Текст книги "Один"

15. Кролик

– Стоит тут, как министр культуры и образования… – руководительница школьного драмкружка, противная тощая тётка с надтреснутым прокуренным сопрано, окинула его презрительно-оскорблённым взглядом.

С чего бы это? Ну да, он только что отказался участвовать в подготовке их идиотского представления. Его попросили – а он отказался. Да неинтересны ему эти их речитативы и выспренные бездарные инсценировки. Понятное дело, то, что касается поэзии, он знает и чувствует лучше всех в школе. Но участвовать в их революционно-демагогическом балагане – не намерен! Да, 25-летие Победы, кто спорит, – событие важное, и он бы всей душой… Ведь даже предложил: давайте, я сам подберу хорошие стихи поэтов-фронтовиков, сам составлю композицию. Но нет, им же надо, чтобы он играл по их правилам – бездарные «датские» текстовки, сочиненные официозными рифмоплётами, чьи сборники десятилетиями пылятся на магазинных полках, а потому любой юбилей – возможность засветить свои вирши в таких вот «речёвках».

– Лёшичка, у меня к тебе просьба.

Это Анна Васильевна, их классный руководитель, тётка глуповатая, но добрая.

– Понимаю, – продолжает Анна Васильевна, – в общешкольном монтаже ты участвовать не будешь – не твой уровень.

«А чё, недурно сказано, – подумал он тогда не без гордости, – «не твой уровень».

Рассматривая через много лет фотографии с того школьного вечера, он с недоумением констатирует: ведь потакала Анна Васильевна его юношескому самомнению! «Не твой уровень»… надо же так – мальчишке. Хотя ничего вроде был мальчишка – физиономия не глупая. А вот и она, эта самая девочка Зема, его милый «подопытный кролик». Зема – это, как и Фира, производное от Земфиры. Двуликая Земфира. Надо же, само имя – красивое, а производные от него – будто таблички на клетках в зоопарке: суслик Фира, кролик Зема. Или он этим уничижением защищается от не до конца ещё осознаваемой чувственности, которая нет-нет, а вдруг как нахлынет?

– Нам, – продолжает Анна Васильевна, – надо подготовить хотя бы один концертный номер от класса. Помоги! Не сам… понимаю, не хочется тебе. Поработай с Земой – она девочка восприимчивая.

Да, нюх у Аннсильны есть, ничего не скажешь. То, что Зема восприимчива, он понял уже через несколько дней после того, как её, новенькую, подсадили к нему за парту. Всех новеньких Анна Васильевна на нём обкатывала. Вскоре выдавал классной руководительнице своё очередное «экспертное заключение»: что за человек, каковы способности, слабые и сильные черты характера и всё такое прочее. Он в людях не ошибается: видит, чувствует. Впрочем, использовать своё знание о человеке в каких-то корыстных целях – увольте, это уж точно не его уровень!

А с Земой-то всё не так просто, как поначалу показалось. Человечек-то нелинейный! Чувствительна к мелочам. Интуитивно мудра. При этом девчонка просто младенчески искренняя. И абсолютно – редкое в наше время качество – беззлобна. Но вот беда: не слишком образована. Понятно, семья недавно переехала из деревни. Однако и деревенщиной её не назовёшь – ни тени неотёсанности. Невспаханное поле, это ближе. Он мысленно похвалил себя за точность образа. И деловито ответил Анне Васильевне:

– Бусделно, Аннсильна! Поработаем.

Стихотворение, которое должна была прочесть Зема на концерте, подобрал он, конечно, сам: Роберт Рождественский, «О незаменимых». И стихи хороши, и в тему почти. После шестого урока повернулся к Земе:

– Не уходи. Работать будем. Мне тебя поручили.

В актовом зале было пусто. Он усадил её в первый ряд, сам поднялся на сцену. И прочитал выбранные им стихи – так, как только он и мог прочитать. Лучше – только сам поэт.

– Всё поняла? – он вгляделся в её лицо, но, по причине тогда уже развивавшейся близорукости, ничего не разглядел. Спрыгнул со сцены. Подошёл. По щекам Земы текли слёзы.

– Ты что? Это же… – он попробовал подобрать нейтральное слово, но, так и не подобрав, сказал полную несуразицу, – это же просто искусство… его, поэта, моё, чтеца.

Вышло, словом, совсем уж натужно.

Но Зема согласно закивала:

– Как ты… замечательно… прочитал. Я так не смогу. Никогда в жизни.

– Да ладно, – снизошёл он до улыбки. – Научишься.

«Не хочешь – заставим, не можешь – научим», – не к месту вспомнилась присказка, услышанная когда-то от Сидельникова-пэра, соседа по их «итальянскому» двору.

Он ожидал чего угодно, но только не такого. Уже на второй репетиции Зема стала читать отдельные куски стихотворения с его, Лёшкиными, интонациями – совсем как несколько лет назад Ирка, дочка Аннсильны. Но если об Ирке он предпочитал не вспоминать, то в Зему захотелось вглядеться.

Это были самые правильные интонации! Вскоре они распространились на весь текст. Причём к великолепному (он уже тогда не боялся высоких слов!), профессиональному его интерпретированию Земой добавлялось некое невыразимо женское чувство – сострадательность (ну да, эмпатия, скажет он себе много позже, разглядывая те школьные фото).

Концерт прошёл на ура. Собственно, Одину было «глубоко плевать» (как пел его любимый Высоцкий) на все остальные номера. Но Зема, его Зема, его, можно сказать, «авторская работа» была просто чудо! Стихи Рождественского в её (его?) подаче пробили на слезу и директора школы, и приглашённых районных начальников. И даже дети, обычно отгороженные безнадёжным пофигизмом от любой, пусть совсем недавней, но всё-таки «из учебника» истории, напряженно притихли, когда Зема произносила эти слова, которые в чьих-то, но не в её устах могли бы выглядеть пафосными: «Пусть – знаменитых, незнаменитых, незаменимых. Не-за-ме-ни-мых!».

После выступления он встретил её за кулисами покровительственной улыбкой Пигмалиона. Произнёс отеческое «Умничка!» и в качестве награды чмокнул в щёчку. Она залилась краской.

Наверное, он слишком поздно почувствовал: что-то не так. Следовало понять это на репетициях (или, как он, юный сноб, их мысленно называл, «дрессировках») – она уже тогда смотрела на своего «наставника» какими по-женски округлёнными от счастья глазами. На его каждое, порой излишне ироничное (а как сейчас, по-взрослому он понимал, ехидное) замечание дрожащим, непомерно высоким голосом отвечала только: «Да, Лёша!», «Конечно, Лёша!», «Ты прав, Лёша!».

Это немного его раздражало: хоть бы поспорила разок, а то всё «да, да…». Не спорят лишь с богами, а если и спорят, по личности посильней и помасштабней, чем эта простоватая девчонка. Наверное. Или он был её богом?

Вскоре, впрочем, он убедился в этом. И нельзя сказать, чтобы обрадовался. Приметы были самые разные. Она нервно дёргалась и замирала, когда он лениво плюхался за парту. А на слова «Ну, на следующий концерт мы с тобой Андрюшины „Антимиры“ сделаем», отвернулась и, сглотнув какую-то тяжесть в горле, чуть слышно выдавила из себя: «Пожалуйста, не надо меня больше дрессировать».

Не обрадовался он потому, что не знал, что с этим делать. Он-то не чувствовал к ней никакой особой привязанности. Кроме любопытства. И тут – мамин телефонный разговор, случайно подслушанный.

– Тебе не кажется, что он у нас какой-то бессердечный вырос? – явно волновалась мама, и он понял, что на том конце провода – бабушка. – Неужели не видит, сердцем не чувствует, – от переживаний мама явно противоречила сама себе, – что девочка в него влюблена? И хоть бы хны.

«А что хоть бы хны?» – тут же мысленно переспросил он маму.

– Какие ещё последствия? Почему ты сразу о последствиях? – мать в эти минуты явно парировала некую возмутившую её реплику бабушки, которая, судя по всему, как обычно, встала на защиту внука.

Из продолжения беседы Лёша усвоил главное: его мама встретила в магазине маму Земы. И последняя, по простоте душевной, наговорила ей всякой всячины. Про то, какой замечательный у неё сын и как Земочка, бедняжка, ночи напролёт плачет, потому она, Земочка, конечно, девочка простая, и куда уж ей до вашего Лёшеньки, но сердцу-то не прикажешь, и это, наверное, очень даже хорошо, что Алексей ну, прямо ни малейшего повода Земочке не даёт, даже не обнял ни разу, разговаривает с ней, как с предметом неодушевлённым, потому что, сами понимаете, возраст такой, и как бы чего не вышло, а ведь рано им ещё…

Мама пересказывала по телефону этот бестолковый, но вполне предметный монолог женщины, чей образ у Лёшика ассоциировался исключительно с огромной претенциозной зелёной заколкой в крашеных хной волосах. Пересказывала явно близко к тексту – артистизм и перевоплощение ей всегда были не чужды. Но не без сочувствия. Не к мамаше, конечно, а к «бедной девочке».

Услышанное уже не было для него таким уж сюрпризом. Он ведь видел краску на щеках Земы при каждой их встрече, а эти встречи происходили порой по семь раз на дню. А с самого утра, первые минут 15—20, к ней вообще лучше было не обращаться: отвечала невпопад на самые невинные его вопросы. Помнится, как-то перед первым уроком он, абсолютно не задумываясь, спросил, нет ли у неё гигиенички – на холодном ветру у него трескались губы. Вместо ответа она с неподдельным ужасом уставилась на его и впрямь кровоточившую трещинку на нижней губе. Потом молча встала и куда-то убежала, вернулась, уже когда урок начался, извинилась перед Анной Васильевной. И так же молча протянула ему под партой столбик гигиенической помады.

Нет, он понимал, что без особых усилий стал предметом, по меньшей мере, восхищения, если не сказать больше. И, да, это ему льстило. Но по-прежнему не знал, как к этому относиться. Потому что не относился, по сути, никак. Не то, чтобы к тому времени он был совсем непросвещенным юнцом во всём, что касалось девочек. И не раз, не два сопоставлял образ своей нынешней соседки по парте с собственным – небольшим, но таким разным – чувственным опытом. Пытался представить Зему на месте то Лолочки, то Оли, то Фиры. И – не получалось! Зема оставалась лишь фигуркой в тёмно-коричневой школьной форме. Под этой формой для него как бы вроде ничего не существовало. «Но ведь оно есть!» – с мальчишеской неуверенностью убеждал он себя.

И тогда он решил проверить.

Мысль эта только в первый момент показалась ему жуткой, практически скотской. Но вскоре с какой-то пацанской быдловатостью он решил: если любит – стерпит. Правда, глагол этот поначалу и всё-таки резанул – не собирался он заставлять её терпеть нечто унизительное, болезненное. Не его уровень! Лишь хотел убедиться: она способна вызвать у него то не поддающееся определению чувство, которое, может, и не стоит ещё называть любовью, но имеет отношение к нежности и влечению.

Зема имела привычку, садясь за парту, приподнимать коричневую юбочку – наподобие кринолинов: чтобы та не мялась. И опускать её на свои округлые коленки в таких же тёмно-коричневых чулках. В то утро она пришла, как всегда, немного напряжённая, гладко зачёсанная, с тугой каштановой косой, перекинутой через левое плечо. Приподняла юбочку и, прежде чем успела опуститься на скамью, Один проворно подложил под неё свою раскрытую ладонь.

Она села – и он ощутил то мягкое и тёплое, чего ожидал. И был готов к уничтожающему взгляду, резкому движению (вплоть до, как даже примечталось ему, оплеухи!), к крику. Но опять, как и тогда, со стихами, предсказать Зему ему не удалось.

Она замерла. Всей своей распластанной ладонью он чувствовал необременительную тяжесть её тела. Она не привстала и даже не напряглась. Урок шёл. Молодой учитель, явно слушая и слыша только себя, что-то горячо говорил об онтогенезе и филогенезе.

16. Женька

Нигде не вспоминается лучше, чем в дороге. А она на той «Одинке» оказалась до литовской фермы длинной, почти часовой.

Автобус тряхануло, и Один вспомнил, что ещё года за два до Земы, до осязания её тайны, был у него вполне визуальный опыт познания женского естества.

…Во дворе рвёт сердце Высоцкий. Взрослые, как всегда, стучат в лото. «Дедушка!», «А у меня «Квартира!», «Хайль Гитлер!» – слышны крики играющих, и это вовсе не театр абсурда и не абракадабра, а игра с её обычной терминологией. В «итальянском» дворике (а на юге все дворы «колодцем» почему-то именуют «итальянскими») семья Алексея поселилась год назад. Высоцкий и лото начинались тут практически каждый вечер около семи. И чуть ли не до полуночи разрывали летнюю, а потом и не летнюю духоту чем-то вроде симфонии в четыре руки: Высоцкий и лото.

Высоцким в то время называли всё, что выдавал дворовой трудяга-«Айдас», останавливаемый лишь регулярными обрывами плёнки, которую заклеивали, намазав палец едкой уксусной эссенцией. А песни-то были, как потом уже узнал Алексей Один, и самого Владимира Семёновича, и Галича, и Визбора, и Клячкина. Лишь Окуджава был «не Высоцкий», но его ставили реже и не в разгар лотошных страстей – диссонировали они с ним. А слушали отдельно, поздним вечером, когда, устав от стука бочонков по карточкам, кто-то из соседей приносил большущий чайник свежезаваренного чая, и каждый мог подойти и налить из него в свой маленький пузатый стаканчик—«армуды».

Но сейчас это действительно Высоцкий. «Она ж хрипит, она же грязная, и глаз подбит и ноги разные». Лёшик сидит в сторонке и в свои 13 лет всё никак не может понять: как это – «ноги разные»?

– Позвольте присоединиться, – церемонно обращается к играющим статный незнакомец в застиранной тельняшке. – Я ваш новый сосед Глеб Сидельников.

– Садись, Сидельников! – вполне бесцеремонно отвечают ему.

Сидельников берёт себе три карточки с цифрами и за секунду до того, как глашатай прокричит «кликуху» очередного лотошного номера, обращается куда-то наверх:

– Женьк, спускайсь, чё сидишь, как на гауптвахте, тут вон пацан имеется!

«Пацан» – это про Лёшу, которому подобная фамильярность явно не в кайф, и он лениво отрывает глаза от Дюма-пэра. Не любит он этих очередных временных соседей – заранее не любит, особенно военных: поживут месяц-другой, потом съезжают, а ты привыкай-отвыкай. Да ещё кого-то в знакомые ему, похоже, навязывают. А Лёше и с «пэром» тут неплохо. Да ещё жара такая – ничего не хочется.

– Привет, я – Женя.

Худенькая фигурка, такие же, как у Лёшика, «семейные» трусы (жара же!), но зато «тельник» – совсем как у Сидельникова-старшего («Сидельникова-пэра», – мысленно язвит Один). Женька долговяз, длинноног, вихраст (ничего, скоро школа – остригут; и правильно, не фиг выпендриваться, опять мысленно прикидывает остриженный «под скобку» Лёшка). И весь он какой-то нескладный.

– Садись. Семечек хочешь? Я Лёша, мне 13 лет. Тебе, наверное, тоже?

– Мне 12, – смущён Женька.

– И надолго ты тут поселился?

– Я посе… лился, – чуть заикается что ли Женька, – надолго. Наверно. Папу в ваше военно-морское училище преподавать перевели.

– А маму тоже перевели? – глупее вопроса не придумаешь.

– Мамы нет. Умерла.

Так они и познакомились. Женька довольно быстро стал своим парнем. С виду он был такой же мальчишка, как все, но без хамоватой нахрапистости, присущей большинству пацанов и не слишком нравившейся Лёше, который сторонился практически всех сверстников, общаясь больше со взрослыми – друзьями родителей. И ещё Женька никогда не матерился. Книжек он, конечно, читал не так много. Но это, даже на взгляд снобоватого Лёши, компенсировалось в нём какой-то спокойной добротой и естественностью. О своей умершей несколько лет назад маме он рассказывал так, будто она просто куда-то уехала ненадолго: «Знаешь, мама так вкусно жарит рыбу – никто так не умеет». Они раньше жили-служили под Одессой, и Женька был воистину морская душа. Плавал, в отличие от неспортивного Лёши, всеми стилями. А уж по деревьям карабкался – как по мачтам! «Отец тренировал!» – с гордостью пояснял он.

Женьку Лёшик полюбил всей душой. «Любовью брата, а может быть, ещё нежней», – часто вспоминал он популярную оперу, думая о Женьке. Представления о гомосексуальных влечениях были в те времена весьма смутные, точнее, никакие, а потому Лёшку вовсе не напрягало собственное, скажем прямо, чуть очарованное отношение к другу. Да, он находил Женьку красивым парнем и не видел в этом ничего предосудительного. В какой-то момент он даже попытался приобнять Женьку при встрече – обнимаются же и целуются по телевизору политические деятели. Но Женька неловко отстранился, в воздухе что-то повисло, и Алексей решил с экспериментами завязать. Мизансцены «Брежнев встречает во Внуково Фиделя Кастро» не получилось.

На улице, у ворот их дворика, росло несколько раскидистых деревьев: юг есть юг. Их пышная, хоть запылённая листва привлекала прохожих в зной, да и сами жильцы «итальянского» двора-колодца не гнушались выкурить папироску-другую под старой чинарой. Но рядом с ней стояло дерево особое – инжировое, и хоть, как говорили, лет ему было больше, чем действующему генсеку, а плодоносило оно ежегодно.

На фото из семейного альбома кто-то запечатлел Одина примерно в эти годы поедающим сладкую инжировую «плоть». Из всех вкуснейших даров южной природы Лёшик особенно любил как раз инжир, под нежной матовой кожицей которого (совсем наподобие человеческой кожи!) таилась розовая, ароматная и сладостная мякоть. Напоминала ли ему тогда эта розовая мякоть нечто иное, такое же нежное и запретное? Кто же сейчас скажет… Если и напоминала, то Лёша наверняка гнал от себя эти непозволительные ассоциации. Но одна была у их инжирового дерева неприятная особенность: свои восхитительные плоды оно развешивало – упорно, год за годом! – очень высоко, ближе к вершине. А Лёшик по деревьям лазать не умел. Упасть же под собственной тяжестью инжиринам не давали птицы и более проворные мальчишки из соседних дворов.

Но когда у Лёши появился Женька, его замечательный «Матрос с «Кометы» (простецкая, но весёлая советская комедия тогда только-только сошла с киноэкранов города), проблема, казалось, была решена. Урожай, приходившийся, как правило, на середину августа, в этот раз, по их прикидкам «снизу-вверх», обещал быть рекордным – штук десять, плоды желтели и набухали день ото дня. Дерево Лёшка с Женькой огородили заборчиком из давно валявшегося во дворе бесхозного куска сетки Рабитца, а Один даже написал угрожающий плакатик «Не влезай – убью!» с черепом и костями. Соседских мальчишек это, может, и не напугало, но явно озадачило.

И вот наконец было решено: завтра – уборочная страда!

Несмотря на ранний час, солнце палило нестерпимо. Он выскочил во двор – как спал: в одних трусах. По пути стукнул костяшками пальцев в Женькино окно.

– Сейчас, оденусь только.

– Да не одевайся, жарко.

Женька согласно вышел тоже в трусах, но тельняшку свою всё-таки, как обычно, надел. На шее у него висела заранее ими заготовленная обувная коробка на верёвочках: инжир, он нежный, не помять бы.

Они вышли за ворота. Он с гордостью посмотрел на друга. Какой всё-таки этот Женька ладный, гибкий, красивый! Женька как-то торопливо одёрнул трусы.

– Я… может, быстро сбегаю – оденусь?

– Ты чё, замёрз? Времени нет. Давай подсажу.

Он подставил плечо, опершись на которое Женька ловко подскочил с табуретки на нижнюю, крепкую ветку. Длинные Женькины ноги согнулись, готовясь запрыгнуть повыше. И тут край семейных трусов зацепился за угол сетки Рабитца.

Нет-нет, он не смотрел специально! (Пройдут годы, и Алексей Один много раз будет мысленно возвращаться к этим мгновениям и, как бы защищаясь от себя самого, говорить себе: но ведь я же не нарочно, я не подглядывал, да и зачем – я ведь тогда и помыслить не мог…) Но увидел. Он увидел это. Он, конечно, догадывался, нет, даже чувствовал, что оно – самое красивое у человека, то есть у девочки… у человека женского пола… который… которая. Словом, то, что он увидел, обожгло его глаза, как тысяча солнц. Ещё и потому, что оно было у Женьки. Женька, его единственный и неповторимый, самый лучший друг Женька – он, Женька… был девочкой.

В следующую секунду Женька, усевшись на самую крепкую из верхних веток, срывал сочные инжирины, аккуратно укладывая их в обувную коробку. Прошло совсем немного времени (для Лёшика успел обрушиться мир… или совсем даже не обрушиться?), и он уже стоял внизу со своей урожайной ношей на шее. Они помыли инжир в дворовой раковине и съели его в общем озадаченном молчании, и сладостного вкуса Лёшка совсем не почувствовал. Впрочем, может быть, озадаченным быть лишь Один, а Женька ничего не понял? Или понял? Поняла?

Он не мог больше глядеть на своего друга (друга?) с прежней открытостью. При встрече прятал глаза и, ссылаясь на какие-то поручения домашних, уходил. А ночами… Ночами ещё и ещё раз представлял это… увиденное. И Женьку. И чувствовал пронзительную тоску, к которой никак не мог подобрать слов.

К счастью (к счастью?), всё разрешилось само собой. Сидельников-пэр не поладил с начальством мореходки, и прямо перед началом учебного года его перевели куда-то под Мурманск.

Прощались в спешке. Догадывается Женька или не догадывается, что тайна его раскрыта, Один так и не понял. Да, впрочем, была ли тайна? Это он, Лёша, так увидел Женьку. Он очень хотел такого друга – почти Роберта из «Детей капитана Гранта» – и он его получил. Вот какие хитрости Бога.

В самый последний момент вдруг, будто поддавшись импульсу, Женька тесно-тесно обнял Лёшика. Так тесно, что он, Лёша – грудь в грудь – ощутил: девочка же! Или, может, он это себе напридумывал?

 
«Я вас люблю любовью брата,
А может быть, ещё нежней».