Текст книги "«Где хорошо? Повсюду и нигде...»"

1980

* * *

 
Любовь до гроба.
Жизнь до гроба.
Что дальше – сообщат особо.
И если есть там что-нибудь,
Узнаешь. А пока – забудь.
Забудь и помни только это:
Поля с рассвета до рассвета,
Глаза поднимешь – небеса,
Опустишь – травы и роса.
 

‘

* * *

 
Что за жизнь у человечка:
Он горит, как Богу свечка.
И сгорает жизнь дотла,
Так как жертвенна была.
 
 
Он горит, как Богу свечка,
Как закланная овечка
Кровью, криком изойдёт
И утихнет в свой черёд.
 
 
Те и те, и иже с ними;
Ты и я горим во Имя
Духа, Сына и Отца —
Жар у самого лица.
 
 
В толчее и в чистом поле,
На свободе и в неволе,
Очи долу иль горе —
Все горим на алтаре.
 

* * *

 
Не знаю кем, но я была ведома
Куда-то из единственного дома,
Не потому ли по ночам кричу,
Что не свои, чужие дни влачу,
Расхлёбывая то, что навязали,
И так живу, как будто на вокзале
Слоняюсь вдоль захватанных перил…
Да будь неладен тот, кто заварил
Всю канитель и весь уклад досадный.
Приходит в мир под свой же плач надсадный
Дитя земное. Кто-нибудь, потрафь
И посули невиданную явь.
Как музыка она иль Божье Слово.
Но мне в ответ: «Под дудку крысолова
Идти, под вероломное “ду-ду”,
Написано всем грешным на роду
С младых ногтей до полного маразма.
Вначале смех, а после – в горле спазма,
А после холм и почерневший крест,
И никаких обетованных мест.
Понеже нет иной и лучшей яви,
От нынешней отлынивать не вправе».
Всё так. Но что за лучезарный дом
Припоминаю изредка с трудом?
 

* * *

 
Всё как по нотам, как по нотам:
Знобит листву перед отлётом,
А нот осталось – ля да си,
А дальше… Господи, спаси.
Спаси, помилуй, дай мне голос,
Чтоб ноту тонкую, как волос,
Продлить, проплакать, протянуть,
В неведомый пускаясь путь.
 

* * *

 
Не сыскать ни тех, ни этих —
Затерялись где-то в нетях
Среди белых пропастей.
Никаких от них вестей.
Нет как нет. И взятки гладки.
Густо падают осадки —
Рой летящих дней и лет —
Заметая всякий след.
Чем бы время ни венчало,
Вечность смотрит одичало
Выше шпиля и венца,
Дальше края и конца.
 

* * *

 
Так будем легки на подъём,
Коль дни обжитые и годы
Сгорают. И злую свободу
Восславим и слёз не прольём.
Сгорают и дни и года.
Нетленны лишь дальние дали,
И манят они. Но туда ли
Нам надо? Кто знает, куда?
Не тот ли, кто в небе зажёг
Рассветную эту лучину,
Ночную рассеяв пучину?
Так выпьем же на посошок
И выйдем, невольный ходок,
Пожизненный пленник дороги
С тобою на берег отлогий
Под долгий, протяжный гудок.
 

* * *

 
За всё земное заглянуть,
Как за комод или за печку.
Всю явь земную, как дощечку,
Однажды приподнять чуть-чуть
И обнаружить: вот они,
Пропажи наши и потери, —
И отыскать, себе не веря,
Жилища давнего огни.
Почивших близких и родных
Увидеть памятные лица
И всё, с чем выпало проститься
На тягостных путях земных.
Увидеть: где земная быль
Кончается, там все сохранны,
Лишь вместо нашей белой манны
Небесная летает пыль.
 

* * *

 
Дни весенние горчат.
Души с жадностью галчат
Ждут от жизни сладкой крошки.
И прозрачен свет в окошке,
И чего-то жаль до слёз —
Это авитаминоз.
Это мартовская вялость.
И нужна всего лишь малость
Витамины «B» да «C» —
И не думать о конце,
Уповать на перемены,
Покупая цикламены.
Жизнь берёт на поводок
И выводит на ледок.
На ледок ведёт непрочный,
А под ним ручей проточный.
У весны уста в меду.
У нее на поводу
Всякий, кто на сладость падок.
А весенний голос сладок.
Шепчет: «Свет моих очей»,
В ледяной швырнув ручей.
 

* * *

 
Сыграй, прошу, сыграй.
И вдруг обрыва край,
И диких звуков бездна,
И бегство бесполезно.
По острию ножа
Проходишь, ворожа.
И каждый звук продлённый,
Как провод оголённый.
Тут край. Остановись.
Но ты взмываешь ввысь,
Стихающая нота —
Площадкою для взлёта.
 

* * *

 
Между облаком и ямой,
Меж берёзой и осиной,
Между жизнью лучшей самой
И совсем невыносимой,
Под высоким небосводом
Непрестанные качели
Между босховским уродом
И весною Боттичелли.
 

* * *

 
Благие вести у меня.
Есть у меня благие вести:
Ещё мы целы и на месте
К концу сбесившегося дня;
На тверди, где судьба лиха
И не щадит ни уз, ни крова,
Ещё искать способны слово,
Всего лишь слово для стиха.
 

* * *

 
Прогорели все дрова,
И пожухла та трава,
На какой дрова лежали.
И дощатые скрижали
Разрубили на куски
И пустили в ход с тоски —
Тяжело без обогрева.
Полыхай, святое древо,
Хоть теперь – увы, увы, —
Не сносить нам головы.
Но святыня прогорает,
А никто нас не карает.
Жизнь глухая потекла:
Ни скрижалей, ни тепла,
Лишь промозглый путь куда-то…
Может, он и есть расплата?
 

* * *

Посвящается фильму

Ю. Норштейна «Сказка Сказок»

 
Всё так – готова побожиться:
Когда весь город спать ложится,
Когда весь мир подлунный тих,
Диктует кот поэту стих.
Сверкая жёлтыми очами,
Он разражается речами,
Стихами бурными в тиши,
Шипя: «Забудешь, запиши».
Поэт послушно пишет, пишет
И от восторга еле дышит,
И непрестанно трёт висок,
Кропая стих наискосок.
И лунная сверкает тропка,
Летящих строк касаясь робко,
Касаясь разных «о» да «а»
И все посеребрив слова,
Невесть куда крадётся ночью,
Легко скользнув по многоточью.
 

* * *

 
Точка, точка, запятая,
Минус, рожица кривая —
Это ты, а это я.
Это – дивные края.
Мы у сына на рисунке
По тропинке, как по струнке,
Мирно ходим. Топ да топ
По чудеснейшей из троп.
Мирно ходим по картинке —
Ножки тоньше паутинки —
Средь травинок и лучей,
И цветистых мелочей,
Как послушные овечки,
Кротко движемся вдоль речки,
Не переча, не шутя,
Чтоб не гневалось дитя,
Чтоб не выгнало из рая,
Точно неслухов карая.
 

* * *

 
Такое солнце в очи било,
Такую ягоду дарило
Мне лето щедрое. Цвела
Такая радуга. Была
Такая тишь. Такие зори
Цвели, когда в тоске и горе
Я изживала вновь и вновь
Свою несчастную любовь.
И, отупевшая от боли,
Я видела, как в ореоле
Воздушных седеньких волос
Мне бабушка букет из роз
Несла с улыбкою. Не мило
Мне было всё, чем жизнь кормила,
Твердя заботливо: «Бери».
Исчезли краски той зари,
Той радуги, того июля,
И умерла моя бабуля.
Оплакиваю тот из дней,
Когда не улыбнулась ей.
 

* * *

 
Пропахли дни сосной
И ливнями, и мятой,
Травой, дождём примятой,
И ягодой лесной.
И мятой, и дымком
Пропахла кружка чая.
Живу, души не чая
Сама не знаю в ком:
В рассветах, небесах,
Щенках и домочадцах,
В ветрах, что вечно мчатся,
И в птичьих голосах.
День угасает в срок,
А новый – как прозренье
И как стихотворенье
В двенадцать вещих строк.
 

* * *

 
А мне туда и не пробиться,
Откуда родом дождь и птица.
И полевые сорняки
Такие знают тайники,
Какие для меня закрыты.
Дороги дождиком изрыты,
А дождик в сговоре с листвой.
И разговор невнятный свой
Они ведут. И дождь уклончив:
Стихает, речи не закончив,
И вновь летит наискосок,
Волнуя реку и лесок
Речами быстрыми. Как в душу,
Я в реку глянула: «Послушай, —
Прошу, – поведай, покажи…»
А там лишь небо да стрижи.
 

* * *

 
Тончайшим сделаны пером
Судьбы картинки
И виснут в воздухе сыром
На паутинке.
Летящим почерком своим
Дожди рисуют,
И ветер лёгкие, как дым,
Штрихи тасует…
Рисуют, будто на бегу,
Почти небрежно.
Я тот рисунок сберегу,
Где смотришь нежно.
Живу, покорна и тиха.
И под сурдинку
Колеблет ветер два штриха
И паутинку.
 

* * *

 
Ритенуто, ритенуто,
Дли блаженные минуты,
Не сбивайся, не спеши,
Слушай шорохи в тиши.
Дольче, дольче, нежно, нежно…
Ты увидишь, жизнь безбрежна
И такая сладость в ней…
Но плавней, плавней, плавней.
 

* * *

 
Прозрачных множество полос.
С берёз, летящих под откос, —
Листва потоком.
Стекают листья градом слёз
С летящих под гору берёз,
И ненароком
Я оказалась вся в слезах,
Хоть ни слезинки на глазах.
Безмолвной тенью
Брожу в мятущихся лесах.
И облака на небесах —
И те в смятенье.
И этот ветер поутру,
И это буйство на ветру —
Почти веселье
И пир почти. Не уберу
Листвы с волос. В чужом пиру
Моё похмелье.
Я ни при чём. Я ни при чём,
Я лишь задела ствол плечом
В лесу высоком.
И листья хлынули ручьём,
Сквозным просвечены лучом,
Как горним оком.
 

ОСЕНЬ

 
На золото падких, на золото падких
Сегодня трясёт в золотой лихорадке.
Льнёт золото к пальцам и липнет к плечу:
Такое богатство – бери не хочу.
И что ни мгновение – благодеянье.
И в пышное ты облачён одеянье.
Ты кесарь сегодня, вчерашний босяк.
Покуда поток золотой не иссяк,
Покуда не пущены по ветру слитки,
Не сгнили твои драгоценные нитки,
Не выцвел роскошный ковёр под пятой,
Ты – кесарь. И славен твой век золотой.
 

* * *

 
Рисунки прежние стерев,
Рисует он, как лист с дерев
Слетает. У Творца, наверно,
Совсем с воображеньем скверно.
Опять шаблон, шаблон, шаблон:
Земля, деревья, небосклон,
Земля, деревья, люди, птицы.
И ни единой небылицы.
Ночами спим, гуляем днём.
Но, может, потому живём,
Что он рисует по старинке
Свои несметные картинки,
Что он ещё не реформист.
…И снова кружит жёлтый лист.
 

* * *

 
Гори же, осень, пламеней,
Гори – не гасни много дней,
Гори, большим огнем пылая.
Да осветится жизнь былая,
Да будет жар неумолим,
Да будет дух неопалим,
Да обернётся всё земное
Неугасимой купиною,
И в миг любой, как в звёздный час,
Да будет внятен вещий глас.
Да воспарим над злом и страхом.
Но если всё же быть нам прахом,
Да озарится окоём
Нас пожирающим огнём.
 

* * *

 
Нет погоды давно.
Моросит день и ночь.
Остаётся одно:
В ступе воду толочь,
В ступе воду толочь…
Отсырела тропа.
И глубокая ночь,
Как большая ступа.
Воду в ступе толочь,
Не жалея трудов,
Чтоб наутро твоих
Не осталось следов;
Слушать вздохи одни
Позабывшихся сном
И рассеянно дни
Метить прошлым числом.
 

* * *

 
И при впаденьи тьмы в рассвет,
Ночи в зарю, и при впаденьи
Туманных снов в дневное бденье,
Где испарился всякий след
И где ни срока, ни числа
Для умирания и роста,
И ни на чём ещё короста
Подробностей не наросла, —
Там сумерки и тишина,
Там спящих вздрагивают веки,
Там явь, помимо «некто», «некий»,
Приметы всякой лишена.
 

* * *

 
Сперва вступают небеса.
И можно слышать утром рано
Рассвета дивное сопрано —
Серебряные голоса.
 
 
И в хор единый в свой черёд
Вступают и земля, и море.
Звучит надежда в этом хоре,
И одиночество поёт.
 
 
Те в безмятежных небесах
Творят воздушные триоли,
А эти корчатся от боли
В каких-то каторжных басах.
 
 
И все миры оглашены:
И запредельный, и окрестный…
Но затихает свод небесный,
Закатной полон тишины.
 

* * *

 
Однажды выйти из судьбы,
Как из натопленной избы
В холодные выходят сени,
Где вещи, зыбкие, как тени,
Стоят, где глуше голоса,
Слышнее ветры и леса,
И ночи чёрная пучина,
И жизни тайная причина.
 

* * *

 
Неслыханный случай. Неслыханный случай:
Листва надо мной золотистою тучей.
Неслыханный случай. Чудес чудеса:
Сквозь жёлтые листья видны небеса.
Удача и праздник, и случай счастливый:
Струится река под плакучею ивой.
Неслыханный случай. Один на века —
Под ивой плакучей струится река.
 

1981

* * *

 
Адресую туда-то такому-то —
То ли чёрту из тихого омута,
То ли ангелу с тихих небес —
Но кому-то, чей призрачен вес
В этом мире. И медлю с отправкою,
Занимаюсь последнею правкою
Странной весточки, взгляд уперев
В синеву меж высоких дерев.
 

* * *

 
И не ищи его ни в ком,
Сочувствия. Одним кивком
И лёгким взмахом рук прощайся,
Иди и впредь не возвращайся.
Иди. Не возвращайся впредь.
Сумей легко переболеть
Давно заезженным сюжетом,
Не требуя к себе при этом
Участья. Ты не одинок:
Холодный времени клинок
Сечёт направо и налево
Без сострадания и гнева.
А может быть, и время – вздор.
И есть лишь вечность и простор,
Тумана пелена седая,
Где, то и дело пропадая,
Потом выныриваем вновь,
Твердя про бренность и любовь.
 

* * *

 
Говорим, говорим —
Только дыма колечки.
Невесомы, как дым,
Словеса и словечки.
 
 
Крепко держим стило —
Пишем фразу за фразой.
Написали – бело,
Словно tabula rasa.
 
 
Краской той, что густа,
Размалёвана густо
Вся поверхность холста,
Отодвинулись – пусто.
 
 
Что за сладостный труд —
С каждым днём осторожней
Наполняем сосуд
Безнадёжно порожний.
 

* * *

 
И замысел тайный ещё не разгадан
Тех линий, которые дышат на ладан,
Тех линий, какими рисована быль.
И линии никнут, как в поле ковыль.
Мелок, ворожа и танцуя, крошится.
И легче легчайшего жизни лишиться.
Когда и не думаешь о роковом,
Тебя рисовальщик сотрёт рукавом
С туманной картинки, начертанной всуе,
Случайно сотрёт, чей-то профиль рисуя.
 

* * *

 
Увы, разиня и неряха,
Замызгал нить, какую пряха
Любовно пряла для тебя.
Её без толку теребя,
Замызгал нить и замусолил,
Глаза пространству намозолил,
Запнулся и, теряя нить,
С тоскою выдохнул: «Не жить».
 

* * *

 
От разорённого уклада
Осталась комнат анфилада,
Камина чёрная дыра,
Как опустевшая нора.
О тех, кто грелся у камина,
Уже с полвека нет помина.
Лишь эти – пальчик на устах,
Два ангелочка на местах,
Два ангелочка в нише зала, —
Всех прочих время растерзало.
 

* * *

 
Мы у вечности в гостях
Ставим избу на костях.
Ставим избу на погосте
И зовём друг друга в гости:
«Приходи же, милый гость,
Вешай кепочку на гвоздь».
И висит в прихожей кепка.
И стоит избушка крепко.
В доме радость и уют.
В доме пляшут и поют.
Топят печь сухим поленом.
И почти не пахнет тленом.
 

* * *

 
Как будто с кем-то разлучиться
Пришлось мне, чтоб на свет явиться;
Как будто верности обет
Нарушила, явясь на свет;
И шарю беспокойным взором
По лицам и земным просторам,
Ища в сумятице мирской
Черты заветные с тоской;
Как будто все цвета и звуки
Обретены ценой разлуки
С неповторимым вечным «ты»,
Чьи страшно позабыть черты.
 

* * *

 
Ещё пролёт, ещё ступени,
Войду – и рухну на колени!
Ещё пролёт – и дверь рывком
Открою. Господи, о ком,
О ком тоскую, с кем в разлуке
Живу, кому слезами руки
Залью. Кому почти без сил
Шепчу: «Зачем ты отпустил,
Зачем пустил меня скитаться,
Вперёд спешить, назад кидаться,
Зачем», – шепчу. И в горле ком…
Ещё ступенька, и рывком
Открою двери. И ни звука…
Такая долгая разлука.
Открою дверь – и свет рекой.
Войду и рухну. И покой.
 

* * *

 
Тот живёт – обиду копит,
Тот обиду в водке топит.
Ну, а этот топит печь.
И о нём сегодня речь.
Грусть-тоска, коль бит и мучим,
Служит топливом горючим,
И любая из обид
Очень весело горит.
И горит беда лихая,
Ярким светом полыхая,
И танцующий огонь
Греет душу и ладонь.
Греет тело он и душу,
Обитаемую сушу.
День текущий и былой
Пахнет солнцем и золой.
И таит в себе, как древо,
Свет и жар для обогрева.
 

* * *

 
Давай поедем по кольцу,
Чтоб от начала и к концу,
А может, от конца к началу.
И коль тебя не укачало,
Давай с тобой средь тех же мест
Кружить, пока не надоест.
Дорога, изгородь, скворешник,
Дорога, изгородь. Орешник
Роняет вешнюю пыльцу.
Давай поедем по кольцу.
 

* * *

 
Мгновение. Ещё мгновенье.
Меж ними камень преткновенья.
Я уберу его с пути.
Лети, мгновение, лети
Свободно, как воспоминанье.
Не ставлю знаков препинанья,
Ни точки и ни запятой
Меж этой осенью и той.
И буквы не пишу заглавной,
Чтоб не нарушить речи плавной,
Мгновений, льющихся рекой.
Строка струится за строкой.
И тянется из буквы строчной.
Да будет жизнь моя проточной.
Лети, мгновенье, вдаль и ввысь.
Не говорю: остановись,
А заклинаю ежечасно:
Лети, мгновенье. Ты прекрасно.
 

* * *

 
Вот жили-были ты да я…
Да будет меньше капли росной,
Да будет тоньше папиросной
Бумаги летопись моя!
Открытая чужим глазам,
Да поведёт без проволочки
С азов к последней самой точке!
Да будет сладко по азам
Блуждать, читая нараспев:
«Вот жили-были в оны лета…»
Да оборвётся притча эта,
Глазам наскучить не успев.
 

* * *

 
Тихонько дни перетасую
И тот найду, когда в косую
Линейку чистую тетрадь
Так сладко было открывать,
Когда, макнув перо в чернила,
Писала: «Мама Лушу мыла», —
Все буквы в домике косом.
А за окошком, невесом,
Кружился лист. Смотри и слушай:
Вот мать склоняется над Лушей,
Трёт губкой маленькую дочь,
А ветер лист уносит прочь.
 

* * *

 
…А ведьма косточки глодала
И, как безумная, рыдала.
И каркал ворон, сев на ель,
А на дворе была метель…
Прекрасна детская простуда
И жутковатых сказок груда.
Я ногти в ужасе грызу,
Роняя крупную слезу.
И сказку с радостным исходом
Я запиваю чаем с мёдом,
И сплю под стоны за стеной
И скрип ножищи костяной.
 

* * *

 
Хорошего уйма. Хорошее сплошь.
Вот хвост у сороки отменно хорош:
Большой, чёрно-белый. Такое перо —
Ему бы стоять на старинном бюро.
И если не манна слетает с небес,
То всё ж филигранна, воздушна на вес
Снежинка, летящая в снежных гуртах.
И это о радости в общих чертах.
И это два слова про дивный пейзаж,
Про фон повседневный, обыденный наш,
Про фон наш обычный. Но, может быть, мы
Являемся фоном для этой зимы,
Для этих сугробов, сорок и ворон.
И терпит картина серьёзный урон,
Когда и летают, и падают ниц
Снежинки на фоне безрадостных лиц.
 

* * *

 
Я встретила погибшего отца,
Но сон не досмотрела до конца.
Случайный шорох помешал свиданью,
Прервал на полуслове, и с гортанью
Творилось что-то… Тих и близорук,
Он мне внимал растерянно… И вдруг
Проснулась я, вцепившись в одеяло:
Отца нашла. Нашла и потеряла.
 

* * *

 
Уюта нет. Живи и помни:
Раскалено в ночи, как в домне.
И в тишине вскипает кровь.
Себя к внезапному готовь:
К тому, что в мире, тьмой объятом,
Разбудят яростным набатом.
 

* * *

В тот же миг всё кругом умолкло.

Весь замок погрузился в мёртвый сон.

Сказка

 
В том царстве уснули на много веков.
Уснули и спят, не боясь сквозняков,
Ни хлада, ни глада и ни суховея.
Там всех усыпила коварная фея,
Карая за некое давнее зло.
И сонное царство быльём поросло.
Быльём поросло и травою ползучей.
Однако какой замечательный случай.
В эпоху, когда кровожадны миры,
Вдруг выйти, уснув, из опасной игры.
И спит добродетель в обнимку с грехами,
И все города заросли лопухами.
Не надо кропить их живою водой,
Будить, искушая зарёй молодой,
Зарёй молодой и счастливою эрой,
Чтоб после замучить чумой и холерой.
Трава вырастает, буйна и дика.
Над ней проплывают и тают века.
 

* * *

 
Ты сброшен в пропасть – ты рождён.
Ты ни к чему не пригвождён.
Ты сброшен в пропасть, так лети.
Лети, цепляясь по пути
За край небесной синевы,
За горсть желтеющей травы,
За луч, что меркнет, помелькав,
За чей-то локоть и рукав.
 

* * *

 
Должно быть, под угрозой пытки,
Когда висела жизнь на нитке,
Я выставила напоказ
Всё, что чужих боится глаз.
Должно быть, клали соль на ранку,
Чтоб вывернулась наизнанку,
Не утаила ничего:
Ни сна, ни вздоха своего.
Ни сна, ни помысла, ни муки.
Должно быть, мне ломали руки,
Твердя с зари и до зари:
«Ведь хуже будет, говори».
И говорю, и задыхаюсь,
На каждом слове спотыкаюсь,
И слышу, выбившись из сил;
«Бедняга. Кто её просил?»
 

* * *

 
На дерева дробится лес.
Небесный свод – на семь небес.
Жизнь распадается на годы
Трудов, неволи и свободы.
Дробится смерть на черепа.
И лишь любовь, что так слепа,
Способна зреть миры и блики
В Одном Лице, в Едином Лике.
 

* * *

 
Чьи-то руки взметнулись над стылой водой.
Как бы дело не кончилось страшной бедой.
Как бы кто-то в отчаяньи или в бреду
Не пропал в зачарованном этом пруду.
Сбереги его душу, Господь, сбереги…
По осенней воде разбежались круги…
Чьи же руки вздымались? И голос был чей?
И кому целый лес запылавших свечей?
 

* * *

 
Да будет лёгким слог!
Да будет ветерок
Играть строкой и словом
О вечном и суровом!
Легко, легко, легко
О том, что далеко,
Легко о том, что близко.
Скажи: мгновенье риска,
Как искра на ветру,
И вспыхнут поутру
Костры по всем дорогам…
Скажи легчайшим слогом.
 

* * *

 
Мой белый день, гори, гори,
Ты даришь зарево зари
И свет, и тень, и всё подряд,
На что ни брошу беглый взгляд:
Дорогу, дерево, цветы,
И от избытка доброты
Себя сжигаешь, чтобы в дар
Мне принести закатный жар.
 

* * *

 
Скуднее ночь, светлей зазор
Меж двух ночей; яснее зори,
И на заре сирень в дозоре
Стоит, роняя белый сор
И сор сиреневый. И лень
Дотрагиваться до соцветий
Сирени влажной на рассвете,
Сквозную спугивая тень.
 

* * *

 
Есть удивительная брешь
В небытии, лазейка меж
Двумя ночами, тьмой и тьмой,
Пробоина, где снег зимой
И дождик осенью; пролом,
Куда влетел, шурша крылом,
Огромный аист как-то раз,
Неся заворожённых нас.
 

* * *

 
Бесшумно листья умирали,
Летя дугой и по спирали,
И по спирали, и дугой,
Сперва один, потом другой,
По одному и сразу скопом.
Не то идёшь по бурым тропам,
Не то по трупам. Лёгок труп,
Да и обряд прощальный скуп:
Заметить лист, летящий рядом,
И проводить недолгим взглядом.
 

* * *

 
Земля да небо. Третий – лишний.
Ветра то громче, то неслышней
Ему метельною зимой
Гудели в ухо: «Прочь, домой».
А он в ответ: «Я дома. Вот он,
Мой дом. Моим полита потом
Земля», – твердил он, слаб и мал,
Как будто кто ему внимал.
 

* * *

 
А начинал он в до-мажоре,
Но, побывав в житейском море
И тяжкую изведав боль,
Сменил тональность на C-mol,
 
 
И подчинился чёрным знакам,
И надышался чёрным мраком,
И взоры устремив горе,
«Доколь», – воскликнул на заре.
 
 
«Доколе, Господи, доколе», —
Прошелестело чисто поле.
«Доколь, доколь, до-соль, до-ля», —
Вздыхали небо и земля.
 

* * *

 
Чем кончится вся эпопея?
Гоморра, Содом и Помпея.
Помпея, Гоморра, Содом…
Куда бы ты ни был ведом,
Тебе не поспорить с лавиной.
Так слушай коран соловьиный
В июньскую светлую ночь,
Коль в силах тоску превозмочь.
 

* * *

 
Жалко Ниневию. Господи, жалко.
Близкий конец предсказала гадалка.
Для ниневийцев у Господа в торбе
Нет ничего, кроме смуты и скорби,
Крови и слёз. Но какая находка
Будет у гения и самородка
Эры грядущей. Какое открытье —
Да помоги ему ум и наитье,
Будь его век и прекрасен и долог, —
Вдруг обнаружить чудесный осколок
Густо исчерченной глиняной плитки
И прочитать с пятисотой попытки
Вмятое в глину с отчаянной силой
Древнее, вечное «Боже, помилуй».
 

* * *

 
Вот условие задачи:
Лето жаркое на даче;
Мне неполных десять лет —
Ясным полднем я и дед,
И бабуля на терраске.
Вот начало этой сказки.
Солнцем залито крыльцо.
Все родные – налицо.
А в итоге, а в ответе —
Лишь молчание да нети.
В нетях баба, в нетях дед.
Оглянулась – снова свет.
Снова свет июньский яркий…
Перепишем без помарки:
Что же было мне дано
И куда ушло оно?
И нельзя ли в утешенье,
Изменив судьбы решенье,
Получить иной ответ,
Кроме «Было. Больше нет».
 

* * *

 
Приснилось мне, едва уснула:
Корова языком слизнула
Всё, что я видела до сна.
Проснулась: Господи, весна.
Налево глянула, направо —
Цела небесная оправа
И краски дивно хороши,
Но только близких – ни души.
Куда-то все запропастились,
Исчезли, даже не простились.
И жизнь иная бьёт ключом.
Я в этой жизни – ни при чём.
К кому ни подойду с речами,
Уходят прочь, пожав плечами.
 

* * *

 
Легко сказать, легко сказать, сказать легко —
Слова не весят,
Но до чего порою бесят
И как заводят далеко:
На край земли, в безлюдье, в глубь
Чужой души и в поднебесье
Уводят, ничего не веся…
Тишайшим словом приголубь.
Пускай дурное на роду
Написано – скажи словечко —
Я за тобою, как овечка,
Покорно по пятам пойду.
 

* * *

 
Такая началась метель,
Что соскочила дверь с петель,
Луна с небес, земля с орбиты.
Метались души, с толку сбиты,
Меж всем и вся утратив связь.
Сшибались облака, клубясь.
Но не имел ни вдохновенья,
Ни сил Создатель в то мгновенье,
Откликнувшись на дольний зов,
Творенье повторить с азов.
 

* * *

 
Прими на веру: свод небесный
Уравновешен в час чудесный
Пылинкой, пляшущей в луче…
Поверь и пой в таком ключе.
Сама заря поёт дискантом,
И не поётся лишь педантам,
Лишь тем, кто занят ловлей блох.
Отрадно, мир застав врасплох,
Глядеть без страха и протеста,
Как всё танцует, снявшись с места,
И кружит в сказочных мирах
При солнечных юпитерах.
И даже малая пылинка
Сегодня прима-балеринка.
И без неё сойдёт на нет
Тончайшей прелести балет.
 

* * *

 
Пера прилежного касанье…
Тяжёлый труд – чистописанье.
Пиши: дорога, дом, трава…
Пиши простейшие слова.
Пиши, сынок: зима, синица,
Сугроб. И пусть тебе приснится
Потом синица на снегу.
Моя удача, что могу
Побыть средь гласных и согласных
В прозрачном мире правил ясных,
Твердить с тобой «чу – щу», «ча – ща»,
Иного смысла не ища.
 

* * *

 
Люблю начало речи плавной,
Причуды буквицы заглавной,
С которой начинают сказ:
«Вот жили-были как-то раз…»
 
 
Гляжу на букву прописную,
Похожую на глушь лесную:
Она крупна и зелена,
Чудным зверьём населена.
 
 
«Вот жили-были…» – запятая,
И снова медленно читаю:
«Вот жили…» – и на слово «Вот»
Опять гляжу, разинув рот.
 

* * *

 
Обмелели все истоки,
Все истоки обмелели —
Ветер жаркий и жестокий
Дует долгие недели.
Но даю душе напиться —
И откуда что берётся, —
Зачерпнув живой водицы
Из засохшего колодца.
 

* * *

 
Молчание – золото, золото, злато,
И роща стоит, тишиною объята,
И молча роняет свой лист золотой
На берег пологий и берег крутой,
И прямо мне под ноги. Я виновата:
Сменить серебро не умею на злато.
Я серебром проклятым так дорожу,
Что, даже когда молчаливо кружу,
Кружу в тишине меж большими стволами,
Я даже тогда одержима словами.
 

* * *

 
Зачем сводить концы с концами?
Пускай они сплетутся сами.
Зачем насильно их сводить
В безукоризненную нить?
Пускай они висят свободно.
Переплетаясь как угодно,
То змейкой станут, то кольцом,
Переставая быть концом,
Кольцом нежданным, новым кругом,
Ещё не вытоптанным лугом,
Ещё не скошенным цветком
И просто воздуха глотком.
 

* * *

 
Такие творятся на свете дела,
Что я бы сбежала в чем мать родила.
Но как убегу, если, кроме Содома,
Нигде не имею ни близких, ни дома.
В Содоме живу и не прячу лица.
А нынче приветила я беглеца.
– Откуда ты родом, скажи Бога ради? —
Но сомкнуты губы и ужас во взгляде.
 

* * *

 
Одно смеётся над другим:
И над мгновеньем дорогим,
Далёким, точно дно колодца,
Мгновенье новое смеётся.
Смеётся небо над землёй,
Закат смеётся над зарёй,
Заря над тлением хохочет
И воскресение пророчит.
Над чистотой смеётся грех,
Над невезением – успех,
Смеётся факт, не веря бредням…
Кто будет хохотать последним?..
 

* * *

 
Картина та нерукотворна,
Хоть пляшет кисть по ней проворно.
Она с нездешнего крыла
На землю сброшена была.
Её крутили на мольберте
В ночи хохочущие черти.
По ней разлит небесный свет.
На ней бесовский чёрен след.
Художник луч рисует горний,
А кисть всё злей и непокорней.
Не мучься, молодость губя,
Её допишут без тебя —
Господь перстом, копытом леший.
Вставь в рамку, да на стенку вешай.
 

* * *

 
На хлеб и воду, хлеб и воду,
Коль хочешь обрести свободу.
Всё остальное отстрани,
Иной не выдумать брони.
 
 
Нет на судьбу иной управы.
И все дары её лукавы.
Отринь же их. И день-деньской
Дыши свободой и тоской.