Текст книги "Золотая симфония"

…Мама, где ты? Куда ты делась? Как это может быть, что тебя нет?

«Девочка моя, золотце моё ненаглядное, – шепчешь ты, прижимая меня к себе и тихо плачешь, отвернувшись от соседок по больничной палате. – Что тебе сказал врач?»

Что сказал врач? Врач сказал: «Ваша мать – умирающая больная. Ходите почаще».

«Врач сказал, что проведут курс лечения и тебе сразу станет легче, – говорю я вслух. – Только тебе надо набраться терпения. Лечение тяжёлое. От него слабость и тошнота».

«Да, такая слабость, что голову поднять нет сил. И волосы лезут страшно». Ну, ничего. Пусть лезут. Лишь бы мама у меня осталась. «Тяжело дышать», – говоришь ты. Серое лицо, бескровные губы – ты ли это?

Ты – золотистые волосы, яркие глаза. Тебе так шли длинные серьги, пёстрые платья. Ты любила праздники, новогоднюю ночь, бенгальские огни, музыку, танцы. Ты любила в новогоднюю ночь ездить из гостей в гости, неожиданно появляться в длинном вечернем платье с конфетти в волосах, произносить шутливый тост, танцевать игривый танец и, аккомпанируя себе на рояле, петь любимую песенку: «Нашёл я чудный кабачок, кабачок. Вино там стоит пятачок, пятачок».

Ты была нарасхват. Всё приходило в движение, когда ты появлялась. «Белла, станцуем?», «Беллочка, твоё здоровье!» – неслось со всех сторон.

Взгляды, взгляды, взгляды. На тебя всегда смотрели в транспорте, на улице, в театре. Была ли ты красивой? Не знаю. Когда как. Ты часто была измученной, усталой. «Расчешись. На кого ты похожа?» – просила тебя бабушка. «Оставь, мама. У меня нет сил». Ты часто рассказывала, как во время очередной чистки на партсобрании в Радиокомитете кто-то сказал: «Посмотрите, в каком виде коммунистка Фаддеева приходит на работу. Почему она так взлохмачена? Пора присмотреться к этой лохматости». Ты и на радио работала с утра до вечера, стуча на машинке, правя написанное, отвечая на вопросы радиослушателей, приглашая кого-то на запись. «Ну что вы, Белла, это совсем не туда пошло. Совсем не туда, – твердила на ломаном русском языке твоя начальница финка Сайми, возвращая тебе твою статью. – Надо сократить».

«Невольный сын эфира» – говорила ты о себе. Помню, что я всегда удивлялась, почему сын и откуда ты взяла эти слова.

Вот маленький снимок, на котором мы с тобой сфотографированы после ноябрьской демонстрации на Малом Каменном мосту. На обороте карандашом написано: 1949. Рядом с нами – твоя начальница и ещё кто-то. Я любила ходить с тобой на демонстрации. Пёстрая, разноязыкая колонна иностранцев, поющих песни на разных языках. «Ларочка, – говорил мне влюблённый в тебя высокий, стройный швед Сикстен, – хочешь, я тебе куплю палька, такая длинна-длинна палька, две палька кататься зимой?»

Все пели, и мы с тобой пели. «С берёз неслышен, невесом слетает жёлтый лист. Старинный вальс «Осенний сон» играет гармонист…» Вот они – ноты моего детства: пожелтевшие разрозненные листки. Песни времён войны, изданные на серой бумаге в 1945 году. «Смерть немецким оккупантам» напечатано на обложке сверху. «Стеклография ЦДКА» напечатано снизу. «Американская солдатская песня» – посередине той страницы, где про «чудный кабачок».

Вот ноты, казавшиеся мне столь таинственными в детстве: на обложке – белое лицо, похожее на маску, трагически сдвинутые тёмные брови, белое жабо. Сверху – белыми буквами на чёрном фоне: «Песни Вертинского». «Ах, солнечным, солнечным маем, на пляже встречаясь тайком, с Лулу мы, как дети, играем, мы солнцем пьяны, как вином», – поёшь ты, сидя за нашим стареньким Беккером. Окно нараспашку. По комнате летает тополиный пух. За окном цветёт сирень. Необычно тёплый май. Твой день рождения. Комната полна гостей. От ветра качнулась занавеска. Нотный лист упал на твои смуглые худые пальцы. Кто– то подхватил его и поставил на пюпитр. «Ну погоди, ну погоди, минуточка, ну погоди, мой мальчик-пай. Ведь любовь наша только шуточка. Её выдумал глупый май…»

Сегодня снова май. Скоро день твоего рождения. Всюду продают сирень – твои цветы.

 
Приходит Верочка-Верушка,
Чудная мамина подружка.
Она несёт большой букет.
(Сегодня маме тридцать лет.)
Несёт большой букет сирени,
А он подобен белой пене,
Такая пышная сирень.
Я с белым бантом набекрень
Бегу… Гори, гори, не гасни,
Тот миг… И розочку на масле
Пытаюсь сделать для гостей…
Из тех пределов нет вестей,
Из тех времён, где дед мой мудрый
Поёт и сахарную пудру
Неспешно сыплет на пирог.
И сор цветочный на порог
Летит. И грудой белой пены
Сирень загородила стены.
 

Как я была богата! У меня были бабушка, дедушка. Сегодня есть отчим, которого я называю папой уже тридцать лет. Сегодня он больно ранен маминой смертью. Сегодня он одинок и растерян. Сегодня он спасается хлопотами по раздаче старых вещей. Сегодня он покупает продукты, волнуется за моих детей, занимается географией с моим старшим сыном и ждёт нас в гости. Сегодня он единственный человек, которому я могу позвонить в чёрную минуту и сказать: «Папа, я не могу привыкнуть, что мамы нет, не могу смириться…»

«Ну что делать, деточка, – говорит он мне, плача. – Ну что делать? Я буду помогать тебе, чем могу. Всё сделаю, но я не могу вернуть тебе маму». Живи долго, папа. Живи долго.

Не верю, что она умрёт, Где у ворот больничных лёд Ещё лежит; где до капели, До горя целых две недели.

* * *

Маме

 
Я не прощаюсь с тобой, не прощаюсь,
Я то и дело к тебе возвращаюсь
Утром и вечером, днём, среди ночи,
Выбрав дорогу, какая короче.
Я говорю тебе что-то про внуков,
Глажу твою исхудавшую руку.
Ты говоришь, что ждала и скучала…
Наш разговор без конца и начала.
 

* * *

 
О память, роскошь и мученье,
Моё исполни порученье:
Внезапный соверши набег
Туда, где прошлогодний снег
Ещё идёт; туда, где мама
Ещё жива; где я упрямо
Не верю, что она умрёт,
Где у ворот больничных лёд
Ещё лежит; где до капели,
До горя целых две недели.
 

* * *

Маме

 
Прости меня, что тает лёд.
Прости меня, что солнце льёт
На землю вешний свет, что птица
Поёт. Прости, что время длится,
Что смех звучит, что вьётся след
На той земле, где больше нет
Тебя. Что в середине мая
Всё зацветёт. Прости, родная.
 

Папа Миша

Года в четыре мне очень нравилось играть с фотографией, на которой я, годовалая, сижу на руках у отца. Нравилось мять эту карточку, разглаживать, рисовать на ней цветными карандашами. Фотографию отбирали, но я снова находила её и мучила.

Дома мне говорили: «Папа Миша пошёл на фронт добровольцем. У него было слабое зрение. Он погиб, подорвавшись на мине». «Папа Миша тебя очень любил, – говорила бабушка. – Он держал тебя бережно, как хрустальную вазу. У него были длинные, тонкие, музыкальные пальцы».

Когда я стала старше, то пожалела, что исчеркала фотографию, на которой папа держит меня своими «длинными, тонкими, музыкальными пальцами». Я так долго рассматривала его руки на снимке, что мне начинало казаться, будто пальцы вздрагивают. Интересно было изучать его лицо, коротко стриженные волосы, очки, улыбку, себя в каком-

то комбинезоне с пуговками, вазу, зеркало, ковёр – весь далёкий неведомый фон младенческой, довоенной жизни, в которой папа Миша держал меня, как хрустальную вазу, и придумывал мне всякие имена: «Ларчик-самоварчик, Лариска-матриска, Ларчонок».

Что ещё у нас осталось от той жизни? Вот карточка, где мама с папой на Чёрном море. Это – до меня. Мама в широкополой соломенной шляпе, смуглая, в полосатом купальнике. Папа худой, очкастый. Оба лежат у самого берега и смеются: волны, брызги, морская пена. На карточке застыли потёки и капли светло-зелёной масляной краски. Наверное, следы довоенного ремонта на Большой Полянке, где жила моя семья.

Я подолгу изучала все отцовские фото. Вот маленькое фото на удостоверении газеты «Тагильский рабочий» со штампом 1934 года.

Вот фотография, где он снят в военной форме. Отец сидит, а мама стоит рядом. Они смотрят друг на друга и улыбаются.

Когда я повзрослела, наши книжные шкафы на Полянке стали таинственным миром, в котором я пропадала часами. На форзаце многих книг было написано: «М. Миллер».

Эти книги казались мне загадочными, как и всё, связанное со странными, хотя и привычными словами «Папа Миша». Загадочными были «Илиада» и «Одиссея» – толстые, громадные тома с фантастическими картинками; маленькие сборники стихов со странными названиями: «Белая стая», «Зелёный Вертоград», «Иверни». Причудливые наименования издательств – ОГИЗ, Гослит, «Гриф», «Алконост» – только добавляли таинственности книгам. Вот том в тёмном переплёте. На обложке – ни слова. На форзаце сверху – гирлянда роз с шипами, а ниже написано шрифтом с буквой ять: «Александр Блок. Земля в снегу», и совсем внизу: «Третий сборник стихов», изд-во журнала «Золотое руно». В середине страницы была стёрта какая– то карандашная надпись. Я долго пыталась прочесть, что там было написано, и наконец разобрала: «Стихи на бумаге. Снегу больше, чем земли, а бумаги, чем стихов». Кто сделал эту надпись и кто стёр, я не знаю. Но надпись эта волновала меня в детстве едва ли не больше, чем сами стихи. Хотя и стихи я перечитывала по многу раз, особенно те, рядом с которыми были карандашные пометки: чёрточки, галочки, скобки. «Ты твёрдо знаешь, в книгах сказки, а в жизни только проза есть», – читала я строки, отчёркнутые карандашом.

Однажды я увидела драгоценные книги, сложенные штабелями на полу: мама ждала букиниста, чтобы продать кое-что из книг, готовясь к переезду с Полянки. Это было в 1952 году. Я в последний раз листала «Илиаду», «Одиссею», жутковатый альбом Босха, книгу, посвящённую не помню какому юбилею Театра Сатиры. Я любила её за обложку, украшенную смеющимися лицами всей труппы. Несколько дней книги лежали на полу, и я присаживалась рядом с ними на корточки и листала, листала…

О папе мне мало рассказывали дома. Я знала, что он любил стихи, что был застенчив, худ и высок, носил очки, которые я пыталась сдернуть с него, когда он брал меня на руки. Он не позволял, и я громко кричала. Тогда, чтоб меня не расстраивать, он специально покупал дешёвые чашки и, когда я пыталась сорвать с него очки, подсовывал мне чашку, которую я разбивала вдребезги, визжа от восторга.

Как странно было читать своё имя в его письмах с фронта: «Вот разобьём фашистов, и я вернусь к Ларчонку».

Одно время мне казалось, что папа жив, и я настойчиво вглядывалась в лица прохожих, надеясь увидеть его в толпе. Странно, что мне так не хватало его. Почти ни у кого из девочек нашего класса не было отцов. Моя семья была даже больше, чем у многих: мама, бабушка, дедушка. Существовали папины сестры и брат, с которыми мы, правда, виделись редко. И всё-таки я ждала отца, искала в толпе, сочиняла истории о нём. Мне не хватало его всегда, и особенно остро, когда случались ссоры в семье, когда маму уволили с работы, когда мы ходили с ней по улицам и читали объявления о найме, когда меня дразнили во дворе…

Я любила бывать в доме отца на Арбате, где после войны жили его родные, в длинном здании с круглой башней – бывшем доме Моссельпрома. Я и сейчас показываю его детям, хотя там уже давно не живёт никто из моих родственников. «Смотрите, вон дом папы Миши», – говорю я им. Отец мне никогда не снился в детстве и впервые приснился лет пять назад. Мне очень многое хотелось сказать ему, но губы не слушались, потому что нам было отпущено мало времени: он был ранен в висок. Из раны тонкой струйкой шла кровь. Кто-то хлопотал возле него, пытаясь остановить кровь, но кровь шла и шла, и становилось ясно, что рана смертельна. Он был бледен, но безмерно счастлив нашей встрече. Он держал мою руку и спрашивал о чём-то слабым голосом. Я хотела ответить, но внезапно проснулась. Пробуждение было страшным, потому что не стало отца, которого я ждала всю жизнь, дождалась и снова потеряла, так и не успев ничего сказать ему. Этот сон долго не отпускал меня.

И вот, спустя тридцать шесть лет после смерти отца, в 1978 году, я случайно встретила человека, который был с отцом на фронте и говорил с ним накануне его гибели. Это был Наум Мельман (Мельников), который до войны тоже учился в Литинституте. Он рассказал мне об отце то, чего я не знала: что познакомился с отцом в Куйбышеве во время войны, что отец рвался на фронт, но его не брали из-за плохого зрения; что ему в конце концов в обход всех комиссий удалось попасть в армейскую газету, где работал Мельман. Отец был помощником ответственного секретаря и большую часть времени проводил в типографии. Работы было много. Когда же выпадала свободная минутка, он любил что-нибудь напевать себе под нос или читать вслух стихи. Стихов он знал великое множество и мог читать их часами. «Жил он стихами и музыкой, а точнее в стихах и музыке, и ещё точнее: казалось, и стихи, и музыка писались для него одного», – рассказывал мне Наум Дмитриевич.

И ещё он жил мамой, которую любил безумно. Эта любовь стоила ему жизни. Однажды, узнав, что с фронта в Москву идёт машина, отец и один из его приятелей решили съездить в Москву, чтобы повидаться с родными. Командировки в Москву были делом обычным для редакции.

А в тот момент их отлучка могла пройти незамеченной, потому что в типографию попала бомба и газета временно не выходила. Отец как человек безнадёжно штатский не видел в этой мальчишеской затее ничего страшного. Приехав в Москву, папа не сразу разыскал маму, которая, работая в журнале «Красноармеец», часто ездила в командировки. Отец пробыл в Москве три или четыре дня. Из Москвы в Ядрин, где жили его родители и сестры, полетело счастливое письмо: «Мои дорогие! Творятся чудеса – пишу вам из самой Москвы!.. А рядом со мной сидит, как вы думаете, кто? – Беллочка!..» Это письмо я прочитала совсем недавно. Его передала мне незадолго до своей смерти сестра отца, с которой он очень дружил. У мамы же были сложные отношения с его родными, и поэтому я виделась с ними нечасто.

Так постепенно отец начал возвращаться ко мне. Он возвращался через рассказы Мельмана и других людей, с которыми учился в Литинституте, работал в Литгазете или служил в армии.

«Он открыл мне Маяковского, Пастернака, вообще – поэзию в её лучших, величайших проявлениях, – написал об отце один из его близких друзей-сокурсников. – Перечитываю теперь поэтов, которых когда-то читали вместе, и передо мною встаёт образ «первооткрывателя» – совсем ещё юного Миши Миллера. Всегда думаю о нём с обожанием и признательностью… Живописью он увлекался самозабвенно».

«Он был влюблён в литературу, а в поэзию особенно бескорыстно, фанатично. Любимые стихи готов был читать часами наизусть. Замечу при этом, вкус к поэзии у него был безупречный…» – так писал другой его приятель по институту.

А Наум Дмитриевич рассказывал мне: «В день моего рождения Миша подарил мне книгу стихов Пастернака в серо-голубом супере. Я не хотел брать, потому что это была единственная книга, которую он взял на фронт. «Бери, – настаивал он. – Из этой книги я всё помню наизусть, а ты нет»».

Отец возвращался ко мне и через письма, которые дала мне моя тётя, через её рассказы о её любимом младшем брате Меличке. Она была смертельно больна, «настоящее» воспринимала туго, зато прошлое помнила до мельчайших деталей. И когда она говорила об отце, казалось, что он жив и скоро вернётся.

Спустя много лет я шла по его следу. Беседовала с теми, кто знал его в разные годы. Говорила и с Анатолием Михайловичем Медниковым, – с ним он пережил самое страшное время в своей жизни. С трудом, с болью вспоминал Анатолий Михайлович то, что произошло зимой 1942 года.

Об их самовольной отлучке в Москву узнал политработник из газеты и потребовал трибунала. Это было время, когда вышел указ Сталина об усилении дисциплины в армии. Отца и его приятеля судили и приговорили к расстрелу. «Трибунал заседал в большой избе, – вспоминал Мельман. – Я вижу Мишу со спины, его бритый затылок. Он в шинели без хлястика и ремня. Хлястик срезали, ремень отобрали. И очки тоже. Помню его последнее слово. Он сказал только, что хотел бы честно посмотреть в глаза дочери». После трибунала осуждённых отвели в избу, которая служила тюрьмой, а через некоторое время отправили в Калужский централ. Там, в камере смертников, они провели девяносто дней. Камера помещалась на втором этаже и была заполнена самыми разными людьми. Каждую ночь кого-то уводили на расстрел. Это часто сопровождалось истерикой и криком и уходящих, и остающихся.

На папу и его друга в камере смотрели с удивлением. Они занималась странным делом: читали друг другу лекции: папа своему приятелю по литературе, музыке, кино, а тот ему – по математике и другим точным наукам. Они даже справили там день рождения папиного друга. И папа подарил ему половину своей дневной порции зерна, размоченного в воде – единственной пищи, которая им полагалась.

Прошло три месяца и наконец осуждённых вызвали и повели на первый этаж. Они не знали, что их ждёт. Сразу после приговора послали апелляцию на имя Калинина, но решение было неизвестно. С некоторых пор, чтобы избежать криков в общей камере, смертников стали уводить оттуда заранее в специальную камеру на первом этаже. Конечно, заключённые знали, где эта камера. Знали об этом отец и его друг. Дорога казалась долгой. Сорок с лишним лет спустя Анатолий Михайлович рассказывал мне об этой бесконечной минуте срывающимся голосом: коридор, лестница, коридор. Всё ближе и ближе та дверь. Заведут ли в неё или проведут мимо? Их провели мимо. Апелляцию удовлетворили: смертный приговор был заменён «десятью годами с пребыванием на передовой».

Друзей отправили на фронт. Вернее, в лагерь под Йошкар-Олу, а оттуда с арестантской ротой на передовую. Их везли через Москву. Эшелон стоял в Москве несколько часов, и отцу ещё раз удалось увидеться с мамой. Это была их последняя встреча. Рассказал ли он ей, что пережил, я не знаю. И спросить не у кого. В письмах в Ядрин родителям и сёстрам отец писал, что был ранен, лежал в госпитале и потому молчал. Письма, которые он писал маме с фронта, пропали. Одноделец отца говорил мне, что отец держался очень мужественно. И лишь в лагере, когда стал пухнуть с голода, занервничал, что его не возьмут на фронт. Но на фронт он попал и даже чудесным образом опять встретился с Мельманом. «Часть лета, всю осень, вплоть до ноября, Миша вместе с Толей (Медниковым — Л. М.) писали историю 326-й дивизии, – рассказывал Наум Дмитриевич. – Их любил комиссар и не посчитался с тем, что они осуждённые. В ноябре история была написана, комиссара отозвали в Москву, а Мишу с приятелем отправили в резервную роту». В первом же бою отец погиб. Это произошло 26 ноября 1942 года. Ему было двадцать восемь лет.

Теперь я понимаю, почему мне так скупо рассказывали дома об отце, избегали называть имена его фронтовых друзей. Мои близкие панически боялись проговориться, боялись выболтать то, что мне не следовало знать. Боялись ради меня, ради моего будущего. И с детства я слышала только одно: «Папа Миша пошёл на фронт добровольцем и погиб, подорвавшись на мине». Сколько помню себя, столько помню эти слова. Много раз в детстве я представляла себе минное поле, почему-то непременно покрытое снегом, и отца, почти слепого, в очках, совсем одного, идущего через поле. И вдруг взрыв… Что дальше, я не умела вообразить. Тут я останавливалась и начинала представлять всё сначала: белое поле, одинокая фигура отца, медленно идущего навстречу своей гибели. Его гибель – катастрофа моей жизни. Я потеряла родного человека, близкого мне не только по крови, но и по духу. Гадать, как бы сложилась моя жизнь, будь жив отец, дело пустое. Только случай помог мне узнать всё, что я узнала, по– настоящему открыть его для себя. Случай или судьба. Я должна была пройти по следу, встретиться с теми, кто помнит отца, прочесть письма, которые не читала прежде, и через сорок три года – то роковое письмо, которое он написал после приговора и чудом передал из тюрьмы своим друзьям 24 февраля 1942 года. Все эти годы письмо хранилось у Даниила Семеновича Данина. Текст этого письма он приводит в записках об отце, написанных по моей просьбе в мае 1985 года.

Милая Лариса!

Вы хотите, чтобы я написал то, что помню о Вашем отце. Попробую. Но странно подумать, что прошло сорок три года с того дня, когда в заснеженной деревушке Дача – заовражной окраине Мещовска – мы безнадёжно обнялись в минуту его насильственного ухода в неизвестность. Время стояло суровое – военная зима 42-го. Наше наступление, начавшееся в декабре 41-го под Москвой, остановилось. Его поступок – поездка в Москву на попутной – выглядел бы в иных обстоятельствах простительно мальчишеским порывом. Но тогда обернулся беспощадно наказуемым своеволием – «дезертирством на двое суток». Я и сейчас слышу, как откидывались обеляющие слова «на двое суток» и оставалось только лишённое смысла гибельное слово «дезертирство». Все понимали, что это значит. И потому безнадёжным было прощальное объятье. Не могу уже вспомнить, через кого и как он передал нам письмо, написанное плохо очиненным карандашом на листах бумажного срыва – семь страничек отчаяния, душевной чистоты и веры в дружбу. На тусклом конверте без марки было написано: «Данину, Мельману, Аграновичу, Григорьеву». Я приписал в нижнем правом углу конверта дату – «24 февраля 1942 г., Мещовск». Потом стал обводить синими чернилами по карандашным линиям текст, чтобы письмо в передрягах сохранилось и почерк уцелел. Но, как вижу сейчас, успел обвести лишь три с половиной странички. Что-то помешало, а что – не помню… Допускаю, что, может быть, он сунул мне это письмо в минуту прощанья, и потому нет нужды догадываться, через кого и как он его передал нам. Адресованное четверым, оно осталось у меня, очевидно, как у старшего (мне было тогда 28 лет, Нёме Мельману – 24, Жене Аграновичу и Григорьеву– Белецкому – около того)… Помню, я перечитывал это письмо после войны только однажды, когда мы с моей покойной женой – Софьей Дмитриевной Разумовской – ностальгически разбирали сохранившуюся переписку военных лет. В одной из шести трофейных немецких папочек «Зольдатен Брифе», изобретённой для подшивки писем, приходивших на фронт, я тогда нашёл и Мишин выцветший конверт. Удивительно, что время его сберегло! А сейчас, как обещал Вам, нашёл его во второй раз, снова перечитал, и снова – с перехваченным горлом… Но будет, наверное, правильно, если я приберегу текст того письма к концу этих коротких воспоминаний, которым невозможно придать разумной связности: время подвергает память эрозии, и то, что исчезло, не восстановить, иначе оно не было бы исчезнувшим.

…Мы познакомились летом 1938-го в редакции «Литературной газеты». Сретенка. Последний переулок (это не по счёту, а просто он так назывался). Старый доходный дом по левой стороне, если идти к Трубной. Была просторная квартира в бельэтаже, перепланированная на комнаты-клетушки. Они шли по периметру квартиры, каждая отбирая для себя одно или два окна, а вместе вырезая из квартирной площади небольшой прямоугольный зал посредине, дневного света лишённый. Там всегда горела незапомнившаяся люстра, и настольная лампа освещала рабочее место молодого чуть рыжеватого человека в углу, у двери в клетушку отдела критики. Молодой человек тоже являл собою отдел – он был собственным заведующим и единственным сотрудником у самого себя. Короче – главенствовал над перепиской газеты с читателями и графоманами. Оттого-то меня, студента-физика, и привели к нему тем летом несчастливые обстоятельства жизни.

Весною 38-го на Челябинском тракторном был арестован мой отец, инженер. Мать вернулась в Москву. Когда я спросил её, сколько получал отец, она назвала увесистую для студента сумму. Но в приступе самонадеянного благородства я сказал, что она будет иметь больше: «Возможные передачи и прочее…» Мне пришлось всерьёз искать внештатную работу: не хотелось бросать университет, да и никто не принял бы меня в штат с репрессированным отцом и старшим братом (тоже инженером). Не помню, кто из литературных друзей – поэтов и критиков – надоумил меня попробовать силы на критическом разборе стихов начинающих. Если память не путает, это обещало рубль или трёшку за ответ на графоманское письмо. Думаю, что покойный Женя Бернштейн, почти мой однолетка, но уже известный к тому времени критик (Евгеньев), постоянно печатавшийся в «Литгазете» и со всеми знакомый, думаю, что вероятнее всего он порекомендовал меня, своего старого приятеля по Бригаде Маяковского, «прекрасному и вдумчивому парню Мише Миллеру». Эта формула – «прекрасный и вдумчивый парень» – запала мне в память, потому что её не раз повторяла позднее Мишина соседка по редакции – «графиня Разумовская», как он её называл, сидевшая за стеной в отделе критики.

При первой нашей встрече, подёнщика и работодателя, полуосвещённый работодатель встал, оказался такого же роста и такой же худобы, как его будущий подёнщик, приветливо сказал: «А-а, это вы!» – и протянул мне руку над неустойчивой грудой приколотых к конвертам писем. Кто-то из нас, или мы оба, совершил или совершили, неловкость: груда полетела на пол. Дальше мы говорили, сидя на корточках и собирая разлетевшиеся листы. Может быть, поэтому, когда мы выпрямились и уселись визави, появилось чувство, будто мы уже издавна знакомы и успели надёжно испытать друг друга на верность. Мы ещё оставались на вы, но уже перешли на имена. (И я до сих пор не знаю, как звали Мишу Миллера по отчеству.) Запомнились из того разговора две подробности. Одна мило-, но маловажная: «Вот это – ваши золотые россыпи», – сказал Миша, накрыв ладонью собранную груду стихов.

Другая подробность была существенней и нашими улыбками не сопровождалась. Дабы никого не подвести, – ни рекомендателя, ни работодателя, – мне надо было в какой-то форме сказать, что мой отец сидит. И для смягчения этой моей недоброкачественности добавить, что дело его разбирается и, вероятно, он будет освобождён как ни в чём не виноватый… Я начал: «Миша, мне надо вас предупредить…» И тут он сразу прервал меня, понизив голос: «Я знаю, но анкету вам заполнять не нужно, только не распространяйтесь об этом…» Лишь те, кто сегодня числятся в старших поколениях, могут по достоинству оценить тот его поступок. Потому что это был поступок, а не деталь разговора двух молодых людей.

Позднее, когда через три с половиной года судьба свела нас в редакции армейской газеты 10-й армии, в зимних Сухиничах и белом Мещовске, мы припоминали, как началась наша дружба. Я рассказывал ему, что отец мой на свободу так и не вышел, а умер в тюремной больнице, будучи заключённым «без дела», то есть не успев дожить до возбуждения дела против него, так что следователь переслал матери даже все отцовские документы и остававшиеся при нём деньги! Миша говорил тогда, – и я был с ним согласен, – что это освобождает меня от обязанности упоминать в анкетах об аресте отца: «можешь просто писать – умер в Челябинске осенью 1938 года». (Если бы Миша дожил до середины 50-х годов, он узнал бы ещё одну прихоть нашей жизни: та смерть заключённого «без дела» лишила моего отца права на посмертную реабилитацию – некого было реабилитировать, некого и не за что… Представляю, как Миша, в манере своей молчаливой вдумчивости, продержал бы минутную паузу, а потом протянул бы: да-а, любопытно.) В Сухиничах или Мещовске я повинился перед ним: рассказал, что в день нашего делового знакомства всё-таки хотел скрыть от него вторую половину моей тогдашней семейной недоброкачественности – арест старшего брата, который, к счастью, в январе 39-го был действительно оправдан по суду и освобождён. Миша сказал: «Мог не скрывать. Вот я тебе расскажу…» Последовал его рассказ о таких же бедах той эпохи – не помню, семейных или приятельских, но разыгравшихся вокруг него самого. Тогда подобные разговоры мыслимы были только при безусловном взаимном доверии. Мы испытывали его друг к другу, хотя той весной – неразлучной, домашней, детской, дружеской связи, какая заводится в школьные или студенческие годы, между нами просто не успело возникнуть. Такая связь возникает и на войне. Она возникла зимой 42-го. Да вот, к несчастью, длилась всего месяца два…

(Из наших общих друзей по 10-й армии она у меня длится по сей день только с живым и здравствующим Нёмой Мельниковым.)

…Вернусь к освещённому столу в Последнем переулке. Зная мои обстоятельства, Миша Миллер щедро подбрасывал в мою долю «золотых россыпей» всё новые письма. Вынужденный работать быстро, пока продолжались летние каникулы, чтобы наполучаться денег впрок, я приходил часто – за всё новыми порциями стихотворного графо– манства. Выкладывал из студенческого портфеля предыдущую партию уже казнённых стихов. Миша старался перехватить её у меня ещё на весу, чтобы она приземлилась среди его бумаг на нужном месте. И так повелось, что при этом разыгрывалась короткая сценка:

– Не обнаружился ли новый Пушкин? – спрашивал он с притворной надеждой в голосе.

– Пока не обнаружился, – виновато отвечаю я.

– А новый Лебедев-Кумач?

– Этого сколько угодно!

В другой раз Пушкин заменялся Маяковским, Блоком, Пастернаком, а Лебедев-Кумач – Жаровым, Демьяном Бедным, кем-нибудь из молодых, дружно нами отвергаемых звонарей или старомодностей. Работодатель был доволен подёнщиком – прежде всего из-за моего темпа: я ухитрялся за день умерщвлять столько надежд на поэтическую славу, что в ящиках Мишиного стола зримо таяли завалы неотвеченных писем. А это было Мише важно, потому что иные из заждавшихся признания стихотворцев писали жалобы куда угодно – вполне резонные по существу, но опасные по адресу и доносительской демагогии. Но и я, разгребатель завалов, должен был быть осторожен: жалобы мог вызвать и своевременно отправленный ответ, если бывал он избыточно лихим по тону и допускал кривотолкование по аргументации. И поначалу я нередко слышал от Миши: «Послушайте, но так же нельзя – он нокаутирует нас обоих, надо писать тоньше!» Иногда возникал спор. Миша был спорщиком тихим, однако неутомимым и неодолимым. Когда я по неопытности зарывался, он безошибочно предлагал: «Пусть рассудит графиня Разумовская». Мы приоткрывали соседствующую с его столом дверь отдела критики, и я тотчас лишался речи: он знал, что при Софье Дмитриевне Разумовской я влюблённо немел. А она, сверх того, неизменно принимала его сторону: «Слушайтесь Миши – он вдумчивей вас…» Или: «Господи, что вы тут написали! Снисходительный Миша вас просто портит! Попали бы вы в мои руки!» Миша улыбался и уже за своим столом утешающе говорил: «Ладно, всё лишнее я вычеркну сам… а Туся прелесть, правда?» Мне казалось, с первой минуты, когда он нас познакомил, что он сам немножко влюблён в эту женщину с её лёгкой походкой, летящими волосами, чуть старомодной красотою и повадкой чеховской «четвёртой сестры». Он всегда улыбался при Тусе, поправлял громоздкие очки, вставал, когда она, скользя мимо его стола, бросала ему что-нибудь мило-приветливое на ходу. Говорил, что безоговорочно доверяет её вкусу, а она, в свой черёд, точно то же говорила о нём. Не помню, чтобы он истинно душевно приятельствовал с кем-нибудь ещё в тогдашней «Литгазете»…