Текст книги "Золотая симфония"

Безоблачного романа с английским не получалось. И не только потому, что то и дело появлялся «третий лишний», но и по причинам чисто внутренним: долгие поиски смысла жизни привели к тому, что я начала писать стихи и всё, связанное с английским, рассматривала как помеху. В особенности спецшколу, куда попала после института по распределению. Она грозилась съесть меня с потрохами: подготовка к урокам, дети, которых надо ублажать, учить и держать в узде, педсоветы, тетради. И так каждый день. Однажды, когда я выходила из школы, меня окликнула скромная и не очень молодая женщина. «Простите, – робко сказала она, – но мой Филипок уже неделю встаёт ни свет ни заря и повторяет стихотворение, которое вы ему задали. Прошу вас, спросите его, он совсем извёлся». Господи, как я могла о нём забыть? Не помню, как дожила до следующего дня и, едва переступив порог класса, вызвала лопоухого второклашку к доске. Тот, волнуясь, проглатывая слова, торопясь и спотыкаясь, прочёл свой стишок и получил пятёрку. Глядя, как он несёт дневник с драгоценной отметкой, как бережно кладёт его на парту, глядя на его счастливые глаза и пылающие уши, я с ужасом думала: «А что было бы, если бы его мать не решилась ко мне подойти? Надо срочно бежать отсюда, пока не наломала дров». Уйти из школы помогла завуч. Выдержав войну с РОНО, она добилась моего досрочного освобождения. А на прощание сказала: «Что ж, иди, нам транзитники не нужны. Но помни: не смогла работать в школе, не сможешь писать стихи». С таким приговором я вышла из дверей школы – места моего боевого крещения.

Вся дальнейшая служба была вечерней: вечерние городские курсы, заочный Политехничесий институт и, наконец, вечернее отделение истфака МГУ. Круг замкнулся: я снова оказалась в старом здании на Моховой. Но на этот раз не в роли провалившейся абитуриентки, а в роли преподавателя. Передо мной стоял красивый темноволосый и темноглазый юноша, мой студент и, слегка заикаясь, упрямо твердил: «Я не могу вернуться домой без зачёта. Мама не переживёт. Она сердечница». «Но я не могу поставить вам зачёт. Вы ничего не знаете», – не менее упрямо повторяла я. «Нет, я не уйду, я не могу». – «Хорошо, давайте зачётку, – сдалась я, – поставлю зачёт. Но не вам, а вашей маме. Вам поставлю, когда подготовитесь. Зачёт действителен только, если проставлен в ведомость. Так что советую учить». Студент растерянно молчал. Он не ожидал такого поворота. А я гордилась тем, как ловко вышла из положения, не уронив высокого звания учителя и не проявив излишнего занудства.

Что такое иностранный язык в неязыковом вузе? Топики да тысячи. Топики – это шаблонные темы типа «Мой город», «Моя семья», «Мой рабочий день». А тысячи – это тысяча знаков, то есть необходимое количество страниц специального текста, которые студент обязан прочесть и перевести. Тоска смертная. Я пыталась оживить процесс, занимаясь на уроке живой разговорной речью и покупая для этой цели весёлые книжки в магазине «Дружба» на улице Горького. Забавно было видеть, как постепенно меняется отношение ко мне моих студентов. Когда я впервые к ним пришла, они, смерив меня насмешливым взглядом, (я выглядела моложе многих из них), решили со мной не церемониться: пропускали уроки, опаздывали, во время занятий переговаривались вслух. Но, убедившись, что дело поставлено серьёзно и есть шанс что-то выучить, преобразились. Оказывается, в каждом лентяе сидит потенциальный труженик и энтузиаст. Надо только его оттуда извлечь. Кончилось тем, что в небольшую аудиторию набивалась куча народу. Приходили даже студенты из других групп. Как справиться с такой оравой? И выгнать жалко. Главное – держать темп: вопрос, ответ, ещё вопрос, чтение короткого текста, проверка понимания, импровизированная беседа, чтение по ролям, снова вопрос. После одного такого занятия ко мне подошла полная раскрасневшаяся студентка и благодарно сказала: «Фу, сто потов сошло. Так и похудеть можно». Однако в 1972 году моя служебная деятельность полностью завершилась. Как говорится, по семейным обстоятельствам.

Казалось, роман с английским подошёл к концу. Но к концу подошёл лишь роман «служебный», а настоящий только завязался. Причём завязался так, как ему и следовало – с самых азов, со считалочек, со сказок «Матушки Гусыни» и «Братца Кролика», с абсурдных и сентиментальных песенок, с рифмовок и небылиц, с летающей свиньи и прыгающей выше луны коровы, со старухи, которая жила в башмаке, и с кривого человечка, купившего кошку за кривой полтинник; с ярких картинок, на которых добродушный пекарь печёт пироги и пончики, а мальчик Джек, сунув пальчик в рождественский пирог, достаёт из него сливу. Вот он – младенческий английский, естественный и необходимый, как молочный зуб:

 
Pussy-cat, pussy-cat
Where have you been?
I've been to London
To look at the Queen. —
 

строки, в переводе Маршака, знакомые каждому ребёнку:

 
– Где ты была сегодня, киска?
– У королевы у английской.
 

Вот когда я наконец-то встретилась со «старой доброй Англией», где вечерами крошка Вилли Винки бегает по уютным улицам в ночной сорочке и проверяет, все ли дети в постели в столь поздний час. Вот она – «старая добрая Англия», в которую я так сильно опоздала и в которой мне надо было бы оказаться много лет назад, когда я была ребёнком и вместо всех этих рифмовок и считалок учила текст про Таню-революционерку, песню про Ленина, а позже политический словарь, необходимый для обстоятельного разговора на тему «СССР – оплот мира на Земле».

Вот когда я наконец-то добралась до того английского, с которого начинал маленький Володя Набоков. «Особенно мне нравилось, – пишет он в «Других берегах», – когда текст прозаический или стихотворный лишь комментировал картинки. Живо помню, например, приключения американского Голивога. Он представлял собой крупную, мужского пола куклу в малиновых панталонах и голубом фраке, с чёрным лицом, широкими губами из красной байки и двумя бельевыми пуговицами вместо глаз». Всё точно. Именно о таком Голивоге я читала своим детям и даже показывала диафильм, который мне удалось купить на Пушкинской. Да, это была уже не столько моя встреча с английским, сколько моих детей. Ради них я сколотила детские группы, с которыми вела занятия почти десять лет, step by step (шаг за шагом) продвигаясь от считалок и рифмовок к стихам Байрона, от сказок Братца Кролика к сказкам Киплинга, от пьесы про рыжую курицу к пьесе Оскара Уайльда «Как важно быть серьёзным», которую мои ученики разыграли на Новый год, приготовив для этой постановки специальные парики и костюмы. Мы прошли долгий путь от песенки про старого Макдональда до мюзиклов «My Fair Lady» и «Jesus Christ – Superstar». Мы пошли бы и дальше, но наступил злосчастный 1983-й. В том году я решила начать подготовку к английским новогодним праздникам в ноябре и даже выбрала для своей старшей группы пьесу Бернарда Шоу «Augustus does his bit». Помню, как, читая пьесу и умирая со смеху, предвкушала, как будут смеяться мои дети. Но оказалось не до смеха. 17 ноября к нам пришли с обыском. Забрав кое-какие материалы, связанные с правозащитной деятельностью мужа, они на всякий случай унесли все мои английские кассеты и многое другое. Обыск длился до восьми вечера, а в семь в дверь позвонили ученики, которых я не имела возможности предупредить о случившемся. Конечно, сотрудники с ними побеседовали и записали все данные. Урок всё-таки состоялся, но оказался последним. Родители ребят решили не рисковать, что вполне естественно. Так завершился и этот этап моего романа.

А дальше… дальше первая в жизни поездка в страну, где говорят по-английски. Правда, не в Старый Свет, а в Новый – напористый и деловитый. Путешествие в «старую добрую Англию», которой нет, а может, никогда и не было, ещё только предстоит. Если даже оно и не осуществится, то останется мечтой. А что за роман без мечты и печали?

Времена группы Simple

«Ты уюта захотела? Знаешь, где он, твой уют.» – писала Ахматова, намекая на то, что на этом свете его уж точно нет. Разве что – на том. Хочу возразить. Чтоб найти уют совсем не обязательно отправляться в лучший мир. Достаточно просто начать изучать какой-нибудь иностранный язык. «Хэлло!» – «Хэлло!» – «Как Вас зовут?» – «Николь». – «Откуда Вы родом?» – «Из Франции». – «Вы туристка?» – «Нет, я студентка. Я приехала в Лондон изучать английский». – «Вам нравится Лондон?» – «Да. Лондон – очень большой и интересный город. В нём много прекрасных парков, театров и ресторанов. Я хорошо провожу время».

Последуйте примеру Николь, начните изучать язык, и вы, не сходя с места, окажетесь в безмятежном и уютном мире. Конечно, и в нём не всё так гладко. Бывает, что ломается машина или болит горло. Но эти неполадки не нарушают гармонии и длятся ровно столько времени, сколько требуется для усвоения нужной лексики: «У меня сломалась машина», – сообщает А. «Почему бы тебе не отвезти её в гараж?» – советует Б. «У меня боль в горле», – канючит А. «Тебе надо обратиться к врачу», – говорит умница Б. «Замечательная мысль!» – восклицает А., и всё встаёт на свои места. Подобные накладки только подчёркивают уют того мира, в котором случаются. Мира, где всё происходит на фоне ясного неба, а дождь идёт лишь для того, чтоб мы усвоили нужный оборот. Усвоили – и снова ясно.

«Мой рабочий день» – так называется наш следующий текст: «Я встаю в семь утра, делаю зарядку, умываюсь и одеваюсь. Потом завтракаю. На завтрак ем яйцо всмятку и пью чай. Я выхожу из дома в восемь часов и сажусь на автобус. Мне требуется полчаса, чтобы добраться до работы. На работе я отвечаю на письма, перевожу статьи и обсуждаю с коллегами важные дела. Я возвращаюсь домой в шесть часов вечера, ужинаю и смотрю телевизор. Обычно я ложусь спать в 11 часов». Поставьте, пожалуйста, вопросы к тексту. Неважно, что вам всё ясно. В этом уютном мире вопросы задаются не потому, что необходимо узнать ответ, а потому, что надо усвоить вопросительную форму. Вот вы опять пропустили вспомогательный глагол «do». Повнимательней, пожалуйста. Здесь порядок слов в предложении равен мировому порядку, а пропущенный глагол или неправильно употреблённое время порождают хаос. Достаточно исправить ошибку, и воцарится порядок.

Этот мир – интернационален. Его населяют разномастные люди. Вон сколько их на картинках. «Откуда ты родом?» – спрашивают они друг друга. «Из Бразилии», – отвечает один. «Из Италии», – говорит второй. «Из Индии», – сообщает третий. И все улыбаются. Все довольны. Все существуют по принципу, провозглашённому котом Леопольдом: «Ребята, давайте жить дружно».

Но вот в чём заковыка: чем быстрее вы усвоите тонкости языка, чем стремительней обогатится ваш словарь, тем изощрённее станет мир, тем меньше будет в нём уюта. Вот уже и модальные глаголы пошли, всякие там «должен, можешь, обязан, вынужден»: «Не хочу, но должен. Не могу, но вынужден». И небо уже не то: задымлённое, тёмное. Потому что из огромной заводской трубы идёт дым, иллюстрирующий текст про загрязнение окружающей среды. А на следующей странице изображён измождённый тип с безумным взглядом. В тексте сказано, что его жена пострадала в автомобильной катастрофе и врачам не удалось её спасти. Она умерла прямо на операционном столе. «Вы виноваты в её смерти и вы поплатитесь за это», – воскликнул убитый горем муж и пошёл взрывать машины докторов. Четверо врачей погибли, пятого удалось спасти. Окружённый полицейскими, бедняга террорист подорвал себя сам. С помощью этой жутковатой истории нам предлагают учить сослагательное наклонение: «Если бы женщина была внимательнее, она бы не попала в аварию; если бы она не умерла во время операции, её муж не стал бы мстить врачам; если бы полиция не выследила террориста, жертв было бы больше». Но зачем нам читать по-английски про то, что случилось в маленьком американском городке? Нам и на родной земле хватает взрывов, смертей, аварий, катастроф. Мы уже всем этим по горло сыты («fed up» – как говорят англичане).

Нет, уж лучше вернёмся к началу, к наклонению изъявительному и временам группы Simple, к чистым беспримесным краскам, к бесконфликтному существованию, к примитивным сюжетам типа «Мой отпуск»: «Летом я поеду к морю. Я буду купаться и загорать. Я люблю плавать. По вечерам я буду гулять в парке и ходить в кино». Обойдёмся без сложносочинённых и сложноподчинённых. Обойдёмся без тонкостей и обиняков. Да здравствует мир примитивный, как лубочная картинка, начальный мир чужого языка, terra incognita, по которой мы делаем первые робкие шаги. Ну как ещё взрослый человек не сенильного возраста может впасть в детство? Только так, уча иностранный, повторяя за учителем или за кассетой: «Хэлло! Как живёшь?» – «Прекрасно. А ты?» – «Я тоже. Как жена?» – «Хорошо». – «Как дети?» – «Отлично!» – «Прекрасная погода, не правда ли? Сияет солнце, и поют птицы. Поедем завтра за город?». – «Хорошая идея. До завтра!»

Ты уюта захотела? Знаешь, где он – твой уют? Он здесь, в учебнике с надписью: «Элементарный курс английского (или какого-нибудь другого) языка». Учи язык. И мой тебе совет: не спеши, растягивай удовольствие, подольше оставайся в том пространстве, где мама готовит ужин, папа читает газету, малыш играет с кошкой, а кошка с бабушкиным клубком. Счастливо! Bye-bye!

Как по-английски «батюшки!»?

В 2000-м году издательство «Глас» выпустило мою книгу прозы в английском переводе. Одновременно поэт и переводчик Ричард Маккейн перевёл на английский сборник стихов и пригласил меня в Пушкинский клуб, который довольно давно существует в Лондоне и где регулярно происходят встречи с писателями из России. Презентация книги и чтение стихов по-русски и по-английски были намечены на 15 мая.

Я приехала в Лондон 3 мая, с тем чтобы почти сразу отправиться в Шотландию, где на славистском факультете Эдинбургского университета должна была состояться моя встреча со студентами, изучающими русский язык. Но всё это я говорю не для того, чтобы рассказать о себе, а чтобы поделиться мыслями, связанными с этой поездкой. Если меня спросят, как всё было и как прошли встречи в Эдинбурге и Лондоне, я скажу «хорошо». Аудитория была, как англичане говорят, all ears. В нужных местах смеялась, в нужных хмурилась. Я имею в виду прозу. Но и стихи тоже слушали, затаив дыхание, что меня особенно удивило, потому что я слабо верю в перевод стихов. Нет ничего интимнее звуков. Перевод звуковой ткани невозможен. Возможна только полная замена одних звуков другими. Но если невозможен перевод звуков, то уж тем более невозможен перевод пауз, то есть той воздушной среды, в которую звуки помещены. А она (воздушная среда) не менее важна, чем значимые слова или восклицания типа английских «упс, ауч, вау» или русских «ой, ай, ах». В словаре наше «батюшки!» переведено как «good gracious!» Но разве это то же самое?

Понимаю, что сужу как профан, как человек, чей переводческий опыт ограничился переводом в студенческие годы нескольких стихотворений поэтов потерянного поколения (Руперт Брук, Уилфред Оуэн). Я перестала пытаться переводить, когда увидела, что меня непреодолимо тянет использовать оригинал для писания собственных стихов. Поняв, что происходит не совсем то, я бросила этим заниматься.

Другой язык – это не просто другой словарь и другая грамматика. Это другая вселенная, в чём я лишний раз убедилась, прочтя подаренную мне моими английскими друзьями книгу «Lost in Translation». Написала её литератор и музыкант Ева Хофман, родившаяся в Кракове в 46-м году и в тринадцать лет эмигрировавшая с родителями в Канаду, а позже в Штаты. У неё первой я прочла о трудностях врастания в чужую речь. Именно в речь, а не в жизнь, о чём и до неё многие писали. Она, конечно же, имеет в виду не языковый минимум, нужный, чтоб объясниться на улице или в магазине, а речь, необходимую для полноценной жизни и самоидентификации. У неё первой я прочла о трудностях рождения звуков при произнесении слов на иностранном языке. «Мой голос делает странные вещи. Кажется, он возникает не из тех частей тела, что раньше. Он рождается из горла – напряжённый, тонкий и матовый голос без модуляций, подъёмов и спадов, которые бывали раньше, когда он шёл из живота и через голову.» Вот она – нутряная связь с языком. Ева Хофман слишком тонка и требовательна, она слишком хорошо знает, что значит владеть речью, чтоб удовлетвориться её суррогатом. Вот как она пишет о диктате языка, о том, что в судьбоносные моменты жизни диктовал ей родной польский и не родной английский: «Должна ли ты выходить за него замуж? Вопрос звучит по-английски. Да. Должна ли ты выходить за него замуж? Вопрос звучит по-польски. Нет. Должна ли ты стать пианисткой? Вопрос звучит по-английски. Нет, не должна. Не могу. Должна ли ты стать пианисткой? Вопрос звучит по-польски. Да, должна. Любой ценой».

Язык – это психика, нервы, чувства, лимфа, кровь. Судьба. Поддаётся ли всё это переводу, то есть замене? Всегда помню слова Маршака о том, что переводить поэзию невозможно. Каждый раз это исключение. А ещё кто– то сказал, что поэзия – это то, что осталось непереведённым в результате перевода.

Во время поездки я получила в подарок несколько стихотворных сборников. Вот один из них. Автор – сорокасемилетний шотландский поэт Кен Кокбёрн. Листаю изящно изданную книгу, читаю стихи:

 
I know the way.
Up and down-stairs.
To the front garden, and the back.
I know where to go when it rains.
I know what's behind the wall, round the corner, over the road.[4]4
  Я знаю дорогу. / Лестницу, ведущую вверх и вниз / К саду перед домом и позади него. / Я знаю, где спрятаться от дождя. / Я знаю, что за стеной, за углом, через дорогу.


[Закрыть]
 

Мне нравятся эти стихи, хотя я осознаю, что воспринимаю их чисто внешне, оставаясь по сю сторону слов. Чтобы проникнуть вглубь мне не хватает именно того, о чём пишет поэт – интимного знания той среды, того «сора», из которого произросли стихи, знания тех подробностей («знаю, что за стеной, за углом, через дорогу»), без которых не чувствуешь себя дома ни в стране, ни в поэзии.

Когда-то я думала, что в моём невосприятии «виновато» отсутствие характерной для русской поэзии рифмы. Но вот читаю стихи другого современного поэта Ричарда Маккейна, того самого, который перевёл мои стихи:

 
Oh, I have climbed the pinnacle
and stared at the void below,
have witnessed the many miracles,
that only love can bestow.[5]5
  О, я поднимался на вершину / И смотрел на пустоту внизу, / Я был свидетелем многим чудесам, / Которыми способна одарить только любовь.


[Закрыть]
 

Всё на месте – привычный размер, рифма, и всё равно я не проникаю внутрь стихов, оставаясь чужеземкой на той почве, на которой они родились.

Если даже на родном языке восприятие поэзии – процесс сложный и загадочный, то на чужом – и подавно. Какой уж тут перевод?

Тем не менее, поэты пишут, переводчики переводят, читатели читают. И даже получают удовольствие. У некоторых появляются любимые переводные стихи. И у меня в том числе. Стихотворение Рильке в переводе Пастернака – одно из моих любимых:

 
Я зачитался, я читал давно,
С тех пор как дождь пошёл хлестать в окно,
Весь с головою в чтение уйдя,
Не слышал я дождя…
 

Только не знаю, чьи это стихи – Рильке или Пастернака. Но, может быть, это и есть путь: создавать не подобное, а другое.

Находясь в Эдинбурге, я по приглашению поэта Кена Кокбёрна пришла в Шотландскую библиотеку поэзии. Там как раз шло занятие Открытого университета для студентов третьего возраста, то есть для пенсионеров. Подобная практика – бесплатное или весьма недорогое обучение пожилых людей – получила широкое распространение везде на Западе. Люди, перестав заботиться о хлебе насущном, наконец-то могут вполне бескорыстно заняться тем, что им нравится: учить языки, историю, читать поэзию. Во время моего посещения библиотеки у них как раз шёл семинар по русской поэзии. На столе лежали сборники стойко популярного на Западе Евтушенко, а также Симонова. Я почитала свои стихи по-русски, Кен – в переводе. Слушатели во время чтения могли следить глазами за текстом по двуязычной книжке, которая в количестве пятидесяти экземпляров была специально подготовлена для моих выступлений. Некоторые просили прочесть особенно понравившиеся стихи дважды. Несмотря на моё к нему отношение, перевод зажил самостоятельной жизнью. Возник разговор о переводе. Мой муж прочёл «Горные вершины спят во тьме ночной» и сказал, что существует мнение, что лермонтовский перевод лучше оригинала. И тут кто-то из слушателей начал читать Гёте по-немецки. Другие принялись подсказывать слова, зазвучал целый хор голосов. «Не знаю, как на русском, – сказал пожилой господин, – но на немецком это прекрасно. Такие звуки, что, кажется, будто воздух дрожит».

Глядя на всё это я испытывала смешанное чувство радости и досады. Радости от того, что весьма пожилые люди регулярно собираются вместе и с великим воодушевлением говорят о литературе, читают стихи. А досады от того, что наши старики вынуждены вести совсем другую жизнь. Им не до стихов. Как, впрочем, и людям помоложе. Вообще, в Англии и Шотландии я столкнулась с тем, чего давно не нахожу дома: там многие читают вслух – стихи или прозу.

Мой немолодой друг, у которого мы с мужем жили в Лондоне, снял с полки клеенную-переклеенную любимую с детства книжку Беатрис Поттер и принялся читать вслух сказку, которую знал почти наизусть. Читал, по два раза повторяя каждую фразу и приглашая меня разделить его восторг. «Вы только послушайте как это звучит! Только вслушайтесь!»

Однажды он принёс и положил передо мной несколько сборников своего любимого поэта Дилана Томаса: «Я хочу подарить вам эти книжки». И Джон принялся читать стихи наизусть и из книг. Он часто с наслаждением декламировал Киплинга. Его дочери часто читают стихи своим маленьким детям. Наш знакомый из Ноттингема – историк и преподаватель университета – с удовольствием читал стихи на немецком. В «самой читающей стране в мире» – в России – я давно не вижу ничего подобного. Правда, и в Англии жалуются на то, что поэзией мало кто интересуется, что детям мало читают, что они почти не знают своей классики. Наверное, это тоже правда. Тем не менее Кен Кокбёрн, директор Шотландской библиотеки поэзии, рассказал, что его библиотека сделала для школьников компакт-диск, на котором современные шотландские поэты помимо собственных стихов читают классику. Неизвестно, велик ли спрос на этот диск, многие ли школы его заказали, но важно, что программа по созданию таких дисков существует. И хорошо, что поэты читают не только собственные стихи, но и старую поэзию.

Эдинбург весьма экзотический город: по улицам там бродят ведьмы, которые не только весело пугают прохожих, но и невероятно красиво произносят разные колдовские заклинания. И при этом ещё делают свой маленький бизнес, ловко торгуя очередной книжной новинкой с рассказами про ведьм и ведовство.

А в одном старом квартале мы оказались на весьма своеобразном уличном представлении – публичной казни с пытками: на площади милая девушка стегала длиннющим кнутом двух волонтёров из публики – отца и сына, вызвавшихся испытать на себе средневековую экзекуцию. Они так вошли в роль, что, хотя бич пролетал на корректном от них расстоянии, пытались издавать звуки, похожие на вопли. Но меня поразило не столько само действо, сколько превосходный язык юной экзекуторши, которая ещё до «казни» очень живо поведала разные исторические байки. Много ли в нашей стране массовиков-затейников, так владеющих речью?

За две недели в Великобритании я особенно остро почувствовала, как мне надоел наш новояз с его «чисто-конкретно, типа того, озвучить и по жизни». Как хочется услышать настоящую русскую речь. Есть в России замечательная газета для школ «Первое сентября», которая, как сама, так и с помощью своих приложений многое делает для того, чтобы вернуть стремительно исчезающую культуру. Но подобным изданиям противостоят куда более мощные силы – в первую очередь телевидение и радио. Я с ужасом смотрю на юных потребителей попсы, говорящих, жующих, целующихся, спящих с наушниками в ушах. Что с их душами? И есть ли у них душа? Или давно отлетела, не выдержив шумовой агрессии? Шум – тотальная проблема. В Англии тоже немало магазинов, особенно молодёжных, где гремит музыка. И всё же масштаб не тот. Улицы свободны от звукового мусора, которым полна Москва. Вас никто не имеет права поливать музыкальными помоями из окон и с балконов. А если кто-то и посмеет, есть возможность пресечь. Работает закон.

Перед началом моего выступления в Пушкинском клубе в зал забежал потерявшийся щенок, которого, как мы узнали из надписи на ошейнике, зовут Тоска (видимо, хозяева – любители оперы). Тоска весело обнюхал всех присутствующих, а присутствующие, в свою очередь, немедленно занялись устройством Тоскиной судьбы. Никому и в голову не пришло прогонять собаку. Была одна объединившая всех забота – найти хозяев. Позвонили по трём указанным на ошейнике телефонам. Никого не было на месте. Сообщили на автоответчик телефон клуба. Где-то нашли поводок и, извинившись перед гостями за некоторую задержку и за то, что, вопреки правилам, телефон во время чтения останется включённым, начали вечер. Умный телефон позвонил только во время перерыва. Хозяева нашлись, и одна из ведущих вечера вызвалась отвести Тоску домой, благо дом был рядом. Правда, это заняло больше времени, чем она предполагала, и второе отделение пришлось начать без неё. Тем не менее, всё кончилось благополучно. Но я поинтересовалась, что пришлось бы предпринять, если бы хозяева не нашлись. Мне сказали, что самый простой путь – доставить собаку в полицию. Сочетание «собака-полиция» прозвучало для моих ушей устрашающе, но меня уверили, что в полиции прекрасно обращаются с животными, и найти хозяев или отвезти собаку в приют – прямая обязанность полицейских. И здесь работает закон. В общем, нормально, – как любят говорить в нашем ненормальном государстве, где полно не только бесхозных собак, но и бесхозных людей. Правда, музыки много, если то, что гремит и стучит на всех перекрёстках можно назвать музыкой.

Потом, в Москве, на вопрос, как я отдохнула, отвечала: я не отдохнула, а устала – от выступлений, общения, поездок. Если я и отдохнула, то от некоторых особенно назойливых свойств нашей жизни. Правда, отдыхать от них опасно. По возвращении трудно привыкать. Ведь возвращаешься из страны, где непрерывно слышишь «thank you» и «sorry», в страну, которая встречает тебя в аэропорту ледяным: «Женщина, проходим».

«Во, жиды приехали», – услышала я в зале, где пришлось долго ждать чемоданы. Это разговаривали подвыпившие носильщики, которые тоже ждали багаж, прибрав к рукам все тележки. «Откуда ты знаешь, что это жиды?» – спросил напарник. «Ясно, что жиды. У них по всему миру родственники и знакомые. Вот они и шляются». – «А ты, случайно, не жид?». – «Не, я с Кубани» – «А какая на Кубани река?» – «Дон». «Прости, Олег, – с трудом подбирая слова, произнёс тот, кто не соглашался с Олегом, – но Дон и Кубань – совершенно разные вещи». «Ты чего? – настаивал Олег, – Дон, конечно». «Прости, Олег, – продолжал оппонент, – но Дон и Кубань – совершенно разные вещи. Совершенно разные. Ты уж прости, Олег.» Поняв, что разговор обещает быть долгим и трудным, я перешла в другой конец зала и развернула газету.

Часто вспоминаю узкую дорожку в Лондоне вдоль длинного канала, где мы однажды вздумали прогуляться. Оказалось, что это – любимая трасса велосипедистов. И каждый раз, когда мы делали шаг в сторону, чтобы пропустить велосипедиста, тот или благодарил или растягивал губы в благодарной улыбке. Мы уже совсем размякли от умиления, когда вдруг идущий нам навстречу молодой человек резко остановился и поднял голову. На парапете моста над нами сидела стайка милых мальчиков, которые развлекались тем, что смачно плевали на голову прохожим. Нам повезло, а молодому человеку не очень. «Нет, не надо умиляться, – подумали мы, – везде есть и хорошее и дурное, важно только, чего больше». Интересно, какие слова и междометия произнёс в сердцах пострадавший (а у него изо рта вылетало множество каких-то произносимых под нос шипящих и свистящих). Что в этом случае произнесли бы в России – гадать не надо. Это так же плохо поддаётся переводу как стихи.