Текст книги "Один"

48. Образец

– Я отвратительно выгляжу – знаю, – отозвалась она. – Зачем ты пришёл?

– Не мог не прийти, я случайно узнал, – промямлил он в ответ.

– Зря. Все мы уже умерли. Нет той Лили, в которую ты был мальчишкой влюблён. Давно нет. Нельзя ворошить прах. Грех это, – она закашлялась, ухватила лежащую наготове марлевую салфетку, прикрыла ею некрасиво искажённый рот, потом успокоилась, обтёрла губы, положила салфетку на тумбочку.

– Передай халат и отвернись. Мне надо выйти в туалет.

Скосив глаза на закрывающуюся дверь палаты, он увидел только перегнутую спину в застиранном халатике. Когда дверь затворилась, он, стрельнув взглядом в сторону погруженных в себя и свои недуги соседок по больничной коммуналке, схватил с тумбочки скомканную салфетку, свернул и быстро запихнул её в карман.

Прощаясь, он обозначил прикосновение губами к щеке Лили – и тут же возненавидел себя за этот напрочь лишённый любви поцелуй.

Через два дня он улетел в Китай. А по прибытии в пекинский аэропорт, включив мобильник, нашёл там сообщение от Нади: «Тётя Лиля сегодня ночью скончалась». Заплакать не смог. Он всегда завидовал людям, умеющим плакать.

49. Слёзы

Помнится, однажды в метро над ним, сидящим, нависла девушка лет двадцати. Простоватое, но миловидное личико. В ухе, на удивление, нет банального наушника. Просто стоит, просто думает.

Привычно поднял глаза, привычно опустил. Все-таки хорошенькая – впрочем, как все в этом возрасте. Через остановку глянул опять, а у нее на щеке – слеза, и крупная-крупная.

Что случилось, девочка? Чтобы вот так, при всех. Большое горе? Маленькая обида? Да не переживай ты! Все проходит – пройдет и это. У тебя такие годы – только радоваться, только улыбаться.

Все это он мысленно говорил ей. И представлял: вот если сейчас мы выйдем на общей остановке, я отброшу смущение, подойду к ней и скажу именно эти слова. Просто так. А может, ей от этого полегчает? Или, иначе: освободится около меня место – она присядет, тут я к ней и повернусь с улыбкой. Скажу про то, что горе – не беда. Не стану, конечно, занудствовать, объясняя, что истинное горе подчас, наоборот, слезу из тебя не выжмет, хотя так бы помогли они, эти слезы. Не стану и приводить себя в пример, вспоминая, что, даже хороня близких людей, никогда не способен был заплакать, а ведь очень хотелось – и наплевать на дурацкий стереотип, что, мол, «мужчины не плачут». А ведь когда-то, молодым, умел – даже в кинотеатре, на каком-нибудь «чувствительном» фильме.

Один смотрел на это мокрое личико и думал: позволять своим эмоциям зашкаливать – это всё же, наверное, привилегия юности. У девочки, надо надеяться, никто не умер. Ну, парень обидел: либо дурак, либо просто не тот человек. Ну, начальник обругал: с ними, с начальниками, это случается – будь снисходительна, может, он просто на нервах, а ты под руку попала. Много ещё всяких ободряющих слов хотелось ей сказать. Вспомнилось даже лопедевеговское «Кто мало видел, много плачет». А он, значит, он уже много видел. И постарел.

В пекинском аэропорту слёзы всё никак не шли.

50. Жалость

Как-то в Интернете он прочитал про некоего юношу, который на своей машине несколько раз переехал собаку, подавая по ней назад-вперед и внимательно прислушиваясь к звукам, издаваемым жертвой. Случай клинического садизма? Вряд ли. «Портрет лица» прилагался: хо-ро-шее лицо! Незрелость души? Да нет: парню вполне за 25.

Что-то происходит с нашими чувствами. И дело вовсе не возрасте этого собачьего убийцы: во все времена принято было ругать молодежь, и сейчас она – не лучше и не хуже (по сравнению со взрослыми), чем сто, двести, пятьсот лет назад. Но время что ли такое – жалость, как и всякое живое чувство, впрямую проявленное, считается чем-то постыдным. Один и себя-то не мог понять: например, чаще всего, рука не поворачивается подать нищему. Не потому, что «жаба душит»: нет веры, что минут через пять тот не скинет выручку амбалу-сутенеру.

Жалеть – стыдно. Стыднее – только когда тебя жалеют. Но ведь жалость лежит на наших сердечных «полочках» как раз по соседству с состраданием, нежностью, любовью, это питательная среда сердечного добра, чернозем души. А тут будто некий злобный тролль забрался ночью в наши души и навел там «шухер», все перемешав, а возможно, даже кое-что и стащив. И вот теперь импульс из внешнего мира поступает к нам в прежнее место, где всегда располагался «центр жалости», а попадает на пустую «полочку». Или находит на ней ну совсем не то: на месте жалости – снобизм, чувство стыда замещено пофигизмом, а там, где должна бы откликаться нежность, грыжей выпирает расчетливость.

Ещё хуже, если мы, не обнаружив на привычных сердечных «полочках» наших привычных добрых чувств, пытаемся их изображать. Имитировать. Имитации будут очень похожи на реальные чувства. Но они исходят не из сердца, а из головы. Не являются живым импульсом, а всегда имеют весьма конкретную, практическую цель. Имитируем любовь, имея целью секс. Имитируем благотворительность, имея целью пиар или налоговые послабления. Ну, а имитируя сочувствие, думаем: этот человек может оказаться полезен.

51. Дублёр

Как раз накануне своих «китайских событий» он придумал себе выход. Если накопившаяся в тебе любовь не востребована миром, надо поделиться ею с теми, кто в любви больше других нуждается. Вспомнил чёрненькую, с дыркой между зубами Гретхэн и её родителей. Словом, он решил взять воспитание ребёнка из детдома. Мальчика, конечно. Девочка вырастет и станет искушением. А это нельзя. Потом подумалось: а ведь ему, одинокому немолодому мужчине, никакие органы опеки сироту не доверят. Но эта мысль пришла уже в детдоме.

Тяжелую дверь серого двухэтажного домика на опушке такого же серого леса долго не открывали, сверяясь с глазком. Наконец выглянула женщина в белом халате. Ее лицо выражало привычное, усталое отчаяние. Он напомнил о своём телефонном звонке накануне. «А вы действительно хотите посмотреть?» – с расстановкой, как бы удивляясь каждому своему слову, переспросила она.

Был утренний час, и в унылой груде выцветших игрушек копошилось десятка полтора деток.

И вдруг они увидели Одина. Дальше было самое ужасное: они подбежали, повисли на его руках, на куртке, обхватили ноги, неуклюже пытались обнять, что-то беспрерывно говорили, хныкали, просто молча смотрели. Это были совсем еще маленькие, большей частью обезображенные врождёнными болезнями, какие-то душераздирающе жалкие существа. И почти каждое личико выражало, да, любовь! Да, потребность в ней. Это было непереносимо. «Я же вас спросила: вы действительно хотите? Вот видите? Новый человек… Они думают: а вдруг он меня возьмёт к себе? Понимаете, каждый так думает», – как бы извинялась перед ним женщина в халате.

Сжавшись в комочек, он, как мог, погладил, кого мог. Вымученно улыбнулся – и был тихонько уведен в директорский кабинет. Где ему и объяснили всё про права на усыновление. А потом почему-то стали ещё и рассказывать, что дети вообще-то у них очень разные, есть действительно калеки – с физическими и с психическими недугами, но есть и нормальные, да-да, совершенно нормальные. «Поговорите с Лешей. Такой хороший, такой способный мальчик, 5 лет ему. А ведь еще годик здесь, и он – в окружении больных – сам таким же станет. А ведь у него только задержка в развитии». Зачем эти женщины все это ему говорили? И для чего ему было общаться с 5-летним Лёшей – ведь именно, надо же, Лёшей, своим «дублёром», если он всё равно не сможет ничем ему помочь?

Он все-таки поговорил с этим милым, тихим, но явно уже не без странностей мальчонышем. Потом поехал домой, долго мучил бутылку водки. И водка, как всегда, не брала.

52. Хрущоба

Китайские дни тянулись, как недели, а недели пролетали, как дни. Сколько месяцев провел он в этом ставшем ему ненавистным Пекине, Один давно уже не понимал. В московском офисе, как видно, давно махнули рукой сначала на его необязательные обзоры, а затем и на него самого – возможно, даже уволили за прогулы. Этого Лёша не знал и знать не хотел. Только вот деньги на карточку поступать перестали.

Самая дешёвая гостиница была ему уже не по карману, и Один снял какую-то затхлую коморку на последнем этаже 9-этажной пекинской хрущобы, недвусмысленно всем своим видом воплощавшей поэтический лозунг про то, что «нет у революции конца». Концом, впрочем, сего убогого жилища следовало бы считать ржавый балкон с видом на помойку… ступал на это сооружение времен торжества идей великого кормчего Лёша всегда с опаской. Но приходилось: хозяин категорически запретил курить в помещении. Всё у балкона, похоже, болело и разлагалось: метастазы ржавчины не оставили на его теле живого места.

Убраться поутру из этого жилья Лёша стремился как можно скорее, а вечером вернуться в него – как можно позже. Весь день он слонялся по городу, перехватывая Дина то в обеденный перерыв в чайной, то вечером по пути домой. Их разговоры сводились примерно к такому диалогу:

– Ну, как?

– Работаю.

– Что с ней?

– Она уже есть.

– Когда я её увижу?

– Ещё рано.

Вечерами Один провожал Дина сначала на автобусе, потом на метро – и так до самого подъезда. В дом не был ни разу зван. Свою семейную территорию, частную жизнь китаец, похоже, считал священной и неприступной. Очень неспешно, заведомо плутая по ставшим уже до отвращения знакомым улицам, возвращался под ночь Один в свою хрущобу и, искурив до дна очередную пачку дешёвых и отвратительных дешевых китайских сигарет, заваливался спать – чтобы с утра опять сбежать отсюда в маяту опостылевшего города.

Но однажды Дин произнёс:

– Завтра ты её увидишь.

53. Одна

– Жди нас дома к семи вечера.

Китаец произнёс эту фразу с восточной невозмутимостью, будто только что принял приглашение на чайную церемонию. А Один почувствовал, что он вот-вот подавится своим сердцем. «То ли горлом кровь сейчас пойдёт, то ли удушье», – только и подумал он, но ни того, ни другого не случилось. «Это стенокардия, – с уверенностью медика сообщил Дин, заметив, что с Одиным что-то не так. – На, глотни», – и пододвинул Лёше остывший пуэр.

С шести часов следующего вечера Алексей балансировал на своём сюрреальном балконе, высматривая машину с гостями. А она, естественно, всё не шла. Педантичный китаец подрулил ровно в семь. Он приоткрыл заднюю дверь, протянул кому-то руку. Из машины вышла Лиля.

Лёшик понял это в первую же секунду, с высоты 9-го этажа. И вскоре, открыв дверь, увидел на пороге родную фигурку в типовых китайских джинсах и простенькой лже-бенетоновской футболке. То была она, Лиля – она такая одна. Он это точно знал, хоть и этой Лиле было лет на 5—7 поболее, чем той, которую он помнил молодой. Но ведь та, что умерла совсем недавно, была тоже совсем не Лиля, уже не Лиля, не его Лиля! Да и одета эта Лиля была очень уж по-сегодняшнему. Нет, всё же это была она. Улыбалась Лилиной небесно-отрешенной улыбкой. Только молчала.

– А что ты хочешь, она мозгами – младенец, – удивился непонятливости этого тупого русского Дин. – Её же никто говорить не учил – ни по-вашему, ни по-нашему. Бэкграунд у неё, извини, нулевой.

Они остались вдвоём. Лиля по-прежнему молчала. Сидя на краешке кровати, рассеянно улыбалась. Он сначала попытался ей что-то сказать, предложить, спросить, но тут же понял, что это впустую. Она была телом – взрослым, красивым, но лишь телом с абсолютно никаким опытом проживания этой жизни. И без души. Он ужаснулся. Какой же дурак китаец – создал совсем не то. Какой же дурак я!

Он присел рядом. Подумал: «Надо что-то делать – ведь я её люблю». И совершенно отчётливо не поверил собственной мысли. Я? Её? Люблю?

Предложил ей какой-то сэндвич – она непонимающе посмотрела и отвернулась. Открыл припасённую на последние деньги бутылку «Мартини» – Лиля очень любит… любила «Мартини». А она улыбалась и молчала. Молчала и улыбалась. «Может, тебе нужно грудное молоко?» – чуть ли не со злостью спросил он её. Но она не поняла и этого.

И тогда им овладело отчаяние, странным образом преобразовавшееся в вожделение. И он уже опять хотел, больше всего на свете хотел эти губы, эти выпиравшие из-под футболки груди и то, что прятали явно поношенные джинсы («Вот жлоб, не мог новые купить!» – совсем невпопад обиделся на Дина Лёша).

Понимая, что он делает сейчас нечто совершенно противоестественное, он стал ласкать, целовать Лилю. Она не сопротивлялась, и, казалось, это было приятно и её губам, и очень трепетным, хрупким («детским!» – мысленно возмутился Один) соскам. Когда он стянул с неё всю одежду, она с каким-то облегчением вздохнула – видно было, что вещи её тяготят. Проникнуть в её лоно оказалось непросто. Она сдавленно вскрикнула от боли. Он не смог продолжать, весь сжался и заплакал. Только что он лишил её девственности.

Чудовищность происшедшего невозможно было принять. Он мечтал о Лиле, чужой жене, волшебной красоты молодой женщине. А сейчас надругался над телом ребёнка.

Он вышел с сигаретой на балкон. Её китайский дым казался ему ещё гаже, чем обычно. Один почти лежал на перилах, когда почувствовал, что она подошла к нему и обняла за плечи, прижавшись грудью к его ссутуленной спине. Он резко обернулся и увидел её глаза. Она смотрела на него с удивлением и непониманием, переходящим в некое предпонимание, будто пыталась узнать и даже начинала чуть-чуть узнавать. Сигарета выпала из его пальцев, и в углу балкона затлела какая-то вонючая ветошь. Но он вымарал это из своей реальности – он видел и чувствовал только Лилю, её, как прежде, невыносимо прекрасное лицо и желанное тело. Его пальцы, его губы ласкали то, что он так боготворил и так вожделел в своих даних юношеских мечтах.

Уже как бы со стороны, паря над отвратительным балконом бытия, он видел их тела, слившиеся в груде балконного тряпья, от которого разило жаром и тлением. Эта отдалённая от него боль была ещё и счастьем. Счастьем слияния. Так же, сверху, он увидел и заполыхавший, обламывающийся балкон, и два тела, женское и мужское, несущиеся сквозь огонь вниз, в пустоту пространства.

2003 – 2015 годы