Текст книги "«Где хорошо? Повсюду и нигде...»"

1997

* * *

 
И лишь в последний день творенья
Возникло в рифму говоренье,
Когда Господь на дело рук
Своих взглянул, и в нём запело
Вдруг что-то, будто бы задело
Струну в душе, запело вдруг,
Затрепетало и зажглось,
И все слова, что жили розно, —
«О Господи, – взмолились слёзно, —
О, сделай так, чтоб всё сошлось,
Слилось, сплелось». И с той поры
Трепещет рифма, точно пламя,
Рождённое двумя словами
В разгар Божественной игры.
 

* * *

 
Ничего не выгорит,
не случится чуда.
Выкурят нас, выдворят,
выгонят отсюда.
Выкурят и вытурят,
выдуют и смоют…
К непогоде, видимо,
кости сильно ноют.
И кому в диковинку
старец и калека?…
На губах у новеньких
не обсохло млеко.
Чудо обновления
есть закон витальный.
Жизнь – одно мгновение,
снимок моментальный.
Проводы, свидание
и туманный кто-то,
Где-то в мироздании
на случайном фото.
 

* * *

 
А кстати… Впрочем, всё некстати.
Когда утрата на утрате,
То всё некстати и не впрок…
Но только лихо за порог,
Как вновь мечты о благодати.
 
 
И, еле ноги волоча,
Иду, ослепнув от луча
Весеннего, гляжу незряче,
И слышу: ангел – не иначе —
Коснулся моего плеча.
 

* * *

 
Как Бог на душу положит…
Ну а если он не может
Ничего нам предложить,
Налегке придётся жить.
Но душе всё плоше, плоше,
Тяжелей без Божьей ноши.
 

* * *

 
На чём всё держится? На честном,
На честном слове, на небесном,
Луче небесном, ни на чём,
На том, что можно звать лучом
Иль вздохом, или чувством меры,
Иль странным свойством атмосферы
Нас почему-то не лишать
Возможности любить, дышать…
 

* * *

 
Живи, покуда поглощён
самим явленьем.
Среди подробностей взращён,
живи мгновеньем.
 
 
Оно лишь только и дано.
Всё остальное —
Воображение одно,
причём больное.
 
 
Живи мгновеньем, что летит
и улетает.
Спонтанных записей петит
душа читает.
 
 
А что там дальше – благодать
иль двери ада —
Ей не дано предугадать
да и не надо.
 

* * *

 
Ни много времени, ни мало,
А просто времени не стало.
Нет больше «поздно» и «пора»,
И легче лёгкого пера,
Забыв все мыслимые сроки,
Плыву в немереном потоке,
Вневременном, и видит глаз,
Как вспыхнул свет и как погас.
 

* * *

 
Во влажные кусты жасмина
Лицом зарыться, в белый куст,
И ничего не знать помимо
Того, что день, как небо, пуст,
Как небо, пуст, как небо, светел.
– Ты кто? – спросила я его. —
Среда? Суббота? – Не ответил
Мне день тишайший ничего.
– Который час? Число какое? —
Спросила. Он не отвечал,
И я оставила в покое
Его, чтоб он не осерчал.
А он сиял, сиял и длился,
Не зная рамок и тисков,
Пока однажды не пролился
Дождём бесшумных лепестков.
 

ЭПИТАФИЯ НА СМЕРТЬ МИНУТЫ

22 июня

 
Пространство певучее светлое,
Останься певучим и светлым, —
Твержу, хоть и знаю: заветное
Желанье является тщетным.
 
 
И стрелка, всегда неуёмная,
Всё движется, всё поспешает
И нас обрекает на тёмное,
И светлой минуты лишает.
 
 
О вечное усекновение
Июньского дня светового!
День кратче уже на мгновение.
Простимся же двадцать второго
 
 
С надеждой на свет нескончаемый —
Потеря не может не ранить —
Прощай, осиянный и чаямый
Миг радости. Светлая память.
 

* * *

Вот и лето прошло…

Арс. Тарковский

 
Возникли трудности в связи
С концом эпохи.
Давай, поэт, изобрази
Все ахи, охи
Конца эпохи, но, alas,
Конец, начало —
Всё это было столько раз,
Что укачало
тебя, меня. И нет огня
В душе поэта,
И вспомнил он к исходу дня,
Что «вот и лето
Прошло» и что об этом стих
Написан дивный.
Не им, другим. И он затих
В непродуктивной,
В несозидательной тиши,
Затих до срока…
Ты пел, поэт? Так попляши
Нам con fuoco.
 

* * *

 
Не вмещаю, Господи, не вмещаю.
Ты мне столько даришь. А я нищаю:
Не имею ёмкостей, нужной тары
Для даров твоих. Ожидаю кары
От тебя за то, что не стало мочи
Всё вместить. А дни мои всё короче
И летят стремительно, не давая
Разглядеть пленительный отблеск края
Небосвода дивного в час заката…
Виновата, Господи, виновата.
 

* * *

 
Мелькают дивные места —
Берёзы, ели,
И за верстой летит верста,
Летят недели,
Пейзаж мелькает городской
И деревенский,
И дышит всё это тоской
Почти вселенской.
А почему? Да потому.
Не жди ответа.
Известно Богу одному
Откуда эта
Тоска, что радости сродни,
И эта участь
Чего-то ждать, считая дни,
Томясь и мучась.
 

* * *

 
Не живу, не умираю,
Белый лист в тиши мараю,
Видно, всё-таки живу,
Коли в буковки играю.
Не получится – порву
Неудачную страницу…
Знает Бог один границу
Меж скупыми «есть» и «нет»,
Легкой Божией десницей
Создан тот и этот свет.
Тьма ль на том, тоска ль на этом —
Всё равно зовется светом
Местожительство души,
Что горит зимой и летом
В многолюдьи и в глуши.
 

* * *

 
Постой же, время, не теки.
Постой со мною у реки,
Такой медлительной и сонной.
Пусть жизнь покажется бездонной
Упрямым фактам вопреки.
На этом тихом берегу
Поверить дай, что всё смогу,
Что ничего ещё не поздно,
Что я… «И ты это серьёзно?» —
Шепнуло время на бегу.
 

* * *

 
Всё на земле безнадёжно запутано,
Но утверждают мудрейшие: «Тут оно —
Зёрнышко смысла. Оно
В аляповатые ткани закутано,
В пёстрое дней полотно».
Спросишь мудрейших: «Когда ж оно явится?»,
Скажут мудрейшие: «Смертный не справится
С этим горчайшим зерном
И, раскусив его, насмерть отравится
Тайной о мире земном».
 

* * *

 
Только жалобную книгу, только жалобы
Я писать да и читать сегодня стала бы.
Только жалобы души, её метания,
Причитания её и бормотания
В сослагательном бессильном наклонении:
«Кабы снова повторилось то мгновение,
Кабы снова то безмерное мучение
И свечение, свечение, свечение…»
 

* * *

 
Здесь почва впитывает влагу
Мгновенно, и, хотя ни шагу
Я не могла ступить вчера,
Тропа сегодня, хоть сыра,
Вполне доступна… Что за сагу
Рассказываю и к чему?
Ни сердцу, вроде, ни уму.
Но я испытываю тягу
К стихам, где вместо скорбных тем
И вечного «кому повем?»,
И слёз, что льются на бумагу, —
Всего лишь лето и лесок,
И ливень, что ушёл в песок.
 

* * *

 
Идут по свету дяди, тёти,
И все они в конечном счёте
Куда-нибудь придут.
Ну а душа – она в полёте,
Она ни там, ни тут,
Коль есть она. А если нету,
Придётся бедному поэту
Вот так писать в тиши:
«Людской поток течёт по свету,
Течёт – и ни души».
 

1998

* * *

 
На земле-то жить нельзя.
И недаром у Шагала
Пешеходов крайне мало,
Все живут, летя, скользя
Над поверхностью земной.
И фигуры Боттичелли
Не к земной стремятся цели,
А к какой-нибудь иной.
Все они удлинены,
Будто тянутся куда-то
К небесам, что в час заката
И зари воспалены…
На земле ведь жизни нет.
В этом каждый убедился:
Кто-нибудь – когда родился,
А другой – на склоне лет.
 

* * *

 
Чем оказался Божий дар?
Содомом.
И белой вишней, что цветёт
за домом,
И белой вишней и метельным
садом,
И вешним ветром и смертельным
ядом,
Что растворён в любой из чаш,
и каждый
Её допьёт, томимый вечной
жаждой.
 

* * *

 
– Ну что ж, полетели…
– Куда и зачем?
– Да просто, без цели,
За облаком тем…
Да просто махнём в никуда, в никуда,
Послушаем, как там гудят провода
И ветер свистит, и крыло, и крыло,
И сверху увидим, как тихо, бело
И чисто, и снежно средь долгой зимы
В том мире, который покинули мы.
 

* * *

 
Снедаем чем? Терзаем чем?
Тоской снедаем.
Неувядаема тоска.
Неувядаем
Бесшумный мир, где лист опал
и опадает,
Безумный мир, который мал, и где
снедает
Меня тоска. И два броска до той
границы,
Где век иссякнет, а тоска —
она продлится.
 

* * *

 
Нечто дивное повисло
У меня над головой.
В эти мартовские числа
Повторяю: «Небо, твой,
Небо, твой Буонарроти», —
Вроде так сказал поэт…
Уж который год в полёте,
Сколько зим и сколько лет
Улетаем, прилетаем,
Лишь затем, чтоб улететь,
Возникаем, снова таем,
Да и то – куда нас деть?
Хомо твой, скажи, Всевышний,
Уж признайся, не тая, —
Есть продукт творенья лишний,
Головная боль твоя.
Вот стоит он, нищий духом,
Сердцем юн, а телом стар,
И поёт тебе над ухом
Вешний свой репертуар.
 

* * *

 
Дни тяжелы и неподъёмны.
Казалось бы, светлы, бездонны,
Легки – и всё же тяжелы.
Столь ощутимы и объёмны,
А догорят – и горсть золы.
 
 
И как нести всю тяжесть эту:
Весомых дней, текущих в Лету,
Событий иллюзорный вес,
Покров небес, которых нету, —
Аквамариновых небес.
 

* * *

 
«La vie», – поёт Эдит Пиаф,
«La vie, la vie», лови мгновенье…
И этот голос вечно прав,
И не грозит ему забвенье.
«La vie», – поёт она, где «la»
Артикль, а само-то слово
Настолько коротко – земля
Не слышала короче зова.
«La vie», – поёт она, на крик
Срывается, на крик гортанный.
Лови, лови же этот миг,
Нам для чего-то кем-то данный.
Да хоть и данный, что с того?
Нам только снится обладанье,
Лови, лови, лови – кого? —
Наикратчайший миг свиданья.
«La vie», – как веткой по лицу,
А может быть, по венам бритвой…
И жизнь опять идёт к концу
И завершается молитвой.
 

* * *

 
Местоименье «я» имеет место быть,
Неосторожность жить, дышать неосторожность,
И без него – ни дня, и как его забыть,
И дать ему не быть какую-то возможность
Хотя бы день иль два?.. Но я жива, жива,
Всегда при мне права на этой жизни сложность,
На голубой покров, вернее, покрова
Небес и на слова – их силу и ничтожность.
Тянула «я-а-а» да «я-а-а», а зазвучало «а-а-а»,
И буква, что была последней в алфавите,
Вдруг стала первой, да, и в этом вся беда,
И в этом корень зла. Не надо, не тяните.
И всё же «аз» да «аз», «аз есмь» – в сотый раз
Творится вечный сказ, прядутся жизни нити,
И вспыхнул звёздный час, и вспыхнул и погас,
И нету буквы «аз» первее в алфавите.
 

* * *

 
Разыгралась непогода,
Всё стонало и гудело,
В царстве полного разброда
Лишь разброд не знал предела,
Всё стонало и кренилось
В этом хаосе дремучем…
На ветру бумажка билась —
Кто-то почерком летучим,
Обращаясь прямо к миру
Без затей и без загадок,
Написал: «Сниму квартиру.
Гарантирую порядок».
 

* * *

 
Ах, тонус, тонус, нужный тонус —
Его поддерживает конус
Мороженого в жаркий день,
Его поддерживает тень
В жару, а убивает Хронос,
Чей нрав неумолимо крут:
Сегодня ты как будто тут,
А завтра неизвестно, где ты —
Не то на середине Леты,
Не то попал на Страшный суд,
Не то, не это, и, увы, —
Все эти мысли не новы,
Как, в общем-то, любые мысли…
Жара, но облака повисли
Желанные над головой,
И если ты ещё живой,
И если сливки не прокисли
Вчерашние, – себя потешь:
Смешай с клубникой да и съешь.
 

* * *

 
Хлестал он по спинам, по спинам,
Струился по саду с жасмином,
Стекал по лицу, по лицу,
По крыше стучал и крыльцу,
Не шёл он, а бешено нёсся
По саду, что дивно разросся,
Он шарил в траве и кустах
И был он у всех на устах,
О нём (о, мгновение славы!)
Шептались и листья и травы,
Он кончился в десять утра…
Сик транзит, сик транзит, сик тра…
 

* * *

 
А что там над нами в дали голубой?
Там ангел с крылами, там ангел с трубой,
Там в ангельском облике облако, о! —
Такое текучее, так далеко,
Как прошлое наше, как наше «потом»,
Как дом самый давний, как будущий дом,
Верней, домовина. Откуда нам знать,
Куда уплывает небесная рать,
Какими ветрами он будет разбит,
Тот ангел, который беззвучно трубит,
Тот ангел, который не ангел, а лишь
Сгущение воздуха, горняя тишь.
 

* * *

 
То мимолетна, то длинна —
Но музыка устремлена
В те выси, из которых родом,
И вечно бредит небосводом,
Нездешним светом пленена.
Заглянешь в ноты – тёмный лес
Крючков и знаков. До небес
Семь долгих верст, семь нот – всё лесом.
Творимы ангелом и бесом
Её бекар, бемоль, диез.
Она бела, черна, бела,
Её безгрешные крыла
Белы, но зрак бесовский чёрен,
А темп так бешено ускорен,
Что, закусивши удила,
Она достигла тех высот,
Где нет ни знаков и ни нот.
 

УРОК АНГЛИЙСКОГО

 
А будущее всё невероятней,
Его уже почти что не осталось,
А прошлое – оно всё необъятней,
(Жила-была, вернее, жить пыталась),
Всё тащим за собой его и тащим,
Всё чаще повторяем «был», чем «буду»…
Не лучше ль толковать о настоящем:
Как убираю со стола посуду,
Хожу, гуляю, сплю, тружусь на ниве…
На поле? Нет, на ниве просвещенья:
Вот аглицкий глагол в инфинитиве —
Скучает он и жаждет превращенья.
To stand – стоять. Глаголу не стоится,
Зелёная тоска стоять во фрунте,
Ему бы всё меняться да струиться
Он улетит, ей-богу, только дуньте.
А вот и крылья – shall и will – глядите,
Вот подхватили и несут далёко…
Летите, окрылённые, летите,
Гляжу вослед, с тоскою вперив око
В те дали, в то немыслимое фьюче,
Которого предельно не хватает…
Учу словцу, которое летуче,
И временам, что вечно улетают.
 

* * *

Oh, I believe in yesterday

Beatles

 
Пели «Yesterday», пели на длинных волнах,
Пели «Yesterday», так упоительно пели,
И пылали лучи, что давно догорели,
Пели дивную песню о тех временах,
Полупризрачных тех, где всегда благодать,
Где пылают лучи, никогда не сгорая…
Да хранит наша память подобие рая,
Из которого нас невозможно изгнать.
 

* * *

 
Я опять за своё, а за чьё же, за чьё же?
Ведь и Ты, Боже мой, повторяешься тоже,
И сюжеты Твои не новы,
И картинки Твои безнадёжно похожи:
Небо, морось, шуршанье травы…
Ты – своё, я – своё, да и как же иначе?
Дождь идёт – мы с Тобою сливаемся в плаче.
Мы совпали. И как не совпасть?
Я – подобье Твоё, и мои неудачи —
Лишь Твоих незаметная часть.
 

* * *

 
Голос ломок, слеза солона,
Взгляд растерян – сии сантименты,
Сокровенные эти моменты
Не забудь, коли память дана.
 
 
Помни, помни, memento о ней —
Не о смерти, – о жизни, о жизни,
О моментах, что прочих капризней,
Прочих сладостней и солоней.
 

* * *

 
А где же мелос? Мелос где?
Где Шуберт – тот, что на воде?
Где Моцарт – тот, что в птичьем гаме?
Какая приключилась с нами,
Вернее, с мелосом, беда?
Быть может, утекла вода,
Та, что пригодна для форели?
Стал суше лес и глуше трели?
Или в созвучии «земля»
Совсем запала нота ля,
Запала и звучит так глухо,
Что не улавливает ухо?
А может, больше нет небес
Божественных, поскольку бес
Попутал всю планету нашу
И заварил такую кашу,
Что тошно нам и небесам,
И верхним нотам и басам.
 

* * *

 
Невесть чего мы ждали свыше,
Когда оттуда снег на крыши
Упал, на тропы, что окрест,
И мир, лишившись тёмных мест,
Вдруг стал подобьем светлой ниши,
Где можно скрыться от невзгод.
Да будет снежным этот год!
Да будет снежным, нежным, нежным…
Вот тронул пальчиком прилежным
Малютка семь древнейших нот:
Ре-ми – запнулся – до-ре-ми…
Ну, доиграй уж, не томи,
Играй простые гаммы эти.
Скажи спасибо, что на свете
Всех нот не более семи.
Звучат низы, верхи, низы,
Но там ли, сям – везде азы.
Мы вечно заняты азами —
Густая тьма перед глазами
Иль небо цвета бирюзы.
 

* * *

 
Не стоит жить иль всё же стоит —
Неважно. Время яму роет,
Наняв тупого алкаша.
Летай, бессмертная душа,
Пока пропойца матом кроет
Лопату, глину, тяжкий труд
И самый факт, что люди мрут…
Летай душа, какое дело
Тебе, во что оденут тело
И сколько алкашу дадут.
Летай, незримая, летай,
В полёте вечность коротай,
В полёте, в невесомом танце,
Прозрачнейшая из субстанций,
Не тай, летучая, не тай.
 

1999

* * *

 
На излёте зимы, на излёте
Века бедствий и века любви
Всё тяну на излюбленной ноте
Ту же песню. И всё ж улови,
Улови, улови перемену:
Песня та же, но в голосе – дрожь…
Впрочем, петь – значит биться об стену,
Ту, которую не прошибёшь.
«Разметает, – пою, – разметает
Вешний ветер и всё разорит…»
Но сегодня чуть раньше светает —
Семь пятнадцать, а небо горит.
 

* * *

 
Положено идти вперёд,
Но он и давит и гнетёт
Кусок, что прожит.
И даже верба, что цветёт,
Помочь не может,
И даже неба светлый край…
Ты погоди, не умирай —
Там рая нету.
Твой рай – нести под птичий грай
Всю тяжесть эту.
 

* * *

 
Иссякло время, и со временем ушло
Всё то, что ранило и мучило, и жгло,
Иссякло время, значит, некуда спешить
И наконец-то можно жить себе и жить,
Читать нечитанное, петь или гадать
О чём – неведомо… Какая благодать!
Я почитала бы, да строк не видит глаз,
Ведь время кончилось, и, значит, свет погас.
 

* * *

 
Апрель. И сыро и серо.
И птичье вымокло перо.
Серо и сыро.
Что ни скажу – как мир старо,
И нету мира
Ни в мире, ни в душе самой,
Ни в восклицаньи «Боже мой!»,
Ни в водах талых,
Ни в этих вот – «Пойдём домой» —
Словах усталых.
 

* * *

 
Жизнь почти истаяла, стала тоньше льдинки…
Горькие, прозрачные, вешние картинки…
Хрупкие, горчайшие, вешние подарки…
Вьётся нить тончайшая в гибких пальцах Парки,
Вьётся, обрывается – тронешь ту иль эту —
Грань легко смывается между «есть» и «нету».
 

* * *

 
Всё вполне выносимо, но в общих чертах,
А в деталях… постылые эти детали!
Не от них ли мы так безнадёжно устали,
И особенно те, кто сегодня в летах.
 
 
Эти ритмы попсовые над головой,
Эта дрель за стеной, что проникла в печёнки,
Уголовного вида хозяин лавчонки,
Одинокой собаки полуночный вой,
 
 
Этот ключ, что, хоть тресни, не лезет в замок,
Полутёмный подъезд и орущие краны,
Тараканы и мыши, и вновь тараканы,
В жаркой схватке с которыми всяк изнемог.
 
 
Бог деталей, я всё же не смею роптать.
То ли Ты мне шепнул, то ли выскочка-дьявол,
Что на тех, кто в мирском этом хаосе плавал
И тонул, – лишь на них снизойдёт благодать.
 

* * *

 
Живём, то бишь, спешим
Весной, зимой и летом…
А жизнь – она с приветом,
Причём весьма большим:
То далеко пошлёт,
То вусмерть зацелует,
То спит и в ус не дует,
Холодная, как лёд,
Недвижная почти,
Мертвячка и ледышка,
И ты бормочешь: крышка!..
Но это жизнь – учти.
Она ещё тебя
Огреет и ошпарит,
Ещё под дых ударит
И скажет, что любя.
 

* * *

 
Что с городом моим, что с ним,
С тобой, со мной, со всеми нами?
Закатное бушует пламя,
И мы в том пламени горим.
Сгорим – останется зола.
Зола созвучна слову «злато»,
Созвучна золоту заката…
«Живу» сменилось на «жила»,
Сменились малого словца
Две буквы крайние – не ново,
Сменилось окончанье слова
В речах, которым нет конца.
 

* * *

 
Хорошо покатались на шарике этом.
И ещё покатаемся нынешним летом
На зелёном, на жёлтом, на белом – на пёстром…
Лишь бы кто не проткнул его чем-нибудь острым,
Лишь бы кто не дохнул на него ядовито,
Лишь бы вдруг не исчезла на шарике vita,
«Да уймись, – говорят, – светит солнышко дивно,
Что ты всё о дурном? Даже слушать противно».
 

* * *

 
Опять жара. Какая нудь.
Лень даже пальцем шевельнуть.
И ежели сместилась тень,
То вслед за ней сместиться – лень.
Который день жара стоит,
Но жив ещё один пиит,
И тянется к перу рука,
И пьёт пиит из родника,
Что и в жару не пересох,
И пишет он то «ах», то «ох»,
То очи долу, то горе…
О чём он пишет? О жаре.
 

* * *

 
– Как живёшь?
– Благодарствуй, живу на свету,
Вот пионы цветут и шиповник в цвету,
И акация. Всё это утром в росе,
В изумрудной, густой. Вот и новости все.
 
 
– Неужели других не нашлось новостей
В этом мире темнот и сплошных пропастей,
Тех, в которые ухни – костей не собрать…
И откуда взяла ты свою благодать?
Где живёшь ты, ей-богу?
– В начале села,
Я на лето полдома с террасой сняла.
 

* * *

 
На столе алеют розы,
За забором блеют козы,
За окном вздыхает сад…
Ни вперёд и ни назад —
Никуда спешить не надо
Из пленительного сада,
Из медлительного дня,
Что пустил пожить меня.
 

* * *

 
И всё же он невыносим,
Хотя нести его не надо.
Он сам подобьем водопада
Несёт сквозь груду лет и зим —
Тебя, меня несёт поток
Текущей жизни – и уносит,
Покуда где-нибудь не бросит…
Невыносим он – вот итог.
Невыносим его напор.
И недостаточность напора.
Невыносим он тем, что скоро
Летит и что не слишком скор.
Несясь сквозь груду зим и лет,
Невыносим он всем на свете:
И тем, что хмарь, и тем, что ветер,
И тем, что ветра вовсе нет.
 

* * *

 
Время сбрендило, спятило, тихо свихнулось
И ушло, и обратно уже не вернулось,
То ушло, а другое – пришло…
Я от боли от острой внезапно проснулась —
Так нещадно оно меня жгло,
Жгло, как будто о тело гасило окурки, —
Не жалеет оно наши нежные шкурки,
Не бывает щадящих времён.
Мы на каторге здесь – доходяги, придурки —
Каждый мечен, вернее, клеймён.
 

* * *

 
«Made in Russia», in Russia, в России одной
Обходиться умеют без речи родной,
С матерком продираясь в тумане,
И, пускаясь в загул, не стоять за ценой,
Даже если негусто в кармане.
 
 
Made in Russia, in Russia, взгляните на швы,
Как они непрочны и небрежны, увы,
Да к тому же и нитки гнилые…
Не приткнуться и не приклонить головы —
Времена здесь всегда нежилые.
 
 
Наш родной неуют – навека, навека.
Хоть дрожит у хмельного умельца рука,
Когда тянет он жижу из склянки,
Он ещё молодец и при деле пока,
И не рухнул ещё со стремянки.
 

* * *

 
Господи, подай словечко,
Онемевшему подай!
Что шепнул Ты? «Богу свечка?»
Что сказал Ты? «К Богу в рай?»
Или это мне помстилось,
И молчат Твои уста,
Просто тень слегка сместилась
На странице, что пуста?
 

* * *

 
Снова август в крапинку —
Дивный, дивный вид:
В искорку, в царапинку,
Что слегка кровит.
 
 
Всё, что, вроде, кануло,
Перестало быть,
Вдруг опять воспрянуло,
Возопивши: «Жить!»
 
 
Жить! Гореть! Мытариться!
Настрадаться всласть,
Чтоб вовек не зариться
На чужую страсть.
 

* * *

 
Где хорошо? Повсюду и нигде.
Всё разошлось кругами по воде
По тихой – разбежалось, разошлось…
Гляди-ка, тут погасло, там зажглось.
Там осень лист осиновый зажгла…
Послушай, не проводишь до угла?
Верней, до поворота, а верней,
До тех дрожащих на ветру огней?
 

* * *

 
Проснулась… – где я? На земле, на ней, —
Здесь тьма дорог, а также тьма огней
И тьма словес безбожных и пустых,
И тьма сюжетов сложных и простых.
 
 
Земля, земля, землёю, на земле…
Гори, гори, не гасни и в золе,
В золе ищи тех близких и родных,
Кто отпылал во временах иных.
 
 
Кругла, как нолик, бедная земля,
Где – что ни миг – всё снова, всё с нуля,
Всё тот же шёпот: «Любишь ли?» – «Люблю!
Ловлю твой вдох и выдох твой ловлю».
 

* * *

 
Осенний дух листвой шуршит,
Увещевает: «Брось,
Пускай судьбу твою решит
Счастливое авось.
 
 
Авось – отмычка, верный ключ,
Решенье всех задач…
По рукаву сползает луч…
Не мучь себя, не плачь.
 
 
Точнее слов в запасе нет
Про время и про путь,
Чем невесомые – чуть свет,
Авось, когда-нибудь…»
 

* * *

He took his own life

 
Он взял свою жизнь и куда-то унёс,
На брошенный дом оглянувшись сквозь слёз,
Сквозь слёзы на дали взирая…
Увы, не видать ему рая.
Ведь рай, что мерцает в дали голубой,
Совсем не для тех, кто кончает с собой,
Земного не выдержав ада
И выпив смертельного яда.
Теперь впереди ни границ и ни дат,
А только один нескончаемый ад,
Немыслимый и беспредельный,
И хуже того – несмертельный.
 

* * *

 
На деревьях стая соек,
На заборе два дрозда…
Мимо соек и помоек
Лихо мчатся поезда.
Поезд мчится, гнутся травы,
А промчится – снова тишь.
Жизнь моя, куда ты, право,
Как безумная, летишь?
Дай ответ – не даст ответа.
Пролетит – и все дела…
Снова осень рощу эту
Раздевает догола.
 

* * *

 
Всё надоело, говоришь,
Всё надоело, надоело —
Твердишь. Кому какое дело,
Что ты уж больше не паришь,
Что никаких не стало сил,
Что впору лишь вздыхать устало,
Что ты тут был, мёд-пиво пил,
Ну а потом тебя не стало?
Сюжет не нов, не нов, не нов,
И не велик улов, ей-богу:
Всего пяток каких-то слов,
Которых не возьмёшь в дорогу.
А что возьмёшь? Да ничего.
И в том печаль, но в том и чудо,
Что даже вздоха своего
Туда не унесёшь отсюда.
 

* * *

 
Жизнь – исчезновение
Каждого мгновения,
Всех до одного…
Ты другого мнения?
Выскажи его.
Говоришь – тягучая,
Долго длится, мучая
Особь ту и ту…
Вздор – она летучая,
Жизнь – она лету…
 

* * *

 
Пиши поверх чужих письмён,
Чужих имён, чужого пыла,
Пиши поверх всего, что было
За время смены всех времён.
Поверх чужих черновиков,
Беловиков, чужого текста —
Иного не осталось места
По истечении веков.
За годом год, за слоем слой…
Поверхность новую тревожа,
Пиши, сумняшеся ничтоже,
Свой дерзкий стих, бессмертный свой.
 

* * *

 
«Да» и «нет» не говорите никогда.
Но упрямо вы твердите «нет» и «да»,
Норовите дать на всё прямой ответ:
– Любишь?
– Да.
– А не разлюбишь?
– Что ты! Нет!
Не мудрее ли звучат обиняки?
Ведь такие здесь гуляют сквозняки,
Что не знаем, как до вечера дожить.
Доживём ли? Может статься… Может быть…
 

* * *

 
Когда сгину, Господи, когда сгину,
На кого покину я ту осину,
На ветру дрожащую, эти тропы,
Эти дни, скользящие, как синкопы,
На кого покину я птичью стаю,
Три сосны, в которых всегда блуждаю,
Эту золотистую листьев пену…
Подыщи же, Господи, мне замену.
 

* * *

 
Живём, а значит, умираем.
Ведь мы по-крупному играем
И ставим жизнь на кон.
Небесный свод с лучистым краем —
Наш постоянный фон.
На этом фоне столь небесном
Со смертью мы в контакте тесном
Живём, и наш союз
Навек скреплён лучом отвесным —
И нет прочнее уз.
 

* * *

 
Всё скоро кончится – увы или ура…
Вот-вот услышу я: «Пора, мой друг, пора»,
Пора, пора, а я ещё не поняла:
Мила мне жизнь моя земная – не мила,
А я ещё не научилась бытовать,
Вставать и падать, и, упав, опять вставать,
Я всё ещё на этом свете новичок,
И до сих пор я обживаю тот клочок
Земли, где жёлтая лежит поверх травы
Листва осенняя. Увы, мой друг, увы…
 

* * *

 
С землёй играют небеса
И дразнят, и грозят обвалом,
Грозят в пожаре небывалом
Спалить жилища и леса.
А в тусклый день они опять
Покровом серым и смиренным
Висят над этим миром бренным,
И слёз небесных не унять.
 

* * *

 
Не надо истине рождаться,
А надо вечно заблуждаться,
А надо вновь и вновь,
Вновь с удивленьем убеждаться,
Что ты не в глаз, а в бровь
Попал опять, что мимо цели
Твои мгновенья пролетели,
А цели так ясны
И так просты, как след капели
Исчезнувшей весны.
 

* * *

 
Прикрепив крыло к плечу,
Крикнув дерзкое «Лечу!»,
Он сорвался с колокольни…
В мире нет пути привольней,
Безрассудней нет пути.
Ты летишь? Лети, лети…
Вот уже и об земь тело,
Но душа… она взлетела.
Лёгким крылышком шурша,
Устремилась ввысь душа.
 

* * *

 
Как жизнь? Идёт себе, идёт,
Куда – неважно.
Уже на тропах снег и лёд,
А было влажно,
А было так и было сяк,
И всяко было…
Двадцатый век почти иссяк,
И я забыла,
Зачем пришла на белый свет,
Чего хотела,
А, может, вовсе цели нет,
Пришла без дела, —
И вот хожу, топчу снежок
Под небом серым,
Кропаю простенький стишок
Смешным размером.
 

* * *

 
Улетать и опадать —
Вот любимые глаголы
Осени. Кругом так голо
И пустынно – благодать.
 
 
Всё как надо. Всё путём.
Лист летит под ноги людям…
Ну давай ещё побудем.
Вот побудем и уйдём.
 
 
Помолчим о том о сём,
Бросим взгляд на эту осень…
Впрочем, мы её не бросим
И с собою унесём.
 

* * *

 
Жить на земле, земли касаясь
Едва-едва,
Лишь тем от хаоса спасаясь,
Что дважды два,
Что дважды два – всегда четыре,
Не три, не пять,
Что после ночи в этом мире
Светло опять.
И даже если, дня не встретив,
Умрёшь в ночи,
То черноту мгновений этих
Спугнут лучи.
 

* * *

 
Перемещённое лицо
С небес на землю
Земля взяла в своё кольцо,
И, небу внемля,
Земле подвластно – всем её
Толчкам и сдвигам,
Идёт земное бытиё
Под этим игом.
А наверху, а наверху
В краю небесном
Про тварь земную «who is who»
Давно известно.
Про всех отдельною строкой
Есть запись в деле:
Кто проживает и с какой
Душою в теле,
И чьи мажорны голоса,
А кто в миноре,
И чья душа на небеса
Вернётся вскоре.
 

* * *

 
Хоть бы памятку дали какую-то, что ли,
Научили бы, как принимать
Эту горькую жизнь и как в случае боли
Эту боль побыстрее снимать.
 
 
Хоть бы дали инструкцию, как обращаться
С этой жизнью, как справиться с ней —
Беспощадной и нежной – и как с ней прощаться
На исходе отпущенных дней.
 

* * *

 
А звук дрожит, дрожит, боится,
Боится полной немоты,
Он так боится испариться,
Что умоляет: «Пой и ты».
 
 
Пою, пою – куда деваться?
Пою полсотни зим и лет,
Плодя без счёта вариаций
На тему ту, которой нет.
 
 
А если есть, то лишь в темнотах, —
На свете мало ли темнот? —
И только тень от темы в нотах,
А тема – где-то между нот.
 

* * *

 
И голуби взлетают из-под ног,
И всё здесь в перьях, в перьях и помёте…
Дослушайте меня, и вы поймёте,
Ведь у меня, ей-богу, лёгкий слог…
И всё ласкает нынче слух и глаз
В Венеции, где голуби на пьяцца
Гуляют и двуногих не боятся,
Живя в простейшем времени – сейчас,
Живя сейчас, сегодня, нынче, днесь…
Что щедрый Бог пошлёт, тому и рады,
И не сулите в будущем награды,
Пусть сей же час, сегодня, прямо здесь
Нам в клювик крошку бережно кладут —
Сегодня же, сейчас, без промедленья,
Ведь завтра… завтра тленье и забвенье…
Ты к нам с гостинцем, Господи? Мы тут.
 

* * *

 
На линии огня, огня,
Где плавится остаток дня
И полыхает, полыхает
И постепенно затухает,
Всевышний, не щади меня!
Пускай сгорит в Твоём огне
Всё опостылевшее мне
Во мне самой. Но если что-то
Ещё пригодное для взлёта
Откроешь Ты на глубине,
На самой… Но чего хочу?
Советую Тебе, учу…