Текст книги "Леонардо. Жизнь и удивительные приключения великого флорентинца. Книга 2"

Придя в дом Пьеро Мартелли, он застал там Николо Макиавелли и очень удивился, что секретарь гонфалоньера флорентийской Синьории Совета Десяти, синьора Пьеро Содирини, уже находился там. Его присутствие отвлекло мысли Леонардо о неблагодарных братьях, и он сразу поинтересовался, чем вызвано его быстрое появление в доме комиссария Синьории. Ответил за него сам Пьеро Мартелли, встречавший Леонардо на пороге гостиной.

– Сире Николо пришёл известить вас, мессере Леонардо, что дьявол, сидящий в теле ведьмы Пресцилы, оказался сильнее раскалённых щипцов палачей! – удручённый страхом перед таинственной нечистой силой, развёл он руками. – Он сомкнул её губы и не позволил ей ответить ни на один вопрос следователей Святой Инквизиции…

– Я пересмотрел всё дело Савонаролы, и в нём не оказалось ни одного письменного свидетельства её показаний! – разочарованно добавил Макиавелли. – Имеются лишь пометки о её молчании – омерта!..

Леонардо с облегчением подумал, что судьба ему, в отличие от неблагодарных братьев, хоть здесь улыбается. Поблагодарив Николо Макиавелли за оказанную услугу, он успокоился.

Вечер выдался на славу: ужин прошёл в кругу самых лучших друзей и знакомых, принимавших участие в подавлении мятежа Священного воинства. Вспоминались события того дня, поднимались тосты за торжество справедливости, поминали погибших и произносили здравицы победителям. На ночь Зороастро и Настаджо отпросились у Леонардо погулять по городу – он разрешил им. Джованни Бельтраффио остался с Леонардо. Они долго ещё беседовали за столом в компании Пьеро Мартелли, Николо Макиавелли и ещё нескольких гостей, пришедших их навестить по старой памяти. Разошлись они только после полуночи. Леонардо, оставшись один в своей комнате, вышел на балкон и долго смотрел в бездонную темноту звёздного неба, размышляя о Святом отце фра Джироламо Савонароле, Пресциле и братьях; о хитром и неисповедимом переплетении человеческих судеб…

**** **** ****

Казнь приора монастыря Сан-Марко, Капитана Священного воинства и Знаменосца Священной Канцелярии, Джироламо Савонаролы, должна была состояться 23-го мая 1498-го года. Уведомление о ней Леонардо получил от секретаря кардинала Перуджи, монаха Симеона. Этот день выдался пасмурным: небо было затянуто серыми тучами, которые северный Трамонтано пригнал с Альпийских гор; дождя не было, но холодный ветер пронизывал горожан до костей, не помогала им даже тёплая одежда. На площади Синьории, пьяццо Веккьо, собрались поглазеть на суд, огненный поединок и казнь Савонаролы и участников его «Священного» мятежа против Папы тысячи флорентинцев. На Рингьере была установлена судебная трибуна, поодаль от неё, прямоугольником, – виселицы, в центре которых возвышались мостки со столбами для приговорённых к сожжению; рядом с ними тянулся длинный ряд сложенного хвороста для испытания «защитников» Савонаролы огненным поединком.

Заседателями судилища Святой Инквизиции были кардинал Перуджи, скриптор Папы Александра VI по выездным процессам, Ричард Бекки, и епископ Визонский, приглашённый на суд Савонаролы, как лучший специалист Рима по выявлению среди священнобратии ереси и укрощению живущего в их духовном вместилище притаившегося дьявола. Круглый, как бубон фурункула, с обвислыми губами, как у равнодушной клячи, епископ Визонский в девять часов утра зычным баритоном огласил с Рингьеры о начале суда, и собравшиеся на площади горожане притихли. Леонардо в окружении друзей и знакомых находился за трибуной суда у подножия Рингьеры, и вся площадь Синьории перед ним была как на ладони. Ему открывался вид на место предстоящих огненных испытаний и казни, которые он хотел, во что бы то ни стало, зарисовать. Для этой цели он прихватил с собой из дома Пьеро Мартелли папку с пергаментными листами и пенал с серебрянными карандашами. Кутаясь в плащ от холода промозглой погоды, он прятал их под плащом, чтобы до поры до времени никто не знал о его намерении.

После оглашения о начале суда из палаццо Веккьо, где проходили предварительные слушания отцами-инквизиторами, вывели под усиленной стражей судебных приставов фра Джироламо Савонаролу, юродивого Сильвестро Маруффи, священника Доминико Буонвиничи, брата Марио Сантано и остальных приверженцев, участвовавших в Священном воинстве и поднятии мятежа против Папы. Леонардо усиленно вглядывался в их толпу, желая разглядеть среди них Пресцилу, но у него ничего не вышло. Все обвиняемые, кроме Савонаролы, Маруффи, отца Доминико и Марио Сантано, шедших в серых хламидах с непокрытыми головами, были одеты в чёрные балахоны ведьм и колдунов с остроконечными длинными колпаками, одетыми на головы так глубоко, что закрывали лицо до самых губ; шедшие видели перед собой дорогу через узкие прорези в колпаках. Все они были связаны между собой верёвкой и, как потом оказалось, неслучайно.

Епископ Визонский огласил горожанам, что на предварительном дознании обвиняемые отказались отвечать отцам-инквизиторам, объявив себя святыми, вследствие чего буономини судилища Инквизиции приняли решение об их немедленной проверке: «святые» должны будут подвергнуться испытанию через воскрешение умершего или пройти сквозь огонь, оставшись при этом не только живыми, но даже и не опалёнными. Народ на площади, притихнув, внимательно следил за тем, как связанные между собой обвиняемые выстроились вдоль длинного ряда сложенного хвороста. В толпе раздавались приглушённые голоса сомнительно выговаривавших горожан, что неужели произойдёт чудо, и Савонарола с его сподвижниками пройдёт через огонь, оставшись невредимым.

Епископ Визонский объявил о начале первого испытания, и судебные приставы с разных концов подожгли промасленную, вытянувшуюся в длинный ряд кучу хвороста, вспыхнувшую равномерным огнём по всей длине. Столб огня, увенчанный густым чёрным дымом, взметнулся высоко в небо. Джироламо Савонарола повернулся лицом к Рингьере – Леонардо впился в него взглядом: что-то необычное показалось ему в его скуласто-худом, с выпирающей вперёд нижней челюстью, лице, на котором выпирающие вперёд из впалых глазниц большие глаза светились отражением прыгающих в них сполохами разгоравшегося костра; такой ненависти, граничащей с сумасшествием, какую они изрыгали, Леонардо ещё не доводилось видеть в глазах людей, – глаза Савонаролы при виде епископа Визонского, кардинала Перуджи и скриптора Ричарда Бекки ещё больше выдались вперёд.

– Не искушай Бога своего!.. – громко выкрикнул он давно ожидаемую отцами-инквизиторами фразу.

– Посягнувший на власть Первосвященника, владыки Римской Католической Церкви, не имеет в себе Бога! – ответно парировал ему заранее заготовленной фразой кардинал Перуджи. – Твой Покровитель – Дьявол!

Огненные сполохи в глазах Савонаролы и впрямь казались окнами в пылающую Преисподнюю. Пламя его глаз испепеляло ненавистью кардинала. Не найдя слов для подходящего ответа, он в бессилии задвигал скуластой челюстью, затем, презрительно плюнув в сторону Рингьеры, отвернулся; его взгляд на мгновение остановился на Леонардо, начавшем зарисовывать место проводимых на площади испытаний. Гонфалоньер Совета Десяти знатнейших синоров, Пьеро Содерини, по жесту епископа Визонского, находившегося рядом со знатными синьорами флорентийской республики, отдал судебным приставам распоряжение о начале испытания, и те стали подталкивать в спины обвиняемых. От толчков у многих из них слетели с голов длинные остроконечные колпаки. Попадав в огонь, они тут же вспыхнули ярким огнём. Обвиняемые отпрянули назад. Леонардо наконец-то увидел среди них свою кормилицу Пресцилу. С её головы тоже слетел колпак. Он едва её узнал. Иссушённая голодом, она еле-еле держалась на ногах. Седые всклокоченные волосы перепутанными прядями взвивались от порывов ветра. Она с безучастной тоскливой усталостью смотрела на замершую, на площади толпу горожан, видимо, желая для себя только одного: поскорее умереть, чтобы избавиться от мучений. Она не видела Леонардо, старавшегося побыстрее её зарисовать. Привязанная верёвками к другим обречённым, Пресцила дёргалась вперёд и назад, стараясь не упасть и держаться на ногах. Некоторые из сподвижников Савонаролы пытались броситься в разведённый для испытания костёр, но их удерживали от этого привязанные к ним подставные монахи, натягивавшие верёвку и удерживавшие их от этих попыток – так была предусмотрена даже та небольшая деталь, которая могла поставить испытания отцов-инквизиторов в судебный порок и сделать их недействительными, так как прыгнувший в огонь и сгоревший в нём, мог быть рассмотрен народом как принуждённый к самоубийству: самому тяжкому греху перед Богом. Ответственность за принуждение к самоубийству целиком и полностью легла бы на судилище Святой Инквизиции и было бы направлено против римского Папы, чего, конечно же, никто из отцов-инквизиторов не мог позволить. Джироламо Савонарола, поняв, что монахи, не пускавшие некоторых смельчаков кинуться в огонь костра, – есть мнимые его приверженцы, умышленно подставленные отцами-инквизиторами, – пришёл в бешенство от отчаяния. Последняя его надежда избежать казни рухнула. Он упал на землю и, вопя в исступлении, стал кататься и биться о камни вымощенной площади, как сумасшедший, выкрикивая, что суд и испытания недействительны. По знаку гонфалоньера Пьеро Содерини несколько судебных приставов навалились на него, и на этом судебные испытания были объявлены епископом Визонским состоявшимися. Всех обвиняемых снова увели в здание дворца Синьории, палаццо Веккьо. Судилище Святой Инквизиции под главенством Святого судьи-буономини кардинала Перуджи и Совет Синьории во главе с управляющим комиссарием синьором Пьеро Мартелли приступили к обсуждению дальнейшего процесса суда. Выслушав их мнения, епископ Визонский объявил народу, что Святое судилище не считает целесообразным его продолжение, так как первые же испытания не решившихся войти в огонь обвиняемых ясно дали понять, что они никакие не святые, а обыкновенные самозванцы, одержимые дьяволом.

– А по такому случаю, – зычно выкрикивал он, – буономини считают обвиняемых виновными во вменяемых им преступлениях, осуждают на казнь и переходят к процедуре анафемы – отлучению от Святой нашей матери-наставницы Церкви! Да будут они гореть и корчиться в адском огне! – завершил он свою речь яростным выкриком.

Из палаццо Веккьо опять вывели осуждённых, на этот раз без подставных монахов и не связанных верёвками. Каждого осуждённого судебные приставы подводили к Рингьере, и епископ Визонский, отплёвываясь от них, как от

нечистых, произносил над ними по-латыни слова отлучения: «Separo te militante non triumphante, hoc enim tum non est»*.

Далее осуждённых отводили к месту казни. Джироламо Савонаролу отвели на самый высокий помост, возвышавшийся над остальными, и приковали цепями к столбу, на который сверху было прикреплено вымазанное чёрной битумной смолой чучело дьявола. Сильвестро Маруффи и Доминико Буонвиничи повесили на виселицах, на цепях, вывернув им руки; виселицы стояли по бокам помоста Савонаролы, и по замыслу отцов-инквизиторов лжепророки должны были живыми поджариваться на костре, на котором будет гореть их главарь. Остальных осуждённых также развели по помостам и приковали цепями к столбам для сожжения. Старуху Пресцилу отвели, даже не прочтя над ней надлежащие в таких случаях слова анафемного отлучения: так она была слаба и едва держалась на ногах, что епископ Визонский не стал утруждать себя обязательством процедуры и приказал её немедленно отвести на помост и приковать к столбу. Леонардо не сводил с неё глаз. Он уже перестал зарисовывать место казни и просто смотрел на неё, в надежде, что она его увидит, и он тогда сможет взглядом или жестом отблагодарить её за всё, что она для него сделала. Пресцила, к сожалению, для Леонардо, безжизненно повисла на цепях, как только её приковали к столбу; её склонившаяся вниз голова как будто сразу омертвела; космы спутавшихся седых волос, развеваемые ветром, закрывали ей лицо. Было понятно, что мира для неё уже больше не существует.

Леонардо почувствовал, как его сердце пронзила острая жгучая боль. Он захотел отвернуться и закрыть лицо руками, чтобы не видеть её страданий и мучительной смерти, как вдруг увидел, что она подняла голову для последнего прощания с миром, – костры уже загорелись под помостами, и чёрный дым удушающими клубами стал охватывать приговорённых к казни, – она медленно повела взглядом по толпе горожан, собравшихся на площади. В её глазах холодной отрешённостью царила вся горечь прожитой, неудавшейся счастьем жизни: боль, тоска, скорбь и щемящее душу долгожданное избавление от неё как от самой невыносимой пытки; и ненависть к отцам-инквизиторам, исказившая её и без того изуродованное лицо в уродливо-страшное, как лицо сумасшедшего прокажённого. Леонардо содрогнулся, глядя на неё, и замер в оцепенении: Пресцила смотрела на него. Её взгляд смягчился, искажённое –*Отлучаю тебя от церкви воинствующей и не торжествующей, ибо сие не во власти твоей.

ненавистью лицо выровнялось, приняв выражение сердечной радости; на губах появилась лёгкая улыбка, а из добрых глаз, какие всегда остаются у доброго человека, несмотря на все перенесённые им тяжёлые жизненные невзгоды, потекли слёзы скорбного прощания. Не совладав с собой, Леонардо оттолкнул берровьеров джустиции, стоявших перед ним в оцеплении вокруг места казни, и быстрым шагом направился к помосту Пресцилы. Сильное задымление помогло ему скрыться от преследования стражников, и он успел подойти к её помосту, перед которым он встал на колени и поцеловал ещё не успевший загореться в некоторых местах разложенный под помостом хворост. По его щекам ручьём текли слёзы. Стиснув зубы и содрогаясь всем телом от беззвучных рыданий, он не сводил взгляда с глаз Пресцилы, тоже наполненных слезами. Безжалостное провидение всё-таки сжалилось над ними, дав им возможность попрощаться.

Костёр разгорался. Жар становился нестерпимым. От нехватки воздуха Пресцила потеряла сознание, уронив голову на грудь. С её губ так и не сошла приветливая улыбка, а глаза по-прежнему выражали добрую, сердечную заботу, с какой она всегда относилась к маленькому Леонардо. Её чёрная хламида стала заниматься огнём, седые, спутанные, развевавшиеся на ветру волосы вспыхнули ярким огнём, как сноп, охватив голову огромным пламенем, и Леонардо издал истошный вопль отчаяния, на который из клубов дыма выбежали стражники. Подхватив его под руки, они, задыхаясь и кашляя, поволокли его с места казни, однако Леонардо вырвался от них и снова бросился в гущу чёрного дыма. Преследовать его они не стали. Удушающее зловоние горевших человеческих тел прогнало берровьеров с площади. Они махнули на него рукой, а Леонардо тем временем, подбежав к помосту Марио Сантано, достал из-под плаща папку с пергаментными листами и стал быстро зарисовывать корчащегося на столбе своего бывшего врага. Подвешенные цепями на виселицах за вывернутые руки юродивый Маруффи и отец Доминико, висевшие над разгорающимся помостом Савонаролы, истошно, нечеловечески кричали. Сам Савонарола умирал мужественно и молча. Сантано от повышающегося жара тоже выл и нечеловечески визжал, а увидев Леонардо с пергаментами и карандашом в руке, – лицо мастера теперь было спокойным и сосредоточенным – зарисовывавшего его в предсмертной агонии, принялся истошно выкрикивать:

– Дьявол!.. Дьявол!.. Дьявол!..

Леонардо равнодушно усмехнулся.

– Я всегда говорил тебе: не становись у меня на пути! – откликнулся он и невозмутимо продолжил заниматься набросками.

– А-а!!!.. – от безысходного бессилия только и смог издать его умирающий враг.

Сильный ветер сбивал в сторону пламя, и умирал он мучительно долго. Леонардо успел сделать несколько тщательных набросков до того, как он испустил дух, и огонь костра окончательно поглотил его. Юродивый Маруффи и отец Доминико, болтавшиеся на цепях виселицы над помостом Савонаролы, сгорели с ним одновременно. Бросив последний взгляд на их пылающие чёрные трупы, Леонардо спрятал папку с рисунками под плащ и, пробравшись через задымлённую площадь к Рингьере, покинул место казни, позвав за собой Зороастро, Настаджо и Джованни, не сводивших взоров с этого страшного зрелища. Ему больше не хотелось оставаться во Флоренции. В его глазах стоял помост с улыбающейся ему горящей Пресцилой, и Леонардо желал теперь только одного: бежать из этого города. Придя в дом синьора Пьеро Мартелли, он оставил ему прощальную записку, – как комиссарий Синьории, Пьеро Мартелли остался на месте казни, чтобы вместе с буономини судилища Святой Инквизиции письменно засвидетельствовать её окончание и смерть всех осуждённых, – затем приказал Настаджо вывести из конюшни лошадей, и в тот же час покинул Флоренцию. По прибытии в Милан Леонардо, используя наброски, сделанные на месте казни, немедленно приступил к работе над «Тайной Вечерей», занявшись последним её персонажем – Иудой Искариотом. Его лицом послужило лицо послушника монастыря Сан-Марко, Святого отца фра Марио Сантано, казнённого на чистилищном костре…

Г Л А В А 5.

Венчание Джованни Бельтраффио и Кассандры не состоялось и было отложено на неопределённый срок… И всё из-за того, что в отсутствие Леонардо, пока он был во Флоренции, его ученики Джакомо Капротти и Андреа Салаино обчистили казну Академии, украв из неё все оставшиеся деньги, выданные ему два года назад Людовико Сфорца для покупки картин из медичейского дворца. Не получая в последние годы от герцога жалование, Леонардо расходовал их очень бережно. Эти два повзрослевших сорванца спустили все украденные деньги на дешёвых путан, от души повеселившись с ними в том самом, выстроенном по чертежам Леонардо, борделе для членов тайного совета миланского Двора. Только благодаря Амбраджо да Розате, члену тайного совета, к которому обратился Леонардо, они были найдены. Марко д’Оджоне, ответственный за казну Академии, а также Чезаре да Сесто и Джованни Бельтраффио готовы были убить их, но Леонардо заступился за воришек, ограничившись лишь устным им замечанием, что воровать грешно. Все в Академии, включая даже сердобольную Матурину, остались недовольны его решением, разумеется, кроме самих Джакомо Капротти и Андреа Салаино. Правда, проявленное к ним милосердие со стороны Леонардо заставило их устыдиться. Они чувствовали себя виноватыми и старались возместить ущерб своим усердным трудолюбием. Однако Академия осталась без гроша, и надо было что-то делать… Скрипя сердцем и переступив через себя, Леонардо сел за письменное обращение к Людовико Сфорца о его двухлетней задолженности, в котором он в первую очередь указал смету за бронзу и отливку Колосса – сумму, умышленно завышенную, – зная, что герцог отвергнет её и приостановит работу над Колоссом, как только глянет на её окончательную цифру. Далее его обращение становится менее категоричным: «… Безусловно, ваше Величество занято более важными государственными делами, но дерзну напомнить Вам, что из-за Вашего невнимания к искусствам они осуждены на безмолвие… В течение двух лет я не получаю жалования, а со времени последнего, полученного мною 56 месяцев назад, я вынужден на это время растянуть 50 дукатов и кормить на них учеников Академии. Думаю, что любой пришёл бы в недоумение: как это можно сделать? Прискорбно мне, что я, вместо того, чтобы думать о науках и искусствах, должен отрываться от них, чтобы временными приработками зарабатывать пропитание… Другие лица, находящиеся на службе Вашего Величества, имея посторонние доходы, могут ждать, я же с моим искусством и постоянной готовностью повиноваться Вам, не имею такой возможности… Впрочем, желаю бросить неоконченное, ради более выгодного…» Отправляя письмо с почтовым курьером, Леонардо не надеялся на успех, но к его большому изумлению герцог Людовико Сфорца отозвался. Случилось это осенью, в ноябре 1498 года, когда он заканчивал работу над «Тайной Вечерей». Из замка к нему пришёл казначей Боргонцо Ботто, уведомивший Леонардо, что его письменное обращение о денежной ему задолженности герцога рассматривается членами его придворного Совета.

– Скорее всего, – чопорно тужась перед Леонардо, дулся он от важности, – вам будет выплачено жалование за два прошедших года, а также за окончание «Тайной Вечери», но с выплатой денег на воздвижение Колосса придётся повременить: сумма слишком огромна, чтобы выплатить её сразу; к тому же мешают этому политические обстоятельства… – он не договорил, о каких политических обстоятельствах идёт речь в его оговорке, но, помня разговор с кардиналом Перуджи, Леонардо понял, что казначей имел в виду войну Людовико Сфорца с французским королём Людовиком XII.

Случилось так, как и предвидел Леонардо: испугавшись огромной выплаты за Колосса, герцог Людовико предпочёл временно ограничиться более малой суммой уплаты за «Тайную Вечерю» и два года его задолженности перед ним. Но и этой выплаты ему пришлось ждать до марта 1499 года, а пока он сводил концы с концами тем, что позволил двум его любимцам-проказникам: Джакомо Капротти (лучшему воришке Милана, как окрестили его ученики Академии) и Андреа Салаино – играть в местных тавернах в кости, обыгрывая там пьянчуг, что они делали с большим удовольствием, в конце концов, возместив ущерб обворованной ими Академической казны. Денег от их игр уже хватило на то, чтобы сыграть свадьбу Джованни и Кассандры, которые были счастливы узнать об этом от Леонардо.

– А мой дядя тоже приготовил для меня подарок ко дню свадьбы! – заявила ему в ответ радостная Кассандра, прижимаясь к плечу Джованни. – Он нашёл способ, как из олова сделать золото! И скоро мы будем несказанно богаты!.. Да, мессере Леонардо, и не смотрите на меня с таким удивлением!.. Он и вам, как своему другу, тоже желает подарить немного золота в знак вашей долгой, крепкой дружбы!.. Не далее, как сегодня вечером, он будет демонстрировать свои способности герцогу Людовико Сфорца, который, как он полагает, выдаст ему приличную сумму денег для приобретения олова, чтобы превратить его в золото…

– Боже! – невольно вырвалось у Леонардо. – Что ещё удумал этот хитрец? Неужели он вновь от алхимии вернулся к дурдалам и диомеям?! – вспомнил он фокус Галеотто с обитателями драгоценных камней и растений, когда семнадцать лет назад он прибыл в Милан.

– И вовсе нет! – обиженно возразила Кассандра, подав ему красивое золотое колечко с тонким гравированным узором по его бокам. – Вот, мессере Леонардо, сами убедитесь…

Леонардо взял протянутое колечко и стал внимательно его изучать: по виду оно было абсолютно золотым; блеск, оттенок и ощутимая тяжесть, как самого тяжёлого из всех металлов, – всё присутствовало в колечке. Однако что-то смущало его: он увидел множество едва заметных царапинок на выступающих, отполированных до блеска гранях.

– А как давно у тебя это колечко? – оторвался он от изучения кольца.

– Дядя Галеотто подарил мне его сегодня утром, – ответила Кассандра.

– Утром?!

– Да.

Леонардо усмехнулся, подбросив кольцо в руке.

– А выглядит оно довольно старым! – иронично усмехнулся он и, поймав кольцо, сдавил его пальцами: оно сжалось, словно было вылеплено из теста; Леонардо с грустью вернул его Кассандре. – Даже не прибегая к методу Архимеда об объёме тел, чтобы проверить, золотое кольцо или нет, я могу с точностью сказать, что оно не из золота, а из олова, которому удивительным образом придан золотой оттенок…

– Золотой оттенок? – пролепетала Кассандра.

– Да, моя девочка, – грустно улыбнулся ей Леонардо, – и как это не покажется тебе печальным, но твой дядя обманул тебя… Однако я думаю, что это не самое печальное, что произошло, поверь мне! Самое печальное – ждёт впереди, если мессере Галеотто действительно вздумает демонстрировать герцогу Людовико Сфорца его способности в алхимии с превращением олова в золото! Его надо немедленно остановить, пока это не закончилось для него тяжёлыми последствиями разоблачения…

– Но уже поздно! – перебила его Кассандра. – У него в плавильной мастерской уже с утра находятся секретари герцога, следя за тем, чтобы не было подлога… – она покачала головой. – Святая дева, как я была наивна! – разочарованно воскликнула она, спрятав от стыда лицо на груди Джованни.

Леонардо с сочувствием посмотрел на неё и стал торопливо одеваться. Он хотел успеть прийти к Галеотто Сакробоско до прибытия в его мастерскую Людовико Сфорца и остановить друга от необдуманной авантюры, грозящей ему жестокой казнью фальшивомонетчиков – медленной смертью на тлеющих углях. Облачившись в тёплый кожаный плащ, подбитый горностаем, тёплые меховые сапоги из козьих выделанных шкур и соболью шапку, подаренную ему в Новый 1497 год русским послом Данилой Мамыровым, Леонардо покинул Академию.

Март в этот 1499 год выдался холодным. С Альп ветер нёс мокрый, липкий снег и пронизывающую до костей сырость. Пасмурный день синим сумраком клонился к вечеру. Уличные фонарщики раньше времени зажигали на уличных столбах масляные фонари; лавочники и ремесленники повесили светильники над вывесками своих лавок, таверн и мастерских; старинные здания окрасились в ярко-оранжевые цвета уличных огней. Милан жил своей обычной вечерней жизнью. Натянув поглубже соболью шапку на голову, Леонардо быстрым шагом направился в мастерскую Галеотто Сакробоско. Он не успел. Кортеж герцога из множества карет и конной охраны уже был у дома Галеотто. Обойдя его стороной, чтобы не быть узнанным кем-нибудь из придворных вельмож, Леонардо вошёл в мастерскую со стороны сада. В плавильном цехе Галеотто уже готовил тигеля и тинктуры к предстоящему представлению химического превращения олова в драгоценный металл, а Людовико Сфорца и его многочисленная свита с нетерпением ожидали этого необычайного зрелища. Остаться незамеченным из-за своего высокого роста Леонардо не удалось, хотя охрана пропустила его, и он весьма бесшумно пристроился позади придворной свиты. К нему сразу обратились несколько вельмож с вопросом, что он думает по поводу опыта его друга, Галеотто Сакробоско; Людовико Сфорца тоже обернулся и уставился на него в ожидании, что он ответит.

– Несмотря на то, что некоторые из людей считают золото презренным металлом, так как из-за него возникает множество соблазнов, – задумчиво растягивал слова Леонардо, на ходу размышляя о том, что он попал в безвыходную ситуацию и теперь вынужден невольно защищать Галеотто. – Оно не теряет своей ценности и блеска, даже находясь в грязи, следовательно, это говорит о его благородном, божественном происхождении… Золото само по себе ни в чём не повинно, а соблазн, вселяемый в людей, – это искушение сатаны. Он во всём и виноват!..

– Что вы имеете в виду?! – вывел его из задумчивости резкий вопрос секретаря Карлито.

– Что?! – встрепенулся Леонардо и с невинной улыбкой окинул взглядом вельмож. – Смею уверить вас, синьоры, мессере Галеотто не одержим дьяволом! Его помыслы чисты, как божественные слитки благородного металла, которым он желает одарить его Величество!

Вся придворная знать, включая самого герцога Людовико, от его речи пришла в восторг и озарилась улыбками. Тем временем Галеотто – появление Леонардо никак не отразилось на его поведении – трудился над толчёной тинктурой, засыпая её в керамический плавильный тигель вперемешку с кусочками олова, светло-жёлтого воска и серебристо мерцающей ярко-жёлтой пыльцой болотных лилий. В воздухе повис приятный цветочный запах. Некоторые из дам в блаженстве закатывали глаза от этого ароматного благоухания. Ни у кого из присутствующей знати уже не было сомнений в том, что чудодейственное превращение грязного олова в благородный металл состоится. Галеотто поставил тигель в плавильную печь и, продолжая посыпать в него цветочную пыльцу, стал помешивать плавящееся олово тонким железным прутом. Все замерли, вытягивая шеи и норовя заглянуть в жерло плавильной печи, чтобы увидеть, как плавящееся олово примет цвет золота. Леонардо тоже проявил интерес взглянуть на это явление. Его чрезвычайно разбирало любопытство: в чём загадка столь необычайного фокуса? Приподнимаясь на носочки, он вместе с вельможами вытянул шею, чтобы увидеть превращение металла. Галеотто с невозмутимым видом всё так же продолжал посыпать тинктуру с цветочной пыльцой в тигель и помешивать железным прутом олово. Через пару минут терпеливого ожидания все увидели, наконец, как олово стало постепенно принимать розовато-жёлтый оттенок. От возбуждения у вельмож перехватило дыхание. Людовико Сфорца от нетерпения готов был сам залезть в печь, чтобы прикоснуться к этому чуду. Ещё через минуту олово окончательно приняло цвет золота, и все одновременно издали восторженный возглас восхищения. Галеотто вытащил тигель из плавильной печи и вылил его содержимое в глиняную форму, которую затем отнёс к ёмкости с водой; опустив формочку в воду, он подождал, когда слиток остынет, и, достав его, торжественно поднёс герцогу Людовико Сфорца.

– Вашим непревзойдённым красавицам-примадоннам на украшения, ваше Величество! – подобострастно выдохнул он, улыбнувшись Чечилии Бергамини и Лукреции Кривелли.

Женщины зарделись ярким румянцем. Людовико Сфорца взял в руки слиток и, осмотрев его с откровенно удивлённым открытым ртом, передал в руки Джироламо Мельци, его бывшего алхимика и друга Леонардо, специально приглашённого им из его родового поместья Ваприо для свидетельства этого химического чуда. Осмотрев слиток, Джироламо Мельци удивлённо дёрнул плечами.

– Это золото!.. Ей Богу, золото!

– Мессере Леонардо, взгляните! – позвал его с победоносным видом Галеотто.

Леонардо подошёл, взял в руки слиток, и оторопел: он действительно держал в руках золото. Быстро сообразив, в чём дело, он чуть было не выдал себя непроизвольным возгласом восхищения авантюрной изобретательностью друга, но вовремя себя сдержал.

– Ну… так… А я что говорил?! – запинаясь от возбуждения, выпалил он. – Его чистые божественные помыслы превратились в благородный металл для его Величества! – и, дёрнув головой, добавил: – Да-а, это позаковырестей дурдал и диомей…

В глазах Галеотто мгновенно отразился испуг, не укрывшийся от взгляда Леонардо. Они посмотрели друг на друга: один глядел пристыжено, другой – насмешливо.

– Мессере Галеотто, я вынужден заключить вас под стражу! – вдруг, как гром среди ясного неба, прозвучал голос Людовико Сфорца, отдавшего с равнодушным видом слиток золота на обозрение вельможам.

Леонардо от неожиданности закашлялся. Галеотто, превратившись в ледяную статую, потерял голос.

– За что? – чуть слышно просипел он. – Это ведь… золото!..– с трудом он выдавил из себя.