Текст книги "Леонардо. Жизнь и удивительные приключения великого флорентинца. Книга 2"

– Похоже, что люди везде одинаковы! – устало усмехнулся Леонардо. – Всё повторяется: во Флоренции, когда я занимался анатомическим сечением, про меня говорили то же самое… Но вот ведь что интересно во всех этих слухах, ваше Высочество: все могилы на городских кладбищах не тронуты и находятся в полной невредимости, а те, кто о нас знает всё до мельчайших подробностей – утверждает о нашем дьявольском святотатстве так, будто сам содействовал нам и принимал в этом непосредственное участие. Не худо было бы их самих допросить: откуда они с такой ясностью знают о наших опытах с покойниками?! Ведь никто и никогда не видел ни меня, ни Марко-Антонио, ни на одном из городских кладбищ…

– М-да… действительно ерунда… – согласился с ним герцог после небольшого раздумья.

– Эти слухи, по-видимому, основываются на россказнях вашего конюха Джакопо Тузло, ваше Высочество, – предположил секретарь и летописец герцога мессере Джоржо Мерула. – Мастер Леонардо как-то испытывал изобретённый им воздушный купол для мягкого приземления во время полётов на его крыльях…

– Да-да, именно… Я давно хочу услышать эту историю, но никто ничего вразумительного о ней мне ещё не рассказал!.. – торопливо закивал герцог. – Что с ним приключилось? Почему он попал в госпиталь Оспедале Маджоре с душевным припадком?

– У него была такая привычка, ваше Высочество, не доходить до уборной, а мочиться на угол конюшни, – неторопливо повёл рассказ Джорджо Мерула. – А мессере Леонардо на крепостной стене, прямо над самой конюшней, установил лебёдку для испытания воздушного купола, к которому подвесил набитое песком человеческое чучело, равное весу человека…

– Я решил испытать купол ночью при свете факелов, когда не будет толпы зевак… – обронил реплику Леонардо.

– Да, именно ночью! – подтвердил Мерула. – И вот, когда мессере Леонардо решил проверить своё изобретение в действии, то, – как будто к месту, – в это время из своей каморки на угол конюшни притащился Джакопо Тузло… А его предупреждали ранее, что за это он будет наказан Господом, и тот будет попустительствовать сатане, чтобы он свалился на его голову… И вот, когда конюх пристроился к углу, – ночью-то темно и его не видать – мессере Леонардо отпустил с лебёдки купол с чучелом, и оно приземлилось ему прямо на плечи! Страх – рассказывать, что с ним потом сотворилось! – покачал головой негодующий секретарь. – Он обделался со всех сторон с таким усердием, с каким откормленному коню понадобилось бы тужиться месяц!.. В потёмках, накрытый куполом, ползает на коленях вокруг чучела, смердит, как несметная туча клопов, и просит чучело простить его за все содеянные им на углу конюшни зловонные грехи… В общем, насилу его успокоили, но полностью привести в чувство не удалось даже в госпитале Оспедале Маджоре!.. Отныне, прилежный и аккуратный, он и там теперь в уборной, когда идёт туда оправиться, вытаращив глаза, постоянно смотрит в потолок!

Герцог Людовико, задыхаясь от смеха, держался за ажурный ворот, оттягивая его, чтобы не задохнуться. Побагровевший, он долго не мог вымолвить и слова, а когда, наконец, пришёл в себя и отдышался, то уже смотрел на Леонардо не строго, а по-дружески.

– А правда ли, что ты водил по Милану лошака в обществе музыкантов и рассказывал горожанам, что он говорящий, убеждая их разговорить его за награду в сто золотых сольдо? – вытирая лацканом камзола слёзы с глаз, спросил герцог.

–Правда, ваше Высочество! – ответил Леонардо.

– И что?!.. Нашёлся хоть один идиот, попытавшийся разговорить животное?

– Таких идиотов, ваше Высочество, в Милане оказалось гораздо больше, – ответил Джорджо Мерула за Леонардо. – И они заняли всю рыночную площадь…

– Вот как?! – удивлённо вскинул брови Людовико Сфорца.

– Думаю, что их было бы гораздо больше, если бы мессере Леонардо предложил награду в тысячу золотых сольдо!.. Уверен, что в этом случае к обычным гражданам присоединились бы и знатные сеньоры, вступив в единоборство с простым народом за попытку разговорить животное! Жадность – болезнь, поражающая, как и чума, всех, не разбирая кастовых различий…

– Но зачем тебе это понадобилось, Леонардо?!

– Я просто хотел устроить праздник веселья, только и всего…

– Для чего?!

– Для того, что мне необходимо было пристальнее вглядеться в лица смеющихся, чтобы понять, как работают мышцы лица во время смеха, и потом зарисовать их улыбки для возможных будущих картин… Ведь и в «Тайной Вечере», насколько вы знаете, ваше Высочество, я пользуюсь тем же методом.

– Да, я знаю, – не переставал улыбаться герцог. – Не соскучишься с тобой, ей Богу!.. Монахи Мария делле Грацие жалуются, что ты очень медленно работаешь над «Тайной Вечерей», но я-то тебя понимаю…

– Работа над картиной идёт медленно ещё и потому, ваше Высочество, что у меня нет подмастерьев, способных готовить краски, и мне всё приходится делать самому, а это отнимает у меня очень много времени… Я давно хочу обратиться к вам с просьбой позволить мне открыть при Дворе вашего Высочества Академию Живописи с набором в неё учеников…

Герцог Людовико задумался. Поглаживая мягкой холёной рукой свою чёрную окладистую бороду, он не торопился с ответом. Медленно вышагивая по залу приёмов, он тянул время.

– Ты же знаешь, Леонардо, что я временно занимаю пост государя Ломбардии, – наконец ответил он после долговременной паузы. – Не сегодня-завтра моё опекунство над племянником Джан-Галеаццо закончится, и тогда он станет полноправным правителем… Позволь я тебе создать при Дворе Академию Живописи, но что будет с ней, когда на престол сядет мой племянник?!.. Мне не хотелось бы тебя огорчать, но моё и твоё начинание с началом его власти может быть разрушено!

Леонардо растерялся и не сразу понял, куда клонит Людовико Сфорца.

– Что значит: «что с ней будет», ваше Высочество? – спросил он. – Джан-Галеаццо, как вы знаете, сам давно обучается у меня искусству живописи и мечтает об Академии… Ему ли разрушать начатое нами?! Он говорит мне, что, пока вы государь, я должен обратиться к вам, а он поддержит мою просьбу и будет содействовать её созданию…

– Так-то оно так, Леонардо, но ты многого не знаешь о том, что творится в стенах этого королевского замка… Мы, к сожалению, не равны с тобой по происхождению, и всего я не могу тебе рассказать, хотя уверяю: с удовольствием бы это сделал, зная, что ты никогда не дашь мне плохого совета! – он приблизился к Леонардо и, понизив голос, едва слышно произнёс: – Ты великий мастер, Леонардо!.. Тебе доводилось что-нибудь слышать о Дионисиевом ухе?

– Слуховой подслушивающей трубе, вделанной в стены дворца, с помощью которой прослушиваются все комнаты?! – удивлённо воскликнул Леонардо. – Что заставило вас… Ах, извините! – осёкся он, осознав, что его вопрос по поводу причины, побудившей герцога заговорить о подслушивающем устройстве останется не только без ответа, но и настроит его против него.

– После женитьбы Джан-Галеаццо на Изабелле Арагонской и моего венчания с Беатриче д’Эсте между нами возникла стена отчуждения, – тихо и вкрадчиво прошептал герцог Людовико. – Это всё, что я могу тебе сказать… И я прошу тебя, Леонардо, в этой стене – « стене отчуждения» – сделать Дионисиево ухо! – он увидел, что Леонардо покраснел, и добавил жёстким голосом, не терпящим возражений: – Выполнишь мою волю, и тогда я позволю осуществиться твоей мечте об Академии Живописи!

– Простите, ваше Высочество, но вы иногда так говорите, что трудно разобрать – это в шутку или всерьёз! – чуть склонил перед ним голову Леонардо.

Герцог смягчился.

– Ты просил меня узнать о Кристиане Гретто… – как запасной козырь для полного расположения к себе Леонардо оставил он напоследок эту тему, заранее предположив, что вопрос о Дионисиевом ухе осложнит между ними отношения.

Леонардо напрягся, метнув на него пытливый пронизывающий взгляд.

– Члены тайного совета доложили мне, что у неё откуда-то объявился то ли отец, то ли брат, заставивший её заложить ростовщику дом и имение, которое она получила в наследство от сеньора Маурицио Гретто после его смерти. Вот уже семь лет, как в этом доме никто не живёт, так как нотариальная сделка не была должным образом оформлена из-за отсутствующего завещания… По суду эта тяжба может длиться бесконечно!.. – его голос опять стал вкрадчивым. – Более я ничего не знаю, но тебе, Леонардо, не об этом надлежит думать… Мой тайный кубикуларий Пармо Солонцо, состоящий на службе Священного Воинства Святого брата Марио Сантано, доносит мне из Флоренции о том, что ты ранее от меня скрывал…

Леонардо похолодел, и это не укрылось от взгляда Людовико Сфорца.

– Ты вскормлен при рождении молоком дьявольской козы и был привлечён Священной Канцелярией за содомию… – процедил он сквозь зубы. – Тебе ли заботиться о свидании с женщиной и думать о любви, Леонардо?! Это может стать для тебя непоправимой ошибкой… Береги себя! К тому же Сантано замышляет против тебя нечто такое, от чего даже у меня стынет кровь в жилах, и сейчас только от меня зависит твоя дальнейшая судьба…

– Я надеюсь, что вы в ней примете положительное участие! – нашёл в себе силы хладнокровно заметить Леонардо.

– Если ты не будешь противиться моей воле…

– Я к вашим услугам, ваше Высочество!

У Людовико Сфорца губы растянулись в самодовольной улыбочке.

– Я знал, что мы поймём друг друга… Иди и делай то, что тебе приказано, и, пока я жив, тебя никто не тронет!

– Благодарю, ваше Высочество!

Поклонившись ещё раз, Леонардо покинул зал приёмов. У него всё плыло перед глазами, а в голове царил хаос. Возвращаясь домой, он думал о том, что был на расстоянии одного вздоха от гибели, что сегодня ему опять посчастливилось, и мысленно он возносил хвалу Всевышнему, чья рука отвела от него беду. Но этот разговор с Людовико Сфорца ещё долго не выходил у него из головы и не давал ему покоя…

Г Л А В А 7.

И вновь Леонардо пришлось отложить работу над «Тайной Вечерей» и Колоссом. Дионисиево Ухо отнимало у него всё свободное время, и ему приходилось проводить дни и ночи в герцогском замке. Пустующий замок с его массивными мрачными сводами наводил на него смертельную тоску. Всех его обитателей, придворных подданных, герцог Людовико Сфорца вывез в Павию, в его загородный замок, под тем предлогом, что в Кастелло ди Порта-Джовиа будет проводиться строительный ремонт. Помощников у Леонардо не было, и всё ему приходилось делать самому. Используя вентиляционные отводы, имевшиеся в каждом помещении замка, он сравнительно быстро управился с проведением слуховых труб: всего за три с половиной года, и предъявил Дионисиево ухо для ознакомления герцогу Людовико Сфорца.

Герцог испытал ошеломляющий восторг, когда опробовал его на практике: оказалось, что оно опутывало не только верхние покои замка, но и подвалы оружейных, вещевых и продовольственных складов, а также тюремные камеры вместе с комнатами надзирателей и палачей. Однако радость Людовико Сфорца не была приятна Леонардо, так как наряду с ней он обрёл себе массу врагов, узнавших о том, что конструкцией и обустройством слуховых труб Дионисиева Уха занимался он. Даже те, кто раньше, казалось, до беспамятства были влюблены в него, стали его врагами, а сам Леонардо узнал о теневой жизни замка столько, что почувствовал себя опутанным змеиным клубком. Любовные интриги придворных, имевшие вид модного помешательства, переплетались с политическими. Герцог Людовико Сфорца, помимо супруги Беатриче д’Эсте, любовницы Чечилии Галлерани, – вышедшей к этому времени замуж за графа Бергамини, и взявшей его фамилию, – и множества мимолётных связей, завёл ещё одно любовное знакомство с девушкой знатного происхождения, но разорившегося рода. Её звали Лукреция Кривелли, ради которой он сделал её родного брата Матео Кривелли камерарием своего монетного двора. Он искусно уделял внимание всем, сочетая его с утончённым политическим коварством. Никто из женщин не мог ему противиться, потому что знали, что им грозит в случае их отказа. Если раньше поговорка «И стены имеют уши» была лишь условностью, намекавшей, чтобы собеседники не были излишне болтливы, то теперь она имела совершенно прямое значение. В стенах замка люди боялись говорить даже шёпотом, и то, что Людовико Сфорца не «докладывали стены», ему доносили его любовницы, их мужья и братья, считавшие себя обязанными это делать, так как герцог, наряду с отдыхом в постели с их жёнами и сёстрами, жаловал им весьма почётные должности при Дворе. Тех придворных, кому не нравилось поведение Людовико Сфорца, и они роптали на него, герцог отправлял в подземные казематы замка. Пострадал от него и его секретарь-летописец мессере Джорджо Мерула, рассказавший Леонардо о том, что Людовико не собирается отдавать престол племяннику Джан-Галеаццо и его супруге Изобелле Арагонской, а задумывает их отравить. Для этого герцог тайно заставил своих кубикулариев выкрасть у него из сада плоды тех деревьев, над которыми Леонардо проводил опыты с ядами. Это известие стало для него таким потрясением, что он не сразу от него оправился. И хоть он знал, что отравленные стволы деревьев не дают отравленных плодов, он считал себя причастным к замышляемому герцогом убийству.

На следующий день после их разговора Джорджо Мерула был отправлен герцогом в тюремное подземелье замка, а по Милану распространился слух, что Джан-Галеаццо тяжело заболел. За пределами замка на городских площадях и рынках слышался ропот о том, что его болезнь – это медленно действующий яд плодов из фруктового сада Леонардо. При Дворе не стало ни одного человека, который не жил бы в страхе. Ненависть придворных к Леонардо стала неистовой, как рвущийся из плавильной печи огненный жар. Изобелла Арагонская, жена Джан-Галеаццо, когда-то увлечённо бегавшая за ним со своей двоюродной сестрой Беатриче д’Эсте, теперь избегала с ним встреч и не позволяла ему встречаться с мужем. А Джан-Галеаццо между тем медленно умирал. Леонардо знал, что он не виноват и плоды с деревьев из его сада тут ни при чём, но расползавшиеся по замку и по городу слухи, что именно он виноват в начавшейся затяжной болезни законного наследника Престола, делали своё чёрное дело. Он обратился за помощью к Беатриче, с которой у него сохранились весьма дружеские отношения, но и она отнеслась к нему холодно и не помогла ему объясниться с Изобеллой, чтобы та поняла, что не он виновен в болезни её мужа. Эти две, ранее дружные девочки, ныне стали злейшими врагами, и он стал между ними. Беатриче д’Эсте была заинтересована в том, чтобы вина за отравление Джан-Галеаццо пала на Леонардо. В этом случае её супруг герцог Людовико Сфорца оставался незапятнанным и мог спокойно взойти на престол после смерти его племянника, о чём она мечтала и за что прощала все его любовные похождения и измены. Поняв, что она ему не поможет, Леонардо сделал вывод, что мечта стать Великой герцогиней Ломбардии затуманила рассудок Беатриче д’Эсте и прежняя искренняя девочка под воздействием мужа-тирана превратилась в настоящую хищницу-гарпию. Её противостояние с Изобеллой достигло такого апогея, что они открыто заговорили о войне.

Не желая более оставаться в замке Кастелло ди Порта-Джовиа, Изобелла и Джан-Галеаццо переехали в Павийский замок, и оттуда Изобелла написала отцу в Неаполь, чтобы он с войском пришёл в Милан и освободил от Людовико Сфорца по закону принадлежащий им государственный Престол. Узнав об этом, герцог Людовико и Беатриче также обратились за помощью к французскому королю Карлу VIII, с которым у них на тот момент уже было дипломатическое соглашение о взаимопомощи. Политическая борьба за власть в миланском Дворе достигла такого накала, что все замерли в ожидании развязки, как природа замирает перед началом бури.

Леонардо, не желая больше слышать о придворных распрях, ставших ему тошнотворными, решил удалиться от Людовико Сфорца, получив от него обещанное вознаграждение за Дионисиево Ухо – солидный денежный гонорар и подписанный им документ об открытии Академии Живописи.

– Не торопись пока заниматься «Тайной Вечерей» и Колоссом, – как бы, между прочим, напутственно, проронил ему герцог, отдавая в руки подписанное разрешение об открытии Академии. – На сегодняшний день они не так важны для Двора, как важна для него безопасность… Нам никто не гарантирует помощь французов. Ни граф Каспаро Бельджойза, мой поверенный при Дворе Карла VIII, ни даже сам Бог не в силах сказать мне о намерениях французского короля, а между тем мы сами должны суметь защитить себя от возможного нападения на нас отца Изобеллы Арагонской, короля Неаполя Альфонсо!.. Займись-ка пока, наряду с открытием Академии, изготовлением оружия… Нового оружия! – подчёркнуто выделил он последнюю фразу ударением. – Такого, какого ещё ни у кого не было! Я верю в тебя, мой Леонардо, что тебе удастся поразить его удивительными свойствами не только меня, но и весь мир!.. – он думал, что пафос высказанного окрылит мастера.

Леонардо же ничего не оставалось делать, как покорно принять рекомендацию герцога и пойти выполнять его очередной заказ, оставив на потом заботу о «Тайной Вечере» и бронзовом памятнике Дому Сфорца…

**** **** ****

Академия Живописи – «Leonardi Vinci Akademia» – его давняя мечта, наконец-таки сбылась! Теперь он мог принимать учеников… Как таковой её пока не было, и её открытие состоялось лишь формально, но Леонардо и этого было достаточно. Не имея университетского образования, он постигал научные истины самообучением и, будучи упорным и одарённым от природы, превзошёл в науках всех своих учёных современников, что, кстати, тоже было дополнительным поводом с их стороны для зависти и ненависти к нему. Они злорадствовали, что, имея огромные знания, он не в состоянии их кому бы то ни было передать. И откровенно боялись того, что, заполучи Леонардо возможность для набора учеников, то их ученики непременно бы от них переметнулись к нему, ибо его авторитет непревзойдённого мастера простирался далеко за пределы Ломбардии да и всей Италии.

И вот их страхи оправдались. Необразованный, по их мнению, доморощенный учёный, – хитростью и коварным обманом получивший у миланского государя разрешение принимать к себе на платные курсы обучения учеников с налоговой податью в государственную казну, – объявил о наборе учеников в его Академию Живописи. Леонардо же, помня слова учителя, Паоло Тосканелли, о том, что многие из молодых людей идут учиться не ради познания науки, а для того, чтобы изображать её знание для своих корыстных целей, проводил такой тщательный экзаменационный отбор учеников, что все опасения его учёных коллег оказались суетными. Все, кто ушёл от них, вернулись в их мастерские. Всем им Леонардо вынес свой приговор: ленивы и бездарны! Из огромного потока пришедших к нему молодых людей он отобрал лишь двоих: Чезаре да Сесто, сына небогатого миланского торговца; и Марко д’Оджоне, сына зажиточного ткацкого промышленника из Падуи. Их отличала разница в возрасте – Чезаре был старше Марко на семь лет, – но объединяло их знание в математике и прикладных науках; они проявили достаточную образованность в живописи, в геометрии и изготовлении темперы. Принимая их, Леонардо руководствовался не только первичными знаниями его будущих учеников, но и их внешним обликом, следуя своему незыблемому правилу: «Душа есть художница своего тела».

Чезаре и Марко имели статные атлетические фигуры, что облегчало Леонардо подбор им натурщиков. В этом подходе и подборе учеников он руководствовался ещё и экономическим интересом: для них не надо было нанимать профессионального платного натурщика, они сами могли успешно позировать друг другу, а сэкономленные деньги он откладывал на всевозможные непредвиденные случаи… Третий ученик для Леонардо стал полной неожиданностью. Он и предположить не мог, что возьмёт его к себе в мастерскую Академии. Им оказался нищий оборванец лет тринадцати – пятнадцати, смело вошедший в боттегу и протянувший Леонардо ладошку, на которой лежала медная монетка.

– Для того, чтобы обучаться у меня, этого мало, малыш, – ласково, почти с отеческой грустью посмотрел на него Леонардо.

– Нет, мессере, вы меня не так поняли, – вытер нос разорванным рукавом куртки подросток. – Эту монетку подарили мне вы!

– Я?!

– Да, вы… Вы меня не помните?!

– Нет.

– А, между прочим, эта монетка всегда приносит мне удачу, когда я подбрасываю её к кампаниле Сан-Джовани… Вспомните!

Леонардо напрягся и внимательней вгляделся в лицо мальчика.

– Кажется, припоминаю… – вскинул он брови и озарился улыбкой. – Ну как же?!.. Ты меня развеселил своей ловкостью, украв её на рынке у какого-то … то есть, у Галеотто Сакробоско, когда я приехал в Милан!

– Да, мессере! – воскликнул подросток.

– Тебя ещё поймал этот…

– Бенедетто Минотавр!.. Вы тогда руку ему сломали за то, что он хотел меня побить!

– Ну да!..

– Вспомнили?!

– Тебя-то я вспомнил, но вот как твоё имя…

– Джиано Джакомо Капроти!

– Сын бедного башмачника, – окончательно вспомнил Леонардо разговор о мальчугане-воришке, происходивший в толпе горожан на рыночной площади во время праздника, посвящённого Святому Георгию.

Подросток, видя, что признан, заулыбался во всю ширь рта, обнажив ровный и красивый ряд белых зубов. Внешне он был очень привлекательным, и если бы не его нищенский вид, то вполне бы мог сойти за юного красавца. Меткий и цепкий взгляд художника сразу по достоинству оценил и его прекрасные физические данные. Он был прекрасно сложен, и в каждом его движении царила грациозная плавность, видимо, выработанная им долгими тренировками для уверенного карманного воровства.

– Отец-то жив ещё?! – душевно просто спросил его Леонардо.

– Да, жив, – застенчиво ответил Джакомо.

– Всё так же пьёт и посылает тебя воровать деньги для его выпивки?! – голос Леонардо дрогнул от душевной боли.

– Когда как… – пожал плечами мальчик. – Всё больше плачет по маме, говорит, что ему жить недолго осталось… Да вот он, за дверями вашей мастерской стоит, не решается войти, потому что не верит, что вы меня вспомните, узнаете и возьмёте к себе в ученики.

– Так ты всё-таки пришёл сюда, чтобы стать моим учеником?!

– Да!

– Но… – Леонардо запнулся, увидев в глазах мальчика мгновенно застывший испуг от плохого предчувствия.

– Мессере, – задрожал его звонкий голосок, – вы меня тогда спасли… Я и сегодня подбрасывал монетку к кампаниле Сан-Джовани… Она ударилась о колокол и возвестила мне удачу… Мессере Леонардо! – отчаянно воскликнул он и, бросившись к нему, прижался, как сын прижимается к своему отцу.

Леонардо погладил его по голове, у него на глазах выступили капельки слёз. Он сам был незаконнорождённый, знал, что такое быть обездоленным, и потому чувствовал душу этого мальчика, как свою.

– Ну-ну, Джакомо, успокойся, – мягко вздохнул он. – Иди и скажи отцу, что я тебя вспомнил, узнал и… ты принят в мою Академию!

Мальчик поднял на него глаза, в них светилась такая преданность, что никакие его слова не понадобились Леонардо, чтобы понять, что он хочет сказать ему своим взглядом. Он ободрил его улыбкой и чуть отстранился от него.

– Иди, скажи отцу, а то он волнуется и переживает… И возвращайся!

Джакомо опрометью кинулся к двери и исчез за ней. Леонардо захотелось взглянуть на его отца, и он вышел вслед за ним на улицу. День стоял превосходный, цвела сирень и апельсиновые деревья, и из садов веяло их прекрасным ароматом, на небе не было ни облачка. В тени большого цветущего куста сирени стояли, обнявшись, отец и сын.

Леонардо вспомнил, что говорили горожане и Галеоттто об отце мальчика: пропойца, воровать посылает, но не бьёт… «Воровать-то посылает, видимо, от нищенской безысходности», – подумал он, глядя, с какой любовью прощаются отец и сын.

Он вспомнил своего отца, который тоже любил его. Они вели переписку, и Пьеро да Винчи по-прежнему, утайкой от жены Маргариты, высылал ему деньги, считая, что Леонардо остро в них нуждается. Воспоминание об этом наполнило его сердце щемящей теплотой. Перед глазами проплыл образ тётушки Туцци, бабушки Лючии, мамы… «Мама! – пронеслось у него в голове. – Где-то она сейчас?.. Что с ней?..» В последнем письме отец говорил, что её муж Аккаттабрига умер, но о ней самой не написал ни слова.

– Мессере, – вывел его из задумчивости хрипловато-дребезжащий голос отца Джакомо. – Мессере, простите…

– Да!..

– Простите, я не знаю, как правильно к вам обращаться, – он отстранился от сына. – О вас ходят самые разные и даже невероятные слухи: вы господин Зла, благородный сеньор Доброты, король Знаний и Мудрости!.. Как к вам обращаться?

– Мессере Леонардо!

– Мессере Леонардо, пожалуйста, выслушайте меня… – он судорожно проглотил ком, подступивший к горлу. – Я очень любил свою жену, но моя беспутность быстро свела её в могилу, и своего сына я толкаю в бездну пороков, а он очень способный! Он стремится к знаниям, а ему мешаю я! Умоляю вас: возьмите его к себе…

– Я уже это сделал!

– У меня ничего нет, чтобы заплатить за его обучение… Если хотите, я бесплатно буду выполнять все ваши поручения.

– Не надо.

– Я же говорил тебе, папа, что мессере Леонардо очень добрый и хороший! – озарился счастливой улыбкой Джакомо.

– Надеюсь, что мессере Леонардо будет с тобой интересно, ведь ты у меня такой большой выдумщик! – прижал он его голову к своей груди.

Они попрощались. Уходя, отец Джакомо обернулся и последний раз бросил взгляд на Леонардо.

– Скажите, мессере, – его голос звучал ещё более неуверенно, чем прежде, – а это правда, что десять лет назад вы спасли его от расправы на рынке Бролетто и украденную им монетку сделали счастливой?

– Правда.

– Хм… А я думал, что это всё его выдумки! – он поклонился. – Спасибо тебе, благородный сеньор Доброты! – и, больше не оборачиваясь, ушёл так быстро, словно боялся своим присутствием омрачить улыбнувшуюся сыну удачу.

Леонардо и Джакомо посмотрели ему вслед и вернулись в мастерскую. А через неделю Леонардо ждал ещё один сюрприз, ставший для него настоящим потрясением: к нему в Академию привели мальчика лет десяти, белокурого, с голубыми глазами и удивительно красивым телосложением. Привели его мужчина средних лет, вполне приличного внешнего вида, и старая, сгорбленная монахиня, скрывавшая лицо чёрной вуалью. Разговор между ними и мастером проходил в помещении мастерской. Вёлся он мужчиной и Леонардо; монахиня в это время стояла в стороне и, молча, наблюдала за ходом их беседы.

– До нас дошёл слух, мессере, что вы принимаете к себе учеников не только из богатых семей, но и из бедных, – учтиво начал разговор мужчина, отчётливо выговаривая каждое слово. – Мы хотели бы узнать: так ли это?

– Вы бы сначала представились, – недовольно заметил Леонардо, с любопытством разглядывая монахиню, а главное: чудесно красивого мальчика, в глазах которого сияли два голубых солнышка, смотревших на него с искренне детским интересом.

– Что вам моё имя, мессере? – горько усмехнулся мужчина. – Имя бедняка – пустой звук! Оно не в состоянии повлиять на судьбы мира, как могут влиять на них имена знатных вельмож и королей!

– Так может утверждать только тот, кто не придерживается божественных истин…

– Каких, например?..

– Пути господни неисповедимы… И пешка может стать ферзью! – спокойно возразил Леонардо. – Никто из нас не знает, какая нам уготована судьба: кто может на неё повлиять, и на кого мы влияем… Ладно, – махнул он рукой. – Не хотите назвать своего имени, ну и не надо… Я действительно принял в Академию одного юношу из бедной семьи, и не исключено, что этот приём продолжится… Имя-то у вашего мальчика, надеюсь, имеется, или он такой же безымянный, как и вы?

– Ну, что вы, он совсем не безымянный…

– Тогда, как его зовут?!

– Андреа Салаино!

– Андреа… – наклонился Леонардо к мальчику и внимательно всмотрелся в его лицо. – Кажется мне или нет, но у меня такое впечатление, что я его уже где-то видел…

– Так вы его возьмёте, мессере Леонардо? – перебил его незнакомец.

– А он знаком с живописью? Что он умеет делать?

– Ничего.

– Ничего?! – взметнулись брови Леонардо вверх.

– Я потому и привёл его к вам, что он ничего не умеет, и чтобы вы его хоть чему-то научили! Если бы он что-то умел, то не имело бы смысла его приводить к вам!

– Пожалуй, вы правы, – усмехнулся Леонардо. – Хорошо, оставляйте… – он потрепал мальчика за золотистые локоны волос и опять задумчиво пробубнил себе под нос: – Нет, определённо я тебя уже где-то видел…

– Он очень похож на вас, мессере Леонардо! – тихо шепнул подошедший к нему Джакомо.

Леонардо неподвижно замер, превратившись в каменное изваяние. На него и в самом деле смотрело его собственное лицо, только из далёкого детства. Он метнул взгляд на незнакомца с монахиней, но, увы, задать им очередного вопроса ему не представилось возможным: они уже покинули мастерскую. К нему подошёл Марко д’Оджоне и протянул алую розу.

– Откуда она?! – побледнел Леонардо, принимая цветок из его рук,

– Уходя, монахиня обронила из рукава, – ответил ученик.

У Леонардо залихорадило всё тело: затряслись руки, задрожали губы; на ресницах век повисли хрустальные капельки слёз. Он опустился перед мальчиком на корточки и обнял его; по его щекам потекли слёзы. Ученики смотрели на него и не понимали, что с ним происходит; не понимал этого и его новый ученик…

**** **** ****

Потекли будничные дни обучения первых учеников Академии. Домовладелец Марко Камилани, у которого Леонардо снимал жильё, предоставил ему для общежития учеников и мастерской живописи вторую половину его огромного пустующего дома. Сам же он после трудового дня был частым гостем мастера и подолгу сиживал с ним за вечерним бокалом вина, ведя интересные беседы и обсуждая разные темы. С появлением у Леонардо учеников дом бездетного торговца оживился, стал шумным и радостным. Супруга Марко Камилани, госпожа Трулла, относилась к ним как к своим детям. Она готовила для них еду, стирала им одежду, помогала с уборкой помещений и даже оказывала помощь в оборудовании мастерской в полном соответствии с Леонардовым трактатом из «Trattato della Pittura»* о том, какой должна быть академическая мастерская художника. Каждый день ученики изучали перспективу через рисование натуры ближних и дальних предметов, светотень, геометрию человеческого тела, изготовление красок и чистого масла к нему, скульптуру и многое другое…

Изобретением нового оружия для возможной предстоящей войны, заказанного герцогом Людовико Сфорца, Леонардо заниматься не спешил. Глядя на учеников, ему трудно было представить создание механизмов,

лишающих человека его души, в особенности такой необыкновенной, как у детей. Для их лучшего и быстрого развития он придумывал всевозможные игры и состязания, а по вечерам их мужскую компанию расцвечивала своим приходом Кассандра, ставшая изящной и милой красавицей. И вот тогда-то все ученики Леонардо, включая совсем юного Андреа Салаино, преображались, становясь настоящими сеньорами. Самым сдержанным из них был Чезаре да Сесто, проявивший себя немногословным и чуточку надменным, по-видимому, из-за того, что он был самый старший из них. Марко д’Оджоне во всех поступках вёл себя хладнокровно и расчётливо, как ростовщик. Ему-то, впоследствии, Леонардо и поручит вести счётную бухгалтерию всего хозяйства Академии. Самым озорным был Джакомо Капротти: выдумщик, балагур и активный подвижник Леонардо во всех придуманных им игрищах и озорствах. А самым нежным, искренним и открытым оказался лучистоглазый, златокудрый Андреа Салаино, ставший обожаемым любимцем Леонардо. Все ангелы в будущих картинах великого мастера будут списаны с него; а также Иоанн Креститель в его знаменитой картине, где Предтеча жестом указывает на скорый приход Иисуса Христа, которую он начнёт писать незадолго до смерти, но, увы, не закончит.