Текст книги "Русско-японская война. 1904-1905"

Перед темнотой появился «Читозе» и начал наблюдение за «Новиком», чтобы тот не сумел прорваться. Но «Новику» было не до сражений. Когда он встал на якорь, капитан обнаружил, что рулевое управление было так сильно разбито, что не подлежало ремонту, а когда он узнал, что на внешнем рейде его ждут несколько больших японских кораблей, то решил затопить свое судно на мелководье. Он сделал это в десять часов ночи, отправив команду на берег, поскольку это была российская территория. На следующее утро «Читозе» подошел, увидел затонувший остов, обстрелял его, потом обстрелял город, повернулся и скрылся.

Третьим кораблем, ушедшим от японского флота в главном бою 10 августа, была «Диана», которая направилась на юго-восток. Она получила повреждение ниже ватерлинии, но была в состоянии плыть и сражаться. В первую ночь команда «Дианы» видела девятнадцать японских эсминцев и торпедных катеров и была атакована шестью из них. Они выпустили в «Диану» восемь торпед, но ни одна из них не попала в корабль. Наутро капитан проверил запасы топлива, увидел, что не сможет дойти до Владивостока, и решил идти в Сайгон, где он надеялся заправиться и вернуться в бой. В этот день он связался с «Новиком» и продолжил путь, остановившись в Хайфонге, чтобы заправиться углем. «Диана» пришла в Сайгон 25 августа, но вместо того, чтобы отремонтироваться и перевооружиться, она была разоружена и интернирована.

Несчастный «Цесаревич», чья катастрофа похоронила последние надежды русского флота, оторвался от остальных кораблей в ночь на 10 августа, когда уже стемнело. Он несколько раз был атакован японскими торпедными катерами, но сумел дойти до Циндао. Здесь он не смог отремонтироваться и не ушел из гавани в срок, установленный германскими властями, и по законам военного времени был интернирован вместе с командой. Были обнаружены останки адмирала Витгефта: тело оказалось разорванным попавшим в него снарядом, сохранилась только одна нога.

Из восьми эсминцев, сопровождавших главные корабли флота, три вернулись в Порт-Артур и пять были разбросаны по различным китайским портам. «Бурный» преследовали несколько японских эсминцев, и его капитан взорвал корабль на рейде британской базы Вэйхайвэй. Он высадил команду на берег и отправил ее в британский порт, откуда всех переправили в Гонконг и там интернировали.

Сражение в Желтом море закончилось, тихоокеанские морские силы русского флота были разбиты, несмотря на то что в результате боевых действий ни один русский корабль не был уничтожен. «Новик» и «Бурный» были затоплены добровольно своими собственными командами. Данные о повреждениях, полученных японским флотом, никогда не были известны, и их можно оценить только предположительно, но они должны быть значительными. Адмирал Того вернулся на базу и доложил, что если понадобится, то через сорок восемь часов он будет готов к новому сражению.

Главные силы русского флота вернулись на внутренний рейд порт-артурской гавани. Больше уже никогда в этой войне они не выйдут оттуда для сражения.

Глава 9
Людские нравы

Войны выигрываются аккумуляцией морских и сухопутных побед, но, когда создаются летописи победоносных баталий, в них не остается места для живых людей, сражавшихся в войне, и для описания мест, где эти сражения происходили. Эти рассказы не входят в официальные истории войн, но тот, кто не знает, как идут бои и где они идут, не сможет оценить человеческую сторону истории.

Во время Русско-японской войны и вскоре после нее было много рассказов о жизни обеих сражавшихся сторон. Морис Баринг, английский корреспондент в русской армии, описал окопную жизнь русских солдат в Маньчжурии, как он ее наблюдал. Баринг относился к русским с большим уважением.

Он начал свое путешествие на войну из Москвы 2 мая 1904 года по Транссибирской магистрали. Война была уже в разгаре, она шла уже три месяца, а поезда по Транссибирской магистрали продолжали ходить всего четыре раза в неделю, как и до войны. Я привожу здесь его заметки о том, что было неправильно в русском военном ведомстве:

«До Иркутска я добирался в обычном экспрессе, в котором были комфортабельные вагоны первого и второго класса, гостиная, фортепиано, ванная комната и небольшая библиотека русской литературы».

Далее Баринг замечает, что это изысканное путешествие на войну не имеет аналогов в истории.

Путешествие в Иркутск заняло девять ночей и восемь дней. Потом пассажиры пересели на пароход-ледокол и переехали через Байкал на другую сторону озера, где опять пересели в поезд.

Баринг продолжает:

«Я возобновил мое путешествие на поезде около одиннадцати часов вечера. Поезд был набит так, что невозможно было не только найти место в первом или втором классе, но сначала вообще казалось сомнительным, что можно получить хоть какое-нибудь место в этом поезде. Разобравшись в ситуации, я запрыгнул в вагон третьего класса, который был заполнен толпой мужиков (крестьян), женщин и детей. Проводник безнадежно пытался перекричать толпу, доказывая, что вагон зарезервирован для военных, на что сердитый мужик, замахнувшись огромной буханкой хлеба (как дубиной), заорал, указывая на кипящую разнородную толпу: «А мы что – не военные, мы все тут резервисты!» И они отказались выходить».

Баринг позже нашел место в вагоне, в котором ехали солдаты.

Баринг продолжает:

«Офицер приказал солдатам освободить место для меня, моего слуги и двух моих компаньонов по путешествию. Мне казалось, что это невыполнимая задача; но она была выполнена. Я тут же забрался на полку под крышей в проходе, под углом к обычным сиденьям. Вскоре я глубоко заснул. Следующее, что я помню, – как проснулся на восходе солнца от шума жестокой драки. Группа китайских кули остановила поезд. Они были пьяны, болтали и ссорились, и солдаты в один голос закричали: «Китаезы, выметайтесь!»

Их гнали отовсюду, катали как мячи по проходу и, наконец, выкинули из поезда на платформу. Я уже не смог заснуть. Спать было слишком неинтересно. Со своего висячего места я наблюдал жизнь вокруг меня с большим удовольствием, чем когда-либо в театре. Солдаты начали подниматься. Один из них, одетый в красную рубаху, стоял у окна и благоговейно молился восходящему солнцу, многократно крестясь».

От Байкала до станции Маньчжурия корреспондент ехал с солдатами и близко сошелся с некоторыми из них. В Маньчжурии его остановили, и комендант возмущался, как это иностранцу позволили замешаться в толпу простых солдат и выведывать у них военные секреты. Но ко времени, когда поезд дошел до станции Цицикар, верховные власти установили, что англичане настроены дружественно, и к Барингу и его компаньонам отношение опять стало хорошим. 18 мая после семнадцатидневного путешествия из Санкт-Петербурга Баринг наконец прибыл в Харбин.

Он отправился в Мукден и попросил разрешения поехать на фронт, но ему отказали. Он сумел получить разрешение только в середине июля, когда ему позволили присоединиться к 1-му Сибирскому армейскому корпусу, состоявшему из четырех полков сибирских казаков, полка драгун и 2-й Забайкальской артиллерийской батареи под командованием генерала Самсонова. Вскоре корреспондент присоединился к частям, оккупировавшим деревеньку к юго-западу от Дашичао и готовившимся к сражению у Ляояна.

Вот строки из записок Баринга:

«Я выехал рано утром и без труда нашел деревню. Генерала не было, но меня приняли два офицера 4-го Сибирского казачьего полка, которые располагались в маленьком китайском огороде. Они накормили меня прекрасным супом, цыпленком и напоили чаем, за которым сразу последовал кофе, принимая меня с таким естественным гостеприимством, которое дороже любых драгоценностей… Эти офицеры были настоящими казаками. Большую часть жизни они провели в дикой местности, в дальних районах, с солдатами и китайскими крестьянами».

Он нашел, что русские офицеры делятся на нескольких разных видов, но большинство из них ему понравилось, несмотря на то что он находил их недостаточно дисциплинированными.

Морис Баринг оставался в войсках с этого момента и до сражения под Ляояном. Приводим здесь часть описания этого сражения, как оно виделось со стороны русских:

«На следующий день после моего приезда в Ляоян (25 августа) пришло сообщение, что тяжелые бои идут на востоке… На другой день (26 августа) с утра стало слышно канонаду с юга и я в одиночку отправился в Айсянцзян. (Это место находилось недалеко от внешнего периметра русских позиций в начале сражения при Ляояне.) Когда я прибыл в Айсянцзян в 4.30 пополудни, везде было тихо. Я прошел полк сибирских казаков, располагавшийся справа от железнодорожной линии, и Западносибирскую батарею, стоявшую на сопках слева от железной дороги и готовую к бою. Обстрел в это время шел между сопками; 3-я Забайкальская батарея стреляла; а 2-я была готова к бою, но на станции ее не было слышно. Я боялся, что моя батарея передислоцировалась… Между тем гражданские начальники в ставке 1-го корпуса показывали мне по карте, куда нужно идти, и я отправился на запад вдоль гряды сопок…

Я знал, где приблизительно находится нужное мне селение, и думал, что мне придется долго идти, чтобы выйти на главную дорогу, которую я потерял. Я дошел до какой-то деревушки. Наступали сумерки, китайцы стояли около своих домов, и, когда я спросил у них дорогу, они указали, иронически усмехаясь. Я думал, что они показывают мне неверный путь и что я иду прямо в лапы хунгузов (бандитов). Я предложил маленькому мальчику монетку, чтобы он проводил меня. Он указал мне на дорогу и сопровождал меня часть пути, а потом исчез, и я оказался среди моря гаоляна. Стало как-то не по себе, но я решил идти вперед, пока не дошел до какого-то селения. Я знал, что иду в нужном направлении, а когда через некоторое время вошел в деревню, то встретил казаков…

Я узнал по прибытии, что полковник Филимонов, командир батареи, уже вернулся из госпиталя… Он был болен, сильно страдая от внутренних нарушений; но ничто не могло превзойти его неукротимой силы духа. Он поужинал и лег спать. В два часа ночи нас разбудили сообщением, что мы должны срочно начинать стрельбу, поскольку на нашу деревню наступают японцы. Мы поднялись; офицеры и солдаты собрались в темноте на поле. Шел дождь. Мы дошли до самой большой деревни в районе. К середине дня дождь перестал, и только мы успели поесть, как пришел приказ готовиться к бою. Батарея расположилась перед деревней, и орудия стояли на огородах, выходящих к юго-западу, к Давантьентуну, деревне, из которой мы только что ушли. Полковник Гурко, командир кавалерийского дивизиона, состоявшего в основном из драгун, произнес небольшую речь перед солдатами. У них было современное оружие и новая форма, но сентиментальные ответные крики казаков – они выкрикивали старую здравицу полковнику – были прежними… Батарея открыла огонь, который продолжался около трех часов, примерно с двух до пяти часов пополудни. Японцы сначала не отвечали; позже они немного постреляли, но их снаряды не достигали наших позиций. Вскоре выяснилось, что и мы и они обстреливаем деревню Давантьентун напрасно… Нам приказали занять ближнюю деревню. Там мы остановились в маленькой китайской курильне, и только я заснул на матах, как услышал начавшийся снаружи переполох. Японцы были меньше чем в миле от нас и уже вошли в ту деревню, которую мы только что покинули с одного конца, а драгуны только что оставили другой ее конец… Мы услышали выстрелы, и батарее приказали отходить как можно скорее. Паники не было, и, несмотря на жуткую дорогу, мы успели быстро уйти, пока нас не отрезали. Мы двигались до двенадцати часов ночи, потом остановились на отдых, а на рассвете отправились к Ляояну по окружной дороге на запад. Мы прибыли в Ляоян около трех часов дня и расположились в селении около железной дороги, в четырех верстах от города, почти на правом фланге противника. На следующий день (29 августа) было почти полное затишье; мы сидели в китайской хижине и ели блины…

К ночи мы еще не получили приказа, куда мы должны выступить. Мы легли спать, и никто на батарее не был виноват, что японцы начали атаку на следующий день. Едва мы легли, как пришел приказ выступить к селению на востоке. Лошади были оседланы, и мы маршировали в селение на сопках к востоку от Софанцзы, на расстоянии четырех или пяти верст. Здесь мы опять расположились в доме у китайцев, где я лег и тут же забылся тяжелым сном. Меня разбудили звуки ружейной пальбы, раздававшиеся неподалеку. Небо на востоке едва порозовело. Деревня была на возвышении, но вокруг нас поднимались более высокие сопки. Ружейная пальба и артиллерийские залпы были слышны всюду. Сражение началось…

Два полка пехоты стояли на западе в сопках, и генерал Штакельберг и его штаб уходили пешком из деревни, а солдаты салютовали ему криками. Мне кажется, что большинство солдат считали его главнокомандующим… Вся сцена напоминала картины художников-баталистов. Зловещее серое небо, освещаемое огнем выстрелов, идущая в бой пехота и солдаты, салютующие генералу, скачущему вдоль рядов в белом мундире. Для завершения картины впереди нас послышались разрывы снарядов, там, где были драгуны. Нам приказали оставить деревушку, как раз в тот момент, когда чай был уже готов, а впереди не предвиделось возможности поесть…

Все сражение развернулось на площади примерно в сорок верст, как говорили русские. Если забраться на сопку, как это сделал я, можно было увидеть внизу равнину, засеянную просом и чем-то еще. Это была невидимая битва, но, возможно, самая громкая, которая могла быть. Я забрался на сопку, проведя до этого некоторое время с батареей внизу, и наблюдал за эффективностью нашего огня. Мы обстреливали батарею на юго-западе на расстоянии примерно в 5000 ярдов. В бинокль я наблюдал вспышки японских орудий, когда они стреляли. Везде, в деревне и на равнине, где не было проса, можно было различить маленькие фигурки, похожие на людей из Ноева ковчега, которые были солдатами. Нельзя было определить, русские это или японцы. Конечно, когда мы стреляли по деревне, то были уверены, что войска, которые мы видим в этот момент, – это японцы. Вскоре мы получили приказ не стрелять, потому что там наши…

Время шло, японская атака медленной волной катилась вперед, с юга на юго-запад, пока около семи часов вечера они не начали стрелять к востоку от железнодорожной линии и русская пехота не залегла вдоль полотна железной дороги. Батарея прекратила обстрел, и затем три орудия были доставлены на вершину небольшой сопки, лежавшей к западу от большой сопки в Софанцзы, и стали стрелять в западном направлении. Японская батарея огнем поддерживала атаку своей пехоты. Через некоторое время она замолчала. Завораживало зрелище огня пушечных выстрелов на закате над зеленым гаоляном, в котором наступала японская пехота.

На закате начался дождь. Весь день японцы обстреливали нас, но снаряды падали справа от нас в просо. Снаряды рвались со всех сторон над нашими головами, но к вечеру первого дня у нас не было потерь. В пять часов я сидел на краю дороги с молодым офицером, поручиком Хлебниковым, уроженцем Забайкалья, около батареи. Он весь день выкрикивал команды отделению, охрип от крика и оглох от шума. Я тоже оглох от шума. Мы не слышали друг друга и ели, разделив немного еды из маленького котелка. У солдата рядом с нами пулей выбило изо рта трубку. Я закричал поручику, что мы находимся в опасном месте, он прокричал в ответ, что слишком голоден, чтобы думать об опасности. Когда настала ночь, обстрел прекратился. Результаты обстрела в конце дня показались русским вполне благоприятными. На закате японская атака была отбита… К вечеру поток раненых и покалеченных людей, которых выносили с поля боя к полевому госпиталю, показал результаты обстрела. Если бы можно было с высоты птичьего полета осмотреть поле боя на закате, у человека появилась бы мысль о растерзанном и кровоточащем сердце, из которого, как спицы из колеса, выходили красные артерии, составленные потоками раненых, двигавшихся по каждой дороге, лучами расходившихся по округе.

Этот первый вечер запомнился ужасной процессией, направлявшейся к Ляояну; некоторые шли пешком, других несли на носилках. Я встретил одного человека, который мне запомнился. Нижняя часть его лица была скрыта окровавленным бинтом, у него выстрелом оторвало язык и губы. Равнодушие, с которым люди переносили ранения, было потрясающим. По левой стороне дороги, ведшей вдоль железнодорожной линии к Ляояну, было расположено отделение Красного Креста. Раненых приносили туда после того, как им оказывала первую помощь летучая колонна Красного Креста, которая почти целый день была расположена на базе у сопки Софанцзы. Эта летучая колонна весьма быстро оказывала помощь. Доктора и их помощники сопровождали войска на лошадях и первыми подходили к раненым. Ночь застала нас сидящими на маленьком холмике у подножия сопки Софанцзы; шел сильный дождь; на эту ночь приют найти было негде».

Это было описание битвы, виденной с близкого расстояния. Свидетели и участники мало знали о том, что на самом деле происходит вокруг, не видя ничего, кроме того, что они делали сами. В целом о сражении Баринг сказал следующее:

«С точки зрения очевидца, все было закрыто плотным, высоким гаоляном или гигантским просом; с сопки можно было разглядеть пехоту, пробирающуюся в зарослях гаоляна; можно было слышать залпы. Сражение, казалось, идет под землей. Представлялось, что находишься в гигантской муравьиной куче, где невидимые муравьи двигаются, находят друг друга и вступают в бой…»

На другой стороне сражавшихся у Ляояна находился английский корреспондент Уильям Максвелл, и его заметки показывают сражение со стороны японцев:

«Вечером 25 августа мы выступили из Тьенсуицена – деревни около подножия горы Мутьенлин, где стояли около месяца. Нам было приказано сделать марш-бросок с трехдневным запасом в наших седельных сумках и остановиться на ночь в узкой долине в четырех милях к северо-западу. Мы разбили бивак среди маиса около горного потока и встали на рассвете с сознанием того, что ночью произошли важные события. Когда мы выходили из Тьенсуицена, нас предупредили, чтобы мы в пути не производили никакого шума, не курили и не разводили огонь, что резвых и шумных лошадей нужно держать в тылу. Такие предосторожности могут сопровождать только самые отчаянные предприятия.

Прорубая тропу через заросли кустов, покрытых сильной росой, мы достигли вершины хребта и смотрели сверху на бескрайнее море голых сопок. Вдали справа неясно вырисовывались обрывистые отроги, в тени которых текла река Тайцзыхэ. Здесь действовала колонна, формировавшая наш правый фланг, хотя мы не видели ее и не слышали ни звука. С высот, находящихся слева, раздавалось эхо артиллерийского грома. Это наш левый фланг прорывался к Яншулиню, где шел жестокий бой. Штаб генерала Куроки находился на гребне горы, на которую мы всходили. Глубокое ущелье на севере ограничивалось другим крутым хребтом, на котором был штаб генерала Ниши. Там был центр нашего наступления…

Ночная атака началась в девять часов, и до полуночи первые позиции были взяты. Но оставалась самая сложная задача. В половине второго ночное безмолвие прорезал рык парий (собак), подобный волчьему. Сопки и долина были окутаны глубоким сном, предшествующим рассвету, и луна накрылась темной вуалью.

Внезапно поля высокого маиса и проса зашевелились, как бы колыхаемые бризом. Хотя не было слышно ни ветерка. Тени, как привидения, двигались по долине. Сначала счет шел на единицы, потом число достигло легиона, пока не показалось, что все могилы города отпустили своих мертвых и армия теней марширует в пространстве. По-прежнему не раздавалось ни звука – не было слышно ни шагов, ни дыхания. И это при том, что пятнадцать тысяч человек наступало с ружьями в руках и отчаянной целью в сердцах. Мягко, в молчании они двигались, пока не достигли подножия высот. Тут они, крадучись, стали взбираться вверх, по-прежнему молча и мягко. Раздался выстрел, разорвав ночь тревогой, и человеческая волна, как прилив, поднялась от земли, скользя вперед и вверх с неотразимой яростью. Ничто не могло устоять перед этой стальной волной. Не раздалось ни выстрела. Позиция была занята. Это было великим подвигом армии, который, по утверждению японцев, не имеет аналогов, – целая пехотная дивизия атаковала ночью в штыки…

Основная атака дивизии пришлась на Яшулин. Предполагалось наступление на рассвете 26-го, после атаки 2-й дивизии… С передней сопки я наблюдал, как японский пехотинец медленно продвигается вперед и осторожно взбирается по склону скалы, пока другой атакует слева; четыре горных орудия можно было различить на линии неба справа. День был жарким, и многие солдаты отложили свои кители, так что склон был испещрен белыми перчатками, которые делали каждый шаг и каждую фигуру различимой среди зеленого и коричневого. Пехота постепенно наступала, покрывая все большее пространство и расширяя его, пока не достигла прикрытия под изломом скалы, откуда они начали обстрел окопов, выставив стволы между коническими пиками. На их огонь ответили таким же яростным огнем, и снаряды полевых орудий из ущелья начали обстреливать склон, где находились горные орудия. Два часа положение не менялось, каждая из сторон держала свою позицию и поддерживала огонь. Через некоторое время огонь русских пушек вынудил японскую батарею сменить позицию. Японцы спустились немного ниже по склону, установив орудия так, что два были направлены вниз для подавления огня из траншей, а два другие, установленные среди маиса в долине, прикрывали наступление стрелковой части. Эффект был потрясающим. Через несколько минут выстрелы смолкли; японцы продолжали давить, и к полудню флаг Страны восходящего солнца сверкал яркими красками на вершине. Стальной клин был крепко и быстро вбит в сердце врага».

Позже, когда сражение у Ляояна завершилось, Максвелл подводит некоторые итоги:

«Мы ехали по сопке около Шахэ. Мертвые лежали на склоне, как синевато-багровые пятна на зеленом ковре. Траншеи – глубокие рубцы, прорезавшие сопку, – были затянуты паутиной, окрашенной в малиновый, пурпурный и серый цвета, разорванных на куски черных рук и превратившихся в пепел лиц… В этих траншеях никто не мог остаться в живых! Это была открытая могила, набитая мертвецами…

«Я видел, как зашевелилась нога», – запротестовал мой переводчик.

Лежащий ничком, распростертый на спине русский солдат. Его глаза глядели в мои. Он лежал головой на теле мертвого человека.

Мы тут же спешились и спустились в траншею. Его голова была засыпана глиной, окрашенной в малиновый цвет; его открытый рот был забит землей, засохшей на солнце. Он должен был умереть. Его глаза следили за мной.

Трясущимися руками я счистил глину и нашел место, куда попала пуля. Она, должно быть, задела мозг. Его глаза по-прежнему следили за мной. Я опять потыкал землю. Пуля едва задела кожу на голове. По-видимому, он был контужен. Мы сняли шинель с его мертвого товарища, лежавшего сбоку от него, и подстелили под раненого. Уступив угрозам, слуга-китаец влез в траншею, чтобы помочь нам. Когда мы подняли живого над мертвыми, одеревеневшие ноги освободились и зашевелились. С криком ужаса китаец выскочил из траншеи и побежал вниз с сопки.

Мы подняли нашу ношу из отвратительной ямы и опустили солдата на землю. Вытащив земляной кляп у него изо рта, прочистили ему глотку и дали немного виски и воды. Мы счистили малиновую глину с его раненой головы и увидели, что с ним все еще может быть в порядке. Его глаза все время следили за мной.

Капитан Окада подъехал к подножию сопки и привез несколько китайцев. Они подхватили солдата и унесли его.

Через три дня мы вошли в дом, наполненный ранеными русскими и японцами. Бледное лицо улыбнулось нам, два ярких глаза приветствовали нас. Это был наш раненый. Он не мог говорить, но подтолкнул локтем товарища и указал ему на человека, вытащившего его из могилы…

В ущелье, прорезанном потоком, через которое под смертельным огнем прошли враги, вперемежку, как листья в осеннем лесу, лежали мертвые и умирающие. Здесь мне встретилась трогательная группа – раненый русский, сопровождаемый двумя японскими солдатами. Они сделали ему ложе из шинелей, полностью опустошили свои фляги с водой, чтобы он мог промочить пересохшее горло, закурили для него сигарету и уселись рядом для уютной беседы, поскольку раны и смерть имеют общий язык, не требующий переводчика…»