать очки преподам.

Конечно, ту обиду на Лилю он долго не держал – да и как было возможно: обижаться?! на Лилю?! Но, выходит, и не забыл – сказал он себе, набирая в поисковике Надины данные. Сейчас ей должно бы быть сильно за 30.

46. Травиата

Он позвонил в совершенно незнакомую, навороченную дверь той самой коммуналки. Открыла тяжеловато дородная, хоть и моложавая женщина в ярком кимоно.

– Лёшка, миленький, – Надежда, а это, конечно, была она, тут же кинулась ему на шею, – да ты совсем такой же, только поседел, – искренне сказала она банальность. – Проходи, не удивляйся, тут всё сильно изменилось: мы ведь с мужем всю квартиру выкупили, полгода жильцов расселяли. Помнишь, сколько тут народу ютилось? А теперь мы вдвоём, ну почти уже втроём, – и она, подмигнув, скосила глаза на свой вполне заметный, даже под кимоно, животик.

Они пили в шикарной гостиной поднадоевший ему уже (но отказаться было неловко) китайский чай, и Надя, с которой сразу слетела вся её весёлость, как только Один завёл разговор о Лиле, сообщила ему, что, мол, тётя Лиля, да, по-прежнему живёт в их городе, но она сейчас в больнице, онкология, причем в запущенной стадии, нет, не женские дела, это было бы операбельно, а в лёгких. «Ну да, „Травиата“, „Дама с камелиями“, – подумалось ему, – любимые опера, а затем и роман его юности».

Он почему-то сразу представил площадь Сан Марко в Венеции, знаменитое кафе «Флориан» и себя за столиком, бесстыдно (а как ещё скажешь?) роняющего слёзы в кофейную чашку: живая скрипка, попурри из «Травиаты». Место это было самое дорогое в и без того дорогущей Венеции, и чашечку кофе за 20 евро он позволил себе лишь однажды, а потом просто присаживался рядом на ступеньку у колонны и слушал всё то же попурри, совсем уж не стесняясь слёз.

– Ты плачешь? – подняла на него густо накрашенные ресницы Надя.

– Да я её любил… люблю.

– Тётю??? Лилю???

47. Глюкоза

Господи! За что ты наказываешь человека страшными, уродующими болезнями? Пусть даже грешен он, да ведь нет безгрешных. Пусть пришло его время, хоть и в это верить не хочется. Но зачем же так – иссушая кожу, губы, руки, грудь. И зачем, зачем напоследок, накануне прощания, учинять ему столько уродства и боли, столько страданий? Боже, ты – немилосердный!?

Он сидел на краешке кровати, чуть отодвинув тонкое больничное одеяло, которое прикрывало нечто, очень отдалённо напоминавшее когда-то такое желанное, тёплое и красивое тело. Обычно в таких случаях говорят: одни глаза. Нет, глаз тоже не было – тех изумительных, серо-голубых, с сиреневым отсветом, в которые он со стыдливой влюблённостью частенько как бы невзначай заглядывал. А были две мутные лужицы, отражавшие только усталость – от болей, от непосильной борьбы с болезнью. Он пытался всколыхнуть в себе прежнюю невыразимую нежность, которая наполняла его при любом, случайном прикосновении к Лиле. Но сейчас он держал эту руку в своих ладонях – и ни-че-го не чувствовал. Ничего, кроме душераздирающей жалости.

Не бывает жизни в сослагательном наклонении: вот если бы мы сделали не так, а этак, возможно, все получилось бы гораздо лучше. Не заболел бы заболевший. Не пропала бы пропажа. Не выплакалась бы слеза. Это не просто чушь, а чушь разрушающая. Потому что рождает совершенно непродуктивные, порой самоубийственные угрызения совести.

Прошлого не изменишь. Это – когда сослагательное наклонение в прошедшем времени. Если же оно в будущем, то в этом мы мечтаем. Как водится, о чуде. «Мечту» о BMW-кабриолете и о выигрыше в лотерею в расчёт не берем: как ни крути, прагматична.

Кто-то мечтает о несбыточной любви. Вот сейчас я подойду и скажу этой чудесной девушке о том, какая она чудесная – и её сердце отзовется. И не подходим. И не говорим. Кто-то мечтает о собственной вечной жизни, кто-то – о воскресении близких. Кто-то – перебраться в края, где всегда светит солнце, а люди при встрече улыбаются тебе.

Мы не настолько наивны, чтобы не осознавать несбыточность наших мечт. Но при этом вроде как на полустебе всё же поднимаем частенько легкомысленный тост «За сбычу мечт!» И мечтаем, мечтаем, мечтаем.

Это как глюконат кальция. Такая форма приема внутрь прегорького минерала, крайне важного для организма: его растворяют в глюкозе. Вот так и нам: выжить – это ведь важно, но для этого надо, приходится «принимать» – каждый день, каждый миг – горечь «пилюль» повседневности. Мечтами же своими мы ее их как бы подслащаем. Мечту создаёт наш инстинкт самосохранения. Не было бы у нас несбыточных фантазий, кто знает, подавились бы, наверное, горечью «чистого кальция» бытия. Вот и Лиля была его глюконатом кальция.

«Лиля, Лиля…».

Он прошептал это, оказывается, вслух.