Текст книги "Золотая симфония"

Глава IV
Героини ненаписанных романов

«Итак, она звалась Татьяной…»

Родственник моего отчима, которого отчим называл красивым словом бофрер, занимал некий пост в Литфонде. «Хочешь поехать на зимние каникулы в Дубулты? Есть возможность достать путёвку», – сказала мама. «Но я же не писатель», – возразила я. «Там в это время нет писателей. Одни студенты». – «Но они, наверное, дети писателей, а я нет». – «Неважно. У тебя родственник в Литфонде».

Я собралась возразить, что никакой он мне не родственник, но передумала. А почему, собственно, не поехать, если предлагают? Шёл 1960-й год. Я училась на третьем курсе, делать мне в каникулы было абсолютно нечего. Тот, кто занимал мои мысли, не собирался занимать моё время. А без него… без него и Дубулты сойдут.

Городок оказался дивным, почти игрушечным, в окнах одноэтажных домов виднелись ёлки в мишуре, вспыхивали и гасли разноцветные лампочки. Падал снег, который тут же таял. Дом творчества располагался возле залива и состоял из нескольких коттеджей: в одном ели, в остальных жили. Столовая была небольшой и по-домашнему уютной: тюль на окнах, над круглыми столами – нарядная и не слишком громоздкая люстра, рояль в углу. Моими соседями по столу оказались жена поэта с сыном первокурсником и племянница популярного сатирика студентка Ира. Первокурсник, по виду типичный маменькин сынок, оказался эрудитом, знающим наизусть все созвездия и всего Шекспира по-английски. Студентка Ира – моя соседка не только по столу, но и по комнате, выглядела гораздо старше своих лет, держалась светской львицей, к женщинам много старше себя обращалась «мадам» и усердно разглядывала всех, кто входил в столовую. «Не хватало ещё провести каникулы в обществе нескольких девиц и желторотого Сенечки», – мрачно шутила она.

На второй или третий день моего дубултовского житья, в столовую вошли двое. Он был темноволос, слегка сутул, в мятых вельветовых брюках и ярком шейном платке. Она… Но чтоб говорить о ней, нужно собраться с духом. Легче начать с одёжки. Одёжка была смешная: байковая пижама в каких-то морковках и зайчиках. Пижама удивила. Лицо потрясло. Я видела немало красивых лиц, но это было особенным. Рядом с ним – нервным, тонким, загадочным – всё бледнело, тускнело, скукоживалось, испарялось. Лицо притягивало взгляды. Его невозможно было не заметить, а заметив, забыть. Я, да и все мои соседи по столу, непрерывно поворачивались туда, где сидела она. Оказалось, что Сенечка и его мама были давно и хорошо с ней знакомы. Звали её Таней, она была дочерью известной поэтессы и уже не первый год приезжала в Дубулты со своим мужем художником. Вскоре выяснилось, что их поселили в нашем коттедже в соседней комнате.

В тот же вечер мы большой компанией отправились гулять. Увязая в мокром снегу, перекидывались снежками, лепили снежную бабу, а когда устали от шумных игр, принялись изучать звёздное небо под руководством Сенечки. Я старалась держаться ближе к Тане, ведущей беседу с тётей Марусей (так она называла Сенечкину маму). Тётя Маруся расспрашивала Таню о житейских делах, о сестре, о маме. Таня отвечала самым обычным образом, но каждое её слово звучало так, будто речь шла о предмете таинственном и нездешнем. То ли «виноват» был тембр голоса (Таня много курила и говорила с лёгкой хрипотцой), то ли манера затихать к концу фразы и делать паузу перед следующей. При этом губы её слегка вздрагивали, и казалось, что всё сказанное не имеет ни малейшего отношения к её жизни и мыслями она далеко-далеко.

По вечерам мы собирались в холле, где играли в пинг– понг, болтали и дурачились. В доме кроме нас жили латышские поэты и московский переводчик с незабываемым именем Цезарь. Сенечка, обладающий своеобразным чувством юмора, доводил переводчика до белого каления тем, что по нескольку раз в день приветствовал его одним и тем же латинским изречением: «Ave, Caesar, morituri te salutant!». Когда переводчика начало трясти от этих слов, Сенечка, сжалившись, сократил приветствие до «Ave», что, впрочем, не успокоило Цезаря.

Но что бы ни происходило в этом доме, меня интересовала одна лишь Татьяна. Будучи моей ровесницей, она жила в неведомом мне мире – мире пугающем и манящем. Что бы она ни делала: играла ли в карты, изучала меню на завтра, говорила ли с соседями по столу – она всегда была здесь и не здесь. О, как мне хотелось стать такой же ускользающей и таинственной. Я попробовала говорить более низким голосом, затихать к концу предложения, делать паузы между словами, но загадочности не приобрела. Может быть, секрет в хрипотце? Но где её взять? Разве что начать курить? От этой мысли меня бросило в жар. Я вспомнила, как отчим воевал с мамой, пытаясь заставить её бросить курить. «Ты похожа на проститутку. Меня тошнит от запаха никотина!» – кричал он.

Я смотрела, как Таня держит сигарету в своих тонких пальцах, как артистично выпускает дым изо рта и не испытывала ничего, кроме восторга. Самым большим моим желанием было следить за её лицом, от которого всегда исходило какое-то странное свечение, говорить с ней, слушать её непостижимые истории. «Вон за тем забором, – шептала она, – жил потрясающий молодой эстонец. Он учился в медицинском и подрабатывал, демонстрируя моды. Едва я его увидела, сразу поняла: он мой. Когда он играл в пинг-понг, я стояла рядом и смотрела. Доиграв партию, он бросил ракетку, схватил меня за руку, и мы побежали. Вбежали в коттедж, влетели в мою комнату и, забыв запереть дверь, упали на кровать. А кровать была старая, скрипучая. Представляешь?» Я молча кивнула. «Дело было летом, дом набит битком, в холле полно народу. Когда мы наконец вышли из комнаты, все молча смотрели на нас. А я задрала подбородок и иду.

После ужина ко мне подлетел директор (ему уже донесли) и, трясясь от возмущения, зашипел: «Чтоб больше этого не было. Слышишь?» – «Нет!» – «Что нет? – опешил он. – Не слышу!»» Таня засмеялась своим дивным смехом. «А куда он делся потом – этот эстонец?» – спросила я дрожащим голосом. «Уехал в Москву. Он там учился. Мы встречались, но нечасто. Когда он к нам приходил, я говорила домашним: «Ко мне нельзя. У меня любовник»». – «А как же твой муж?» – «Он привык. Я от него ничего не скрываю. Он знает, что рано или поздно я всё равно к нему вернусь».

Вскоре в Доме творчества появился ещё один студент, который, конечно же, немедленно стал Таниным оруженосцем. Вернее, зажигалконосцем. Где бы она ни находилась, стоило ей взять в руки сигарету, он оказывался рядом с зажигалкой наготове. Когда мы месяц спустя встретились с Таней в Москве, она рассказала, что прожила с этим зажигалконосцем несколько дней на его съёмной квартире. Но было невероятно скучно. «Я даже бельчонка с собой взяла, когда к нему уехала, – почти шёпотом поведала она, – а он оказался такой преснятиной. Для него любовь всего лишь гигиеническая процедура». Я слушала Таню и смотрела, как выпущенный из клетки бельчонок по имени Макар бегает по её плечам, груди, залезает за ворот. «Ой, щекотно, – смеялась Таня. – Маленький. Он предан мне, а я ему. Я без него никуда».

Но вернёмся в Дубулты. Мы сидим в холле, на столе коробка конфет и бутылка принесённого Цезарем ликёра шартрез. «Налейте ей, – говорит Таня, – пусть попробует. А то она у нас совсем салага. Ничего не пробовала, ничего не знает». Мне налили жгучую жидкость. Я сделала два глотка и задохнулась. На глаза выступили слёзы, я закашлялась. «Ну и реакция, позавидовать можно, – рассмеялась Таня, опустошая свою рюмку. – Когда прокашляешься, спой нам. Она потрясающе поёт по-английски». В голове моей шумело, по телу разливалось приятное тепло, мне стало хорошо и страшно. Я поняла, что ступила на путь греха. «Heaven, I am in heaven, and my heart beats so that

I can hardly speak». Неужели это мой голос? Неужели это я напилась и пою? Таня ликовала: «Браво, браво! Спой ещё вот это: «Tea for two and two for tea»».

Утром меня, как всегда, разбудил Танин кашель. Через минуту в дверь постучали.

– Не спите? – раздался Танин голос. – Я пришла почитать вам стихи.

– Ты что, стихи пишешь? – спросила сонная Ирка. – Не люблю стихов, никогда их не читаю. Прав был Лев Николаевич: стихи сочинять всё равно что приплясывая идти за плугом.

– Ну и не слушай. Я ей почитаю.

Таня села на мою кровать и голосом, ещё более загадочным и хриплым, чем всегда, стала читать стихи про погибшую любовь, про то, как двое, проснувшись, оттолкнулись друг от друга ресницами…

– Между прочим, – спросила Ирка, – чем ты, собственно, занимаешься в жизни?

– Живу, – последовал ответ.

– А сверх этого? – не отступала Ирка.

– Что бы ты хотела услышать? – ответила Таня вопросом на вопрос.

– Ну, ты что, просто мужняя жена или учишься где-нибудь?

Танины губы дрогнули, и после некоторой паузы она отчётливо произнесла:

– Я пишу стихи.

– И ты считаешь это занятием? – саркастически спросила Ирка.

– Считаю! – с вызовом ответила Таня. – Между прочим, ты слыхала имя моей матери?

– Слыхала. Как не слыхать!

– Ну и что, по-твоему, она делает в жизни?

– Но ты, кажется, не настолько известна, – иронизировала Ирка.

– Она тоже когда-то не была известна.

– А-а-а, ну так бы сразу и сказала: собираюсь стать знаменитой поэтессой.

– Брось ты чушь городить! – неожиданно внятно произнесла Таня.

Слушая их спор, я и представить себе не могла, что через каких-нибудь два-три года я тоже начну писать стихи, и мои родители будут всерьёз обеспокоены тем, что из-за этого химерического занятия я брошу преподавание и окажусь между небом и землёй. Я и представить себе не могла, что мой свободомыслящий муж будет терпеливо внушать мне, комплексующей по поводу порочной тяги к сочинительству, не приносящему никакой пользы отчизне, что я имею право писать, имею право…

Но это всё позже. А тогда, в Дубултах, в шестидесятом, я была автором одного-единственного стихотворения – стихотворения о любви, и меня так и подмывало прочесть его Тане. Но, проговорив его про себя, я поняла, что читать не следует. Ну что кроме насмешки могли у неё вызвать такие строчки:

 
Мальчишка милый, как люблю я
Твой голубой, лучистый взгляд!..
 

Когда по дороге на завтрак Ирка снова завела разговор о никчёмности поэзии, Таня, прочтя строфу из блоковских «Скифов» спросила:

– Что, и это тебя не впечатляет?

– Нисколько! – с вызовом ответила Ирка.

Решив поддержать Таню, я вступила в разговор:

– А мне нравится у Блока такая строчка: «Спляши, цыганка, жизнь мою».

Таня презрительно скривила губы:

– Пошлее ты у него ничего не нашла?

Ирка удовлетворённо захохотала, а я убедилась, что была права, не решившись читать своё любовное стихотворение.

В оставшиеся дни я часто сопровождала Таню в её походах за сувенирами. Мы забегали во все крошечные магазинчики, а по дороге она напевала: «Мама, мама, это я дежурю, я дежурный по апрелю…»

– Что ты поёшь? – удивилась я.

– Окуджаву.

– Кто такая – Окуджава?

– Не такая, а такой. Булат Окуджава. Неужели не слышала?

Я покачала головой.

– Вот вернёмся в Москву, я тебя приглашу. Он у нас иногда поёт.

В Москве мы поначалу часто виделись: то она приходила к нам на Трифоновскую, где любила шушукаться с мамой, то я к ней в Лаврушинский. Окуджавы я там так и не встретила. Зато встретила известную поэтессу – Танину маму. Едва она вошла в комнату, где мы сидели, Таня взвилась: «Я же просила не входить без стука!» Разговор сразу пошёл на повышенных тонах и кончился истерикой. «Зараза! Ненавижу!» – выкрикивала Таня. Её трясло. На шее вздулись жилы. «Истеричка!» – кричала Танина мама. Я в ужасе смотрела на женщин и мечтала только об одном: исчезнуть, испариться. Когда за Таниной мамой закрылась дверь, я, выждав минуту, решила последовать за ней. Таня рыдала, уткнувшись в подушку. Услышав мои шаги, спросила, не поднимая головы: «Ты куда?» – «Мне пора». – «Ты что, испугалась? – пробормотала Таня. – У нас это обычное дело. Не обращай внимания».

Как странно! Чуть ли не вчера Таня с благоговением водила меня по кабинету своей матери, показывала разложенные на столе черновики («Только ради бога ничего не трогай! Она убьёт, если обнаружит!»), листала её сборник, читала вслух любимые строки, рассказывала историю картин и фотографий, висящих на стенах. И вдруг: «Зараза! Ненавижу!»

На следующий день Таня позвонила и своим неподражаемым голосом сообщила, что не может уйти из дома, потому что ждёт слесаря. «Не хочешь прийти и помочь мне ждать?» Помня о вчерашнем скандале, я отказалась. Положив трубку, я несколько раз произнесла вслух: «Жду слесаря. Жду слесаря». Почему в её устах это звучит как «жду чуда», а в моих вполне прозаично? Почему даже в момент скандала её лицо оставалось прекрасным? Почему, какие бы откровенные истории о себе она ни сообщала, её окружала тайна? Таинственным было всё: и голос, и кашель по утрам, и молчание, и смех…

Однажды, проводив Таню до метро, я купила сигареты с фильтром, точно такие, какие курила она. Когда следующим утром я закурила в постели, в комнату вошёл отчим. Он дико закричал и, бросившись ко мне, вырвал у меня изо рта сигарету. На крик прибежала мама. «Происходит то, о чём я тебя предупреждал. Дальше будет хуже». Мне запретили приглашать Таню домой и следили, чтоб я не ездила к ней. Впрочем, наша дружба и без того постепенно сходила на нет. Уж слишком мы были разными. До меня иногда долетали какие-то слухи. Я знала, что она развелась и снова вышла замуж. Опять за художника. Родила дочь. Переводила детские стихи. Писала ли свои? Наверное, писала. Потом мне сказали, что она тяжело заболела. В 1974-м, весной, я узнала, что Таня умерла от рака.

Как-то летом я бродила по Переделкинскому кладбищу и наткнулась на Танину могилу. Стоя возле доски с цифрами 1940–1974, я вспомнила нашу последнюю встречу: Таня забежала ко мне после занятий на курсах французского языка, которые она много раз начинала и бросала, вынула из сумки маленькую пластинку с песнями Эдит Пиаф и предложила: «Поставь. Давай послушаем». «Non, rien de rien. Non, Je ne regrette de rien…» – пела Пиаф. Пела так, будто с концом песни оборвётся жизнь. Таня, закрыв глаза, тихонько подпевала. «О чём она поёт?» – спросила я. – «Ни о чём» – «Как это – ни о чём?» – «Она поёт: ни о чём я не жалею, ни о чём», – не открывая глаз прошептала Таня.

Божественная Валерия

Её лицо всегда жило какой-то особой таинственной жизнью. У нас урок фонетики, мы изучаем гортань в разрезе, а она, щуря свои близорукие бирюзовые глаза, смотрит в окно. И не просто смотрит, а вглядывается в нечто, скрытое от других. Вглядывается и улыбается. Но можно ли такими чересчур определёнными словами выразить таинственную жизнь её лица? Можно ли назвать улыбкой это лёгкое подрагивание губ? Кажется, она что-то шепчет. Что и кому? Меня всё это так занимало, что я полностью выпадала из учебного процесса и раздражала фонетичку своими ответами невпопад. Как ни странно, сама Лерка (а именно так звали мою загадочную однокурсницу) никогда не попадала впросак, будто это я, а не она общалась с заоконным пространством, шепталась с ним, улыбалась ему.

Мы подружились и проводили вместе большую часть времени. Долго-долго шли из института через парк Сокольники до метро. Долго шли от метро до моего дома. Долго обедали. Долго болтали и стремительно делали задание на завтра. Потом Лерка уезжала к себе домой, где, по– видимому, не очень любила находиться.

Несмотря на столь тесный контакт, она всё равно оставалась для меня существом непостижимым. Её сильная близорукость создавала некую невидимую преграду между нею и окружающими. Преграду, которая ей вовсе не мешала и которую она совсем не собиралась преодолевать. Благодаря этой преграде она могла, не растворяясь в будничном и сиюминутном, устремлять взор в туманну даль, чтоб увидеть нечто. И романтических роз в той нашей жизни тоже хватало. Ими были усыпаны все истоптанные нами тропинки в Сокольниках и каждодневная дорога от метро до моего дома. Они нежно благоухали, когда мы грели обед и когда зубрили очередной английский текст из учебника Гальперина. Чем бы мы ни занимались, о чём бы ни говорили, всё было окутано романтическим флёром. А задачи мы ставили перед собой глобальные. То мы решили перечитать все стихотворные сборники в моём книжном шкафу (начав почему-то с Верлена), то задумали, побегав по театрам, обсудить, говоря на английском, спектакли, которые успели посмотреть. Помню, как беспомощно прыгали губы, когда мысль обгоняла речевые возможности, как мы терзали словарь в поисках нужного слова, как раздражались на свой скудный вокабуляр. И, тем не менее, Леркин английский казался куда более беглым, чем мой, хотя словарный запас у нас был одинаковый. Просто Лерка и здесь обладала неким секретом, некой особой манерой легко и небрежно произносить слова. Даже те немногие, которые знала. Она держалась так уверенно и непринуждённо, что начинало казаться, будто она знает куда больше, чем показывает, и что ей просто недосуг искать другие более сложные обороты. Когда на уроке преподаватель прерывал Лерку, чтобы поправить или задать вопрос, она бросала на него такой недоумённый и насмешливый взгляд, что ему, бедному, явно становилось не по себе. Лерка умела много гитик. Умела то, чего совсем не умела я. Например, быть независимой и взрослой, царить и повелевать. И вроде бы она вовсе к этому не стремилась. Это происходило само собой. Люди с радостью подчинялись ей и позволяли царить. Она была конфиденткой многих взрослых женщин, в том числе и моей мамы, которая не только рассказывала ей всё подряд, но и спрашивала её совета. Хотя у неё, семнадцатилетней, ещё и романа толком не было. Она лишь жила в предчувствии минуты дивной той. Ждать пришлось недолго. Он появился весной. Подошёл к ней на институтском вечере и пригласил танцевать. Это был канун майских праздников, Москва готовилась к параду. Он и Лерка гуляли по ночному городу, а мимо с диким грохотом шли танки. Лерка остановилась и закрыла ладонями уши. Представляю, как она замечательно смотрелась в этот момент. Высокая, стройная, с пышными заколотыми на затылке разлетающимися на ветру пепельными волосами, с капризной ямочкой на подбородке. Он (назовём его Лев) отнёсся к её жесту чрезвычайно серьёзно и принялся отдирать её ладони от ушей. «Не прячься. Убери руки. Слушай жизнь. Ты обязана её слышать». Лерка рассказывала мне об этом с восхищением. Он её покорил: взрослый, без пяти минут геолог (не то что наши сосунки-первокурсники), самостоятельный (часто ездил «в поле»), интеллектуал, знаток поэзии, книгочей, прочёл все книги своей гигантской домашней библиотеки. О, какие письма он ей писал, уезжая на практику! Не письма, а целые тома, полные умных рассуждений, многозначительных фраз и цитат из Рабиндраната Тагора. Но это всё потом – весной, летом. А нам ещё предстояла зима, Новый год, который мы решили встречать вместе. Я пригласила своего Натана и его друзей. Лерка пришла одна. В тот вечер она, которая выглядела королевой даже в дежурной серой юбке и серой кофте, превзошла себя: сверкающее блёстками платье с глубоким вырезом, высокие каблуки, живописно рассыпанные по плечам волосы. Да ещё эта летучая улыбка, взгляд, устремлённый невесть куда. «Божественная, божественная Валерия!» – вспомнила я восклицание Спартака из читанной-перечитанной в детстве книги Джованьоли. Когда я в какой-то момент зашла зачем-то в маленькую комнату, я застала там Натана и Лерку, которые стояли с полными бокалами в руках. «Мы решили выпить на брудершафт. Ты не возражаешь?» – слегка смутившись, спросил Натан. Лерка, улыбаясь и близоруко щурясь, смотрела на меня. «Не дружи с ней, – сказал мне потом Натан. – Она та ещё штучка. Предаст тебя и глазом не моргнёт». – «Так вы пили с ней на брудершафт, чтобы в этом убедиться?» Я говорила ему «вы», поскольку познакомилась с ним, когда мне было четырнадцать, а ему двадцать один.

Как ни странно (да нет, не странно: Натан давно уже не вызывал у меня особо бурных эмоций), новогодний эпизод нисколько не испортил наших с Леркой отношений. Она стала чуть ли не членом семьи. Мама рассказала ей даже то, что никому, кроме меня, не рассказывала: про свой недавно возникший роман, про живущего в Красноярске возлюбленного, от которого каждый день приходили до востребования многостраничные письма. Этот роман чуть не лишил меня целинной одиссеи, когда летом в Казахстан на станцию Таинча, где наш курс работал на элеваторе, пришло письмо, в котором мама сообщала, что разводится с моим отчимом и просит меня срочно приехать. Не успела я осознать случившееся, как следом пришла телеграмма: «Приезжать не надо. Всё остаётся по-прежнему». В полном смятении я показала телеграмму Лерке. Она прочла и, слегка скривившись, молча вернула мне. Интуиция подсказала мне, что лучше тему не продолжать.

Всё осталось по-прежнему. Мама осталась с моим отчимом, я осталась на целине, где мы днём работали, а вечерами варили на костре пахнувшую дымком кашу. «Радуга! Смотрите – радуга!» – закричал кто-то. Все взглянули на небо. Но так глядеть, как глядела Лерка, не умел никто. Казалось, что небо устроило эту радугу ради неё одной. Плавным движением она стянула с головы косынку, позволив ветру шевелить её волосы, еле заметная улыбка заиграла на её устах (да-да, именно на устах). Мне казалось, что ещё секунда, и она начнёт произносить нечто, похожее на монолог Наташи Ростовой, стоящей ночью у распахнутого окна. Испугавшись, я склонилась над миской с кашей и принялась есть.

«У меня болит нога, – заявила Лерка в самом начале нашего пребывания на целине, – вряд ли я смогу выйти на работу». Чуть ли не месяц нога мешала Лерке честно выполнить комсомольский долг. И вдруг телеграмма от него. Он будет проезжать нашу станцию по дороге «в поле» такого-то числа в такой-то час ночи. Наш элеватор находился в двадцати пяти километрах от железной дороги. До станции пилить и пилить. Поздно вечером, вооружившись фонариком, мы с Леркой отправились встречать её суженого. Одной идти было опасно, да и вдвоём не очень-то спокойно. Тем более что до нас дошёл слух, будто чечены поклялись не выпустить живьём ни единого москвича. Мы вздрагивали от каждого шороха и хруста, а убедившись, что пугались напрасно, принимались хохотать. Наконец показалась едва освещённая тусклыми фонарями платформа, где на обшарпанной, усыпанной шелухой от семечек лавочке нам предстояло ждать поезда. Трудно было поверить, что в какой-то момент на этой тёмной, богом забытой платформе появится человек из совсем другой – московской, яркой, пёстрой и, как нам тогда казалось, совершенно счастливой жизни. И он появился. Вероятно, он был единственный, кто сошёл на этой станции. Закинув рюкзак за плечи и вглядываясь в темноту, Лев двинулся по платформе. Убедившись, что это он, Лерка, раскинув руки, побежала ему навстречу. Мне казалось, что я смотрю кино. Вот они обнялись, вот он её кружит, вот снова обнялись. Вот они вспомнили про меня. Впрочем, дальше уже неважно. Мы остались целы, встреча произошла, кино снято без единого дубля.

Если наша с Леркой дружба выдержала новогодний эпизод с брудершафтом, то она довольно сильно пострадала на целине из-за Леркиной больной ноги. Моё идейное воспитание заставляло меня работать, работать и работать: разгружать и загружать вагоны, разгружать и загружать машины, закидывать зерно на транспортёр. В общем, делать всё что положено. Таков был мой принцип, внушённый мне ещё в детстве бабушкой. Леркино отлынивание (ведь пошла же она, несмотря на больную ногу, встречать Льва!) меня потрясло. Мы общались всё меньше и меньше. Мне даже трудно вспомнить, где она была на обратном пути в Москву и как мы простились. И всё же конец наступил не тогда. Он наступил, когда Лерка заявила мне, что не хочет видеть мою маму, которая, отказавшись от своей любви, выбрала более лёгкий путь. «Ей нужны костылики. Так ей и передай». Я задохнулась от обиды и не нашла, что ответить.

Впрочем, какая разница почему кончилась наша дружба? Она кончилась, потому что всё кончается: и юность, и любовь, и дружба.

Родив дочь, Лерка взяла академический отпуск и, вернувшись через год в институт, оказалась на курс младше. Однажды в поисках своей аудитории я прильнула к просверлённой в одной из дверей дырочке и увидела Лерку. Она сидела за столом и, щуря свои бирюзовые глаза, смотрела вдаль. Губы её вздрагивали, волосы золотились под лучом. Была ли в ней тайна? Наверное, была, если и сорок лет спустя я помню её облик во всех деталях. Её лицо осталось для меня лицом нашей юности: пленительной, неповторимой, вероломной, полной тайных надежд и болезненных разочарований (какие ещё банальности я упустила?).