Текст книги "Один"

20. Венеция

Лучше всего думалось у воды. Или в воде. Он сидел у парапета, пил глоточками крепкую и сшибающую виноградным перебродом граппу и думал: нужна ли, на самом деле, женщинам искренность? Та, о которой они так любят поговорить. Чаще всего, нет. Требуя искренности во взаимоотношениях, они, как правило, смертельно (для отношений) её пугаются, стоит только перешагнуть в общении с ними привычную модель «игры». Высказаться впрямую – о своих чувствах и намерениях. Не «завлекать», «заменивать», не «морочить голову», убалтывая со скрываемыми (но, впрочем, очевидными) целями – это-то как раз для обычной женщины вполне комфортная модель выстраивания отношений с нею. А просто сказать: ты мне очень нравишься, давай попробуем – вдруг случится чудо… Такая тут начинается паника! Нет, ни за что, никогда. Потому что «не по правилам».

И всё-таки он верил: найдётся та, которая примёт его таким – искренним и даже немного прямолинейным.

Несмотря на все уроки судьбы, практически в каждом своём путешествии он непременно влюблялся. Объект находился как-то сам собою. Но был один город, находясь в котором Алексей Олегович просто не замечал никакого женского присутствия. Присядь с ним рядом за столик у кромки канала даже сама Одри Хепбёрн – и то бы не заметил. Продолжал бы рассеянно глядеть на опущенные в воду дома, на позеленевшие щербины парапета и шляпу гандольера, которая, кажется, вот-вот свалится в серо-зелёную зеркальность, да всё никак не сваливается. Это была Венеция.

Критическая масса любви к Венеции накопилась во нем годам к 40. Истоком были отнюдь не школьные уроки географии. И даже не собственные путешествия по вокруг да около лежащим европам. Венеция пришла из мира юнгианских снов человечества – из тех соблазнов, коими в разной степени, но мы, многие, неизлечимо заражены. Из книг и фильмов.

Впрочем, если подсократить сей бурлеск сновидений до сути, то истоков у Лёшиной Венеции было два: Бродский и Висконти. У Иосифа Прекрасного – даже не стихи, нежно любимые притом. А сама его личность. И, конечно же, эссе «Набережная неисцелимых», после которого ещё чьё-либо (Лёшино?), пусть даже самое прочувствованное желание жить и умереть в Венеции выглядело бы эпигонским. Абсолютно нездешний фильм Лукино Висконти «Смерть в Венеции» (книгу Томаса Манна прочтёт он позже) еще, помнится, в юности разбавил сосуд его зарождавшеейся любви к этому чужестранному городу горчинкой томительной безнадежности – тогда-то, наверное, и ощутился Одину впервые этот венецианский коктейль Eros/Tanatos. То была горчинка страха: приехать – и не суметь вернуться, приехать – и захотеть тут упокоиться.

Словом, Венеция была и осталась для него, как и все его остальные любови, скорее, образом, чем реальностью. Городом был нафантазирован – даже после многократных прогулок по его улочкам и мостикам.

Всё-таки родина там, где ты счастлив. В Венеции для счастья ему не нужна была даже женщина рядом. Они были и так вдвоём – он и Венеция. Он заворачивал в случайный переулок, открывал тяжеленную дверь церкви, и на него обрушивался со стены очередной библейский Тинторетто. Этого ему хватало. В качестве «бонуса» Венеция дарила веревку разноцветного свежевыстиранного белья от стенки к стенке на узенькой «виа». Или террасу на пять столиков у воды, за одним из которых можно медленно смаковать графинчик домашнего красного.

Давно смирившись с банальностью собственных чувств, он больше всего в Венеции любил «Флориан». Эта старинная кафешка на площади Сан Марко была, конечно, очень дорогой. Но там играл невообразимый скрипач с развевающимися на ветру седыми кудрями, и Один никогда не покидал «Флориана», не дождавшись в его исполнении прекрасного попурри из «Травиаты».

Он долго искал и, наконец, нашёл другой ресторанчик – «Маскарон»: его любил более, как видно, изысканный в своих предпочтениях Бродский. Как оказалось, это было весьма скромное рыбное заведение совсем неподалёку от Сан Марко. Придя к семи вечера с намерением поужинать, Один был остановлен сурового вида хозяином: все места зарезервированы. Решившись на «последний бой – за родину, за Бродского!», Лёша страстно и сбивчиво что-то говорил ресторатору – про Иосифа Прекрасного и про русскую поэзию, про свою влюбленность в Венецию и про «завтра уезжать». Итальянец посмотрел на него с тоскою узнавания: «Йозеф Бродски, Йозеф Бродски», — вяло проворчал он в ответ (мол, как же вы все надоели со своим Бродским!). Но за столик усадил.

21. ОАО

«Одинка, одинка – как это точно-то… обо мне», – с незлым внутренним смешком констатировал Лёша Один в ритме дряхло подпрыгивавшего автобуса. Имея при этом в виду, возможно, ещё и своё всегдашнее, давно привычное стремление к автономии, отъединению. И неизбежный при этом холодок отстраненности, отчужденности в отношениях с даже самыми близкими людьми. Он давно уже пытался убедить себя, что это – никакая не его внутренняя суть, что он вообще-то вовсе не волк-одиночка, а просто – вот так сложилось. В Интернете, на сайтах знакомств, он взял себе в качестве ника аббревиатуру ОАО (Один Алексей Олегович), подчеркивая таким образом, что, в отличие от эфемерного, но «ограниченно ответственного» его отца, он – Открытое Акционерное Общество, его «акции» доступны всякому или всякой – тому, кто захочет его увидеть, услышать, понять. А главное, точно существующей где-то, но всё никак пока себя не обнаруживающей себя родной душе. Душе женского пола.

Кондуктор объявила: «Ферма» – специально для него по-русски! На остановке вышел он один.

Та литовская командировка была настолько давно, что сейчас уже и не вспомнить, когда. Тем более, что годы прошли каким-то странным порядком, как бы насмехаясь над ним, в тягучей однообразности повседневного календаря, насыщенные неизбежной суетой от звонка будильника до выпадания в сон, увязанные узелками семейных обязательств, зарабатыванием и тратой денег, поездками, судорожными поисками радости, постоянным решением проблем близких тебе людей, потом обычными для малыша детскими болезнями, эпизодическими удачами взаимопонимания с сыном, тоскливым сидением на родительских собраниях, ассоциировавшихся разве что с партсобраниями в сумасшедшем доме, а также сменой мест службы, временами и сменой любовниц. Но потом-то, оглянувшись, никак не можешь понять: очередные 10 лет прошли? А событий-то… раз, два и обчёлся. Мелкотравчатая суета.

Из семейного дома, от жены он ушел года три назад, когда переносить это каждодневное одиночество вместе стало для него совсем уж невмоготу. Он прекрасно понимал, что никто в этом не виноват. Меньше всего – жена, искренний, чуткий, но абсолютно беззащитный перед жизнью человек. Когда-то, видя эту её беззащитность, в некоем безответственном (от папы что ли?) порыве он сказал: «Тебе плохо одной. Мне плохо одному. Давай попробуем вместе». Пробовали много лет. Вот уже и сын подрос. Только как были они до женитьбы «добрыми друзьями», так и остались. А ему-то покоя не давала та, бабушкина и мамина, безоглядная любовь, которой ужас как хотелось, но в ином уже выражении. Ведь раз она, такая, уже однажды в его жизни, пусть даже детской, но всё-таки была, значит, существует где-то ещё в мире?! Почему же тогда сейчас её нет с ним?

22. Читатель

Верочка была классическим случаем женской холодности. О том, что это – та самая классика, он, впрочем, накануне свадьбы знать не мог: как минимум, потому, что тогда еще не читал «Штиллера». Только лет через десять, проглотив со второго захода (первый как-то не пошел) эту не самую популярную книгу Макса Фриша, он не без мазохистской радости обнаружил в образе жены главного героя – очаровательной Юлики, существа подкупающе нежного и демонстративно беззащитного, с тонкими чертами лица и вечно опрокинутым в саму себя взглядом, свою жену Верочку. Различия были разве что социальными, а потому мизерными. Если Юлика описывалась в романе трудоголической балериной, ищущей в непрестанных соприкосновениях со сценическим успехом спасения от будничной бессмысленности и надвигающейся чахотки, то Верочку Бог не наградил ни означенным талантом, ни сопутствующим ему трудоголизмом, зато вдоволь снабдил грустно-мрачным восприятием мира, а также малыми и большими хворями, которые обычно и есть результат подобного мировосприятия.

Но эту похожесть-разность обнаружил Алексей, да, не сразу. Хотя ко времени женитьбы у него уже сложились довольно-таки нетипичные отношения с литературными текстами, значимыми для него хоть чуть. Ещё точнее, с теми, о которых он готов был себе сказать: «Вот и я бы так про это хотел написать! Но не смогу – по причине отсутствия писательского дара». Как далеки были детские жюльверновские и дюмапэровские увлечения! Теперь он искал в книгах другое – себя.

Смакуя поначалу какую-то из таких книг «глоточками», он вдруг – без видимых тому причин – отбрасывал её: на середине ли, а то и совсем близко к развязке; и рука ещё долгое время не поднималась дотянуться до полки, где сиротою томился недочитанный сюжет. Можно было бы предположить, что Один боялся: вот оно прочтётся – и закончится. Как умрёт. Но сие никак не могло относиться, например, к «условно сюжетным» Прусту, Джойсу, Борхесу или Кортасару. Не говоря уже о всякой-разной эссеистике и прочем нежно любимом им литературном эквилибре. Дочитывал брошенное он порой через несколько месяцев, а то и лет (со «Штиллером» случилось именно так). А бывало, и не дочитывал вовсе.

Когда же всё-таки дочитывал, то, по сути, перечитывал, и сей повторный «стежок» шёл по уже известному отчасти сюжету и по только-только (оказывается!) осознаваемому содержанию, которое – мы-то знаем! – в хорошей, настоящей книге далеко вырывается за пределы сюжета, так вот повторное торение уже было пройденной тропы как раз и выводило Лёшу к разгадке замысловатого шифра, как правило, заложенного в тех книгах, которые избирательный Алексей искал-выискивал для прочтения. И тогда он с гордостью констатировал: я нашел то, чего, возможно, и не заложил в свои строки автор! Извлёк то, что доступно лишь талантливому читателю.

Талантливых читателей, считал он, в мире даже меньше, чем талантливых писателей. Но именно к таковым и относил себя Алексей Олегович, терпеливо складывавший из расшифрованных им любимых книг мозаику своей предстоящей жизни – конечно же, не в смысле сюжета, а касаемо внутреннего содержания. Центральным, краеугольным пазлом этой мозаики и должна была стать совсем не книжная, а во плоти Верочка.

Кстати, такого рода «книгами второго захода» были у Лёши, помимо «Штиллера», еще и «Игра в классики» Кортасара, «Плексус» Генри Миллера, который, на Лёшин вкус, в отличие от «Сексуса», первого в дилогии, почти не шокировал излишней детальностью генитальных сюжетов, зато погружал в весьма замысловатые джунгли мега-содержания, в котором всё повторяется – мифы, герои, события, и оно, повторяемое, каждый раз имеет новый, ещё один облик. Событие становится мифом, главный герой неожиданно обращается в одно из мелких стёклышек мозаики, а персонажи, первоначально вполне условные, вдруг обернутся столь вульгарно реальными, что вас либо стошнит, либо, наоборот, просветление настигнет.

Скроенная именно таким образом из литературных тканей его собственная жизненная, содержательная мозаика со временем стала совсем не устраивать Лёшу. Но такова была его жизнь. И с этим приходилось смиряться.

23. Пазл

Итак, важной частью мозаики, центровым узором рисунка жизни должна была стать Верочка. Узором совершенным! Но чуда не произошло, а Верочка оставалась такой, какая есть. И его это щемяще ранило. Несовершенный мазок несовершенного полотна его, Лёшиной, биографии. И дело-то было в другой картине мира. Там, в этой её картине, не было безоговорочных любви и доверия.

В постели у них не сложилось с самого начала. Длинными мрачными ночами, после очередного вялого супружеского секса Алексей долго размышлял над этим: «Всё дело во мне?!» – патетически, подчас молчаливо, но иногда и вслух вопрошал он спину отвернувшейся к стенке жены. Как-то поутру он даже предложил жене завести любовника. Предложил вполне искренне, без сарказма или, того хуже, без слёз невостребованной любви. На что Верочка, посмотрев на супруга, тем не менее, как на законченного шута, возразила: но ты же знаешь, что у меня ничего не получится. Подразумевалось: «Ведь знаешь, а всё-таки достаёшь меня этим. Как не стыдно?!»

– Так ты попробуй! – не унимался он.

– Не получится попробовать, – этот козырь из длинного рукава утреннего халатика жены побить ему оказалось нечем.

Дело-то наверняка было еще и в том, что ещё с юности Верочка была убеждена: я неинтересная и некрасивая, никто на меня внимания не обратит, а сама я знакомиться не умею и не хочу. Хотя лично он был уверен в несправедливости, надуманности этих её установок. С Верочкиной юности, понятное дело, в ней многое изменилось: во взрослости она стала пусть несколько болезненно, но грациозна, в ней обнаружилась подкупающая томность (что тоже роднило ее с Юликой). Некоторая врождённая заторможенность не мешала её тонкому восприятию мира: она отличала хорошее от плохого – в книгах, в кино и даже в людях. Но пресловутое самоуничижение паче гордости аукалось глобальным недоверием к миру, включая и его, Лёшика.

– Ну что я могу поделать – я с тобой ничего не чувствую, – виновато пожимала она хрупкими плечиками после очередного взаимного сексуального разочарования.

Он и сам видел: не чувствует. В супружеской постели Верочка лежала милым, послушным оловянным солдатиком, и ничто – ни Лёшины слова, ни действия – не могло расслабить судорожного напряжения её тела. Хуже всего было, когда, исполнив супружеский долг, она в который раз с ангельским выражением лица произносила мужу ужасно раздражавшую его фразу: «Тебе не кажутся смешными все эти физические упражнения?»

Словом, в их семейном пазле было всё не то и всё не так. Как именно может, должно быть так, он фактически не знал: его практический сексуальный опыт к моменту женитьбы был весьма скуден. Но он так много предполагал, так много всего нафантазировал… Всё, что вычитал из книг! Столько в этих мечтах того самого внутреннего содержания, которое на чём только ни замешано (уж на сексе точно!). Он смотрел, как Верочка докуривает очередную сигарету, как поправляет постель, отворачивается к стенке… «Что, и сейчас совсем ничего не почувствовала?» – упрямо, с надеждой на «вдруг» вновь и вновь выдавливал он из себя. И получал привычный, честный ответ: «Но ты же знаешь…» Да уж, в нечестности упрекнуть Верочку было нельзя: она всегда говорила то, что думала.

Их сексуальные отношения с годами становились всё более эпизодическими. А к 15-летнему рубежу их союза и вовсе сошли на нет. В конце концов, путем незамысловатых манипуляций с мебелью, предлогом для которых стала довольно сомнительная необходимость купить для сына кровать вместо дивана («Ортопедический матрас – это же так полезно!» – настаивала жена), каждый из них получил индивидуальное спальное место в их и без того тесной «взрослой» комнате, одной из двух, служившей, как водится, и спальней, и столовой, и гостиной; он – на их бывшем общем двуспальном диване, она – на диване сына, переехавшем из детской.

Он не раз порывался вернуть близость с женой. Пусть даже в этом, ущербном виде. Потому что по-прежнему испытывал с ней и нежность, и сочувствие, и жалость – всё, однако, надо признаться, кроме любви. Любовь, что и говорить, кончилась.

24. Желание

Разошлись они ещё не скоро. Разводу, не ведая того, поспособствовал их 14-летний тогда сын, который однажды, сам уже весь в суматошных, наивных и трогательных подростковых предроманах, прямодушно спросил: «А ты маму по-прежнему любишь? Или уже только уважаешь?» Растерявшись, Лёша начал что-то лепетать про то, что любовь только в первые годы семейной жизни бывает страстью, а потом переходит в другое, более ровное, но такое же тёплое чувство друг к другу. И тут же поймал себя на том, что произносил пресловутое «друг к другу», отвечая не только за себя, но и за Верочку – из опасения, что та, с присущей ей честностью, так прямо и скажет ребёнку: «Нет у нас никакой любви!»

Тем более, что со стороны Верочки, из её редутов не было никаких любовных сполохов с самого начала. И она – опять же по своей природной, мучительной порой честности – от Лёши никогда этого не скрывала. Просто в те давние предсвадебные месяцы долго всё никак не уговаривалась, а потом взяла и уговорилась на его настойчивые предложения попробовать. К тому времени они были знакомы уже несколько лет, и Лёша мучительно переживал скопившуюся в нём нежность к этому хрупкому, мало приспособленному к жизненным реалиям созданию, ошибочно, наверное, приняв эту нежность за любовь. Впрочем, он и позже, через много лет не мог себе ответить: что же такое – любовь? Что все они называют этим сладким, непонятным, но таким желанным словом?

К моменту женитьбы Один просто не знал, куда девать это мучительное желание любви. То бишь желание неизвестно чего, называемого этим словом. Книги не прибавляли этому понятию любви ощущения реальности: ни нахально-брутальный Генри Миллер, ни сенситивно-нервный Юхан Борген. Не прибавила и семейная жизнь.

Нечто эротическое он стал, однако, находить в самом процессе чтения: берёшь книгу в руки и обладаешь полностью чьей-то жизнью, с её реальными и надуманными страстями. Какими только книгами ни писал он свою судьбу – от Камю и Сартра до Фитцджеральда и Гессе, чей «Степной волк» ещё в Лёшкиной юности «написал» позднего Алексея Олеговича. Книги писали героя.

Но с Верочкой его книжный опыт так и не совпал. Ей с ним так и не стало интересно. А потом и ему перестало быть интересно с ней. Когда-то первая же их ночь принесла ему смесь восторга и разочарования: он, скорее всего, не слишком умело набросился на это очень желанное тело, пытаясь в одном порыве осуществить всё, что так долго нафантазировал по-вычитанному. Но, довольно быстро захлебнувшись собственным экстазом, он обнаружил в партнерше не более чем спокойную, доброжелательную, сочувственную снисходительность. Потом много раз сам себе говорил: а чего ты ждал, любви-то не было, правила игры были заданы, такова рецептура. Задал сюжет – живи в нем. Коллизий не жди.

25. Нежность

Отчего-то она решила, что он ушёл из-за секса – вернее, из-за его отсутствия. Да, последние года два, если не больше, близости между нами не было – она говорила, что ничего, кроме напряжения, от постельных отношений она не испытывает, и пришлось это принять. Через какое-то время он было попытался вернуться к прежним отношениям, но, встретив в ответ с трудом сдерживаемое раздражение, чуть ли не слёзы, оставил эти попытки. Какое-то время мучился, не зная, куда девать своё тело, ещё довольно долго наполнявшееся и переполнявшееся нежностью к жене, и гасить в себе эту нежность было мучительно, а проявлять – бессмысленно, потому как из нежности следующим этапом неизбежно, по устойчивому импульсу проистекала страсть, а уж она-то как раз Верочкой и отторгалась.

Он попытался было «пристроить» эти свои эмоции на стороне, но ни в адюльтере, ни в проститутках выхода не нашёл: механический секс не давал выброса нежности, а только выбросы чисто физиологические. Впрочем, примерно через год этой стадии их супружества он уже мог спокойно при встрече целовать Верочку даже в губы – «по-братски», ничего при этом не испытывая: если в костёр не подбрасывать дров, он рано или поздно затухнет.

С нежностью вообще-то у него были проблемы всю жизнь. Он даже бывало корил себя: ну, неправильно ведь – так остро, до боли, до удушья нуждаться в этом особом энергетическом обмене, сопряжённом с соприкосновениями, взглядами, запахами, дыханием. Не по-мужски всё это, хотя, понятно, что оно – из детства, и теперь уж, как говорится, что выросло, то выросло.

А понял, насколько серьёзна для него сия проблема, он ещё в молодости, когда некая длинноногая девица с коровьими глазами, в которую он был тогда безнадёжно влюблён, публично ткнула в эту его болевую точку своим тонким пальчиком. Да, Один был тогда вполне молод: не достиг и 30-летия. Но для девицы, которая совсем недавно переступила некрутой порожек 20-летия, он был «старый старик». Поэтому все его обожательные взгляды и иные знаки внимания ею не то, чтобы категорически отвергались – нет, они с лёгкостью принимались, но как бы на дистанции: получила (букет, письмо, подарочек) – «отбежала в сторонку», и так много раз. В коллективе, где оба они тогда работали, многие над ним посмеивались, а совсем уж добрые люди говорили: Лёша, ты – дурак, не видишь, что ли – тебя беззастенчиво используют? В ответ он только пожимал плечами и обречённо улыбался. В своих влюблённостях он всегда был чересчур открыт.

В перерыв они обычно обедали некоей сложившейся компанией, интересной для него, в первую очередь, тем, что в этой компании была она. В столовой на первом этаже, по тем давним, советским, не изысканным в пище временам было довольно много вкусностей. Так вот, однажды, за десертом, он неосторожно обронил невинную фразу:

– Какое нежное суфле… (а может, это было и не суфле).

– А ты любишь всё нежное? – двусмысленно скривила девица свои вожделенные губки.

Он тогда растерялся, что-то пробурчал в ответ. Но потом констатировал для себя: девчонка-то не глупа – знает, куда ударить.

С годами он поймёт: дорога через нежность – это для него, увы, единственно возможный путь к любви. Друзья частенько будут его корить: не тех, мол, женщин избираешь в качестве предмета обожания – отсюда и все твои проблемы. А что он мог с этим поделать? Пробовал идти напрямую – к страсти, которой нежность не предшествует. Есть просто женщина – причём с привлекательными, по общепринятым стандартам, формами: познакомился, уболтал, затащил в постель – и дело сделано. Большинство-то мужчин действует именно так – прямолинейно и грубо! Но если и получалось это у него, то результат выходил каким-то плоским, серым, унылым. Секс – да, но любви-то нет. Потому что все эти «привлекательные» женщины были какими-то не теми – для него не теми.

А вот к тем, потенциально «своим» женщинам он изначально испытывал совсем иные чувства: неодолимое желание обогреть (а может, и отогреть), приласкать, своей улыбкой вызвать ответную, опекать и даже лелеять, как хрупкий цветок. «Его» женщина (или девушка – неважно, сколько при этом ей было лет) могла быть непременно трепетна и беззащитна, трогательна и, да, нежна. Потому что только нежный человек нуждается в нежности. Нельзя сказать, что таких девушек он не встречал – нет, они во множестве мелькали перед его глазами чуть ли не каждый день, хотя не исключено, вся эта их трепетность/нежность/ранимость существовала лишь в его фантазиях. Но ведь облик рождает образ, а не наоборот.

Особенно опасным для него местом было метро. Человек под землей иначе видит мир – чувства обостряются. Здесь он подвергался риску влюбиться по несколько раз на дню.

Даже не пытаясь спрятаться от этой опасности, он обычно подолгу всматривался в черное зеркало вагонного заоконья, разглядывая отражающиеся там женские лица. Процесс любования красотой устаканивал утреннюю неспокойность в предвкушении привычных повседневных пакостей.

Черное заоконье, в его представлении, убирало с лиц все лишнее, наносное – подобно резцу Родена. И в этой игре света с тьмой лица были особенно хороши, подчас прекрасны.

На них не было следов недосыпа и безденежья, взаимонепонимания с любимым и склок с соседкой. Не видно было физиологических изъянов кожи, синяков под глазами, размазок в спешке наложенного макияжа. Лишь божественные черты: в дистилляции – образ, очищенный от мегаполисного бытового мусора.

А еще пропадал особый отпечаток, который обычно накладывает на лица – пусть самые распрекрасные – именно московское метро: загнанность, затюканность «невыносимой легкостью бытия».

В черном зеркале вагонного заоконья он всего этого не видел.

Но встречи с прекрасными женскими лицами происходили не только в метро. Где угодно: в магазине, на улице. Один просто видел лицо и говорил себе: эх, как бы я её любил! Пресловутые 90х60х90 из тщательно пестуемых в обществе массовых сексуальных стереотипов не имели для него, на самом деле, никакого значения. И то, что сверху, и то, что снизу, большое оно или маленькое, той или иной формы – он был готов полюбить, залюбить, возлюбить всякого размера и всякой формы.

Разве в этом дело? Было бы лицо – то самое, с этим открытым, чуть удивлённым взглядом, с этим немного нервным, трепещущим в ожидании чего-то – нет, в ожидании меня, моих губ! – ртом. И лишь всмотревшись, включив голову, он, к тому времени уже далеко не юный, а весьма и весьма зрелый мужчина, понимал: этим личикам, которые вовсе не нарочно, а исключительно по влечению выхватил из толпы его взгляд, с прельстившими и возбудившими его чертами, им-то как раз годков – всего-ничего. И их только-только стартовавшие во взрослую жизнь обладательницы ни при каких обстоятельствах не воспримут его, «этого дяденьку», как своего, желанного мужчину. Да, он, возможно, многому может научить, но… «старый старик». Судя по всему, это было его амплуа на всю жизнь. Разве что какая-нибудь юная стервочка решит в очередной раз его использовать в неких неведомых ему целях. Зачем тебе это опять?

…Но всё же вовсе не эти, несложившиеся сексуальные отношения были главной причиной их с Верочкой развода. В какой-то момент их совместной жизни он вдруг почувствовал, что теряет себя. Кто он, нынешний? Ведь некогда, в досемейном его одиночестве он ощущал в себе брожение самых разных способностей и даже пытался дистиллировать продукты этого брожения – в творчество. Но, оказавшись в другом одиночестве, уже семейном, которое тоже ощущалось болью, но какой-то иной – наверное, болью пустоты, невостребованности, он постепенно осознавал, что превращается в функцию: мужчина для зарабатывания денег, для продукто– и товарообеспечения и прочих хозяйственных нужд. А его личность всё заметнее (для него самого – окружающие, скорее всего, этого не замечали) истончается и истончается, превращаясь, как тлеющий уголёк, в горсть пепла. В какой-то момент его пронзила мысль: я не хочу умирать – вот так, не от болезней или дряхления (всего этого он старательно не допускал до своего тела), а от иссякания внутреннего колодца.