Текст книги "«Где хорошо? Повсюду и нигде...»"

1991

* * *

 
Блажен, кто посетил сей мир
И до семнадцатого выбыл —
Он избежал кровавой дыбы
И не попал на мрачный пир,
И не загнулся средь чумных,
Клеймёных жителей ГУЛАГа,
Не ведал клички «доходяга»
И прочих радостей земных.
 

* * *

 
Этот лезет на рожон,
А другой – в бутылку,
Третий, временем сражён,
Перерезал жилку.
 
 
Этот на гору полез,
А другой – на стенку…
В грандиознейшей из пьес
Каждый выдал сценку.
 
 
Постановщик бесноват
И всегда тиранит.
Виноват – не виноват —
Непременно ранит.
 
 
Начинали в мире грёз
В очень милой роли,
А кончаем в море слёз,
Отупев от боли.
 

* * *

 
А ты в пути, а ты в бегах,
Ты переносишь на ногах
Любую боль и лихорадку,
И даже бездна в двух шагах
Есть повод вновь открыть тетрадку.
 
 
И близкой бездны чернота,
И неподъёмные лета
Вдруг обнаруживают краски,
Оттенки, краски и цвета
И срочной требуют огласки.
 
 
И, Боже правый, тишь да гладь
Способны малого не дать
Душе гроша на пропитанье,
И дивной пищей может стать
В потёмках нищее скитанье.
 

* * *

 
Оно терзает и томит —
Пространство вешнее, сквозное…
Что делать с этой новизною,
Коль израсходован лимит,
И сил и замыслов запас,
Коль временем, как молью трачен,
Ты проницаем и прозрачен
Для чьих-то душ и чьих-то глаз,
И сквозь тебя, и сквозь тебя
Летают облако и птица,
Желая быть, желая длиться,
Твою распахнутость любя.
 

* * *

 
День голубой, голубей голубого.
Все претерпев, начинаем ab ovo
Пляшем от печки, танцуем с азов.
Мир ослепителен, день бирюзов.
Акт созидания – тонкое дело:
Надо, чтоб линия не затвердела,
Не омертвела текучая даль,
Не закоснела живая деталь.
О, primavera, неужто наскучим
Мы небесам голубым и текучим,
И неужели очнувшийся лес
К нам потеряет живой интерес,
К нам, старомодным и чуточку косным,
В мире изменчивом и светоносном.
 

* * *

 
Открыта выставка. Апрель
Уже развесил акварель
В тиши природной.
Показ продлится пять недель,
И вход свободный.
 
 
Ну, а сегодня – вернисаж.
Его тематика – пейзаж,
Весны раденье,
И что ни линия – мираж,
Почти виденье.
 
 
Размыты абрис и рубеж,
Всё происходит где-то меж,
В пространстве где-то,
И день зияет точно брешь,
Пролом для света.
 

* * *

 
Мир в лазоревых заплатах
И поношенных мехах…
Совещание крылатых
В ослепительных верхах.
 
 
Совещание и споры,
И немыслимый галдёж,
И устойчивой опоры
В эту пору не найдёшь.
 
 
Лишь размытые покровы,
Сеть потоков голубых
Поддержать тебя готовы
В начинаниях любых.
 

* * *

 
Войти в картину и вращаться
Внутри неё, и превращаться
В её мазок, в её штришок,
В её небесный порошок,
В глазок какой-то редкой птицы,
Которой вздумалось ютиться
Близ ярко-жёлтого пятна
Посередине полотна
Бескрайнего в небесной рамке,
Где все неровности и ямки,
И точки даже чёрным днём
Пылают внутренним огнём.
 

* * *

 
Мы еще и не живём
И не начали.
Только контуры углём
Обозначили.
Мы как будто бы во сне
Тихо кружимся
И никак проснуться не
Удосужимся.
Нам отпущен воздух весь,
Дни отмерены,
Но как будто кем-то здесь
Мы потеряны.
Нас забыли под дождём —
Мы не пикнули,
Но как будто вечно ждём,
Чтоб окликнули.
 

* * *

 
Утоли моя печали.
На закате ль, на заре
Ветры сосны раскачали
На Николиной горе.
 
 
И поскрипывают сосны,
И качаются стволы…
Времена, что светоносны,
Станут горсткою золы.
 
 
Говорю и тихо плачу:
Что не вымолвят уста —
Всё сплошная неудача,
Только общие места.
 
 
Слово было лишь в начале,
А потом слова одни…
Утоли моя печали
И со Словом породни.
 

* * *

 
А листьям падать и кружить,
Им совершать обряд круженья.
Вчера писала: тяжко жить,
Сейчас пишу опроверженье.
 
 
Мне лист летит наперерез,
Легко пускаясь в путь далёкий,
На приближение чудес
Ловлю прозрачные намёки.
 
 
И доказательств не прошу
Иных, чем слабый отблеск лета,
Листвы желтеющей шу-шу,
Живые краски бересклета.
 

* * *

 
Нету спроса на стихи,
Нету спроса.
Спрос на толику муки
Да на просо.
Коль отсутствуют чаи
Да колбасы,
То кому нужны твои
Выкрутасы,
Этот горько-сладкий плод
Вдохновенья,
Коли он не бутерброд,
Не варенье.
Лиру грустно теребя,
Пой – не сетуй,
Что не слушает тебя
Мир отпетый.
 

* * *

 
Только дождями одними и сыты.
Дождик идёт сквозь зелёное сито:
Тысячи капель на каждый гектар —
Лёгкая пища, небесный нектар.
Дождик на первое и на второе.
Каждое божие утро сырое —
Пресная капля с сырого листа,
Росная ягода прямо с куста,
Влажных полей и лугов многоцветье…
Ну а на сладкое, то есть на третье —
Чистый ручей, что журчит и журчит,
Воздух, который немного горчит.
 

* * *

Посвящается Зине Миркиной

 
И снова мир угоден Богу.
Угоден Богу.
И снег ложится на дорогу,
И понемногу
Он застилает лес и реку.
И лес, и реку…
Люблю небесную опеку.
Подобны млеку
Снега над городом окрестным,
И белым прудом…
И сладко жить в контакте тесном
С небесным чудом,
И день, который на излёте
И тихо тает,
Сходить на нет на светлой ноте
Предпочитает.
 

* * *

 
Писать один пейзаж
Все дни с утра до ночи —
Какой чудной пассаж,
Когда твой век короче,
Чем воробьиный скок,
Чем поросячий хвостик.
Писать который срок
Один висячий мостик.
Пятно, ещё пятно
На тёмном и на белом.
Когда же полотно
Глазам предстанет в целом?
Который день подряд
Над мелочью колдуешь.
Мосты твои горят,
А ты и в ус не дуешь.
Ты пишешь только тот,
Что в пламени закатном
Горит который год
В пространстве необъятном.
 

* * *

Посвящается Лене Колат

 
Он стоит лицом к стене —
Этот солнечный пейзажик.
Он у мира не в цене,
Мир его не знает даже.
 
 
Он сияет и горит,
И пульсирует, и дышит,
Что-то сердцу говорит,
Но никто его не слышит.
 
 
Знает все его тона
И оттенки, и находки
Только старая стена
Со следами от проводки.
 

* * *

 
Из года в год играем пьесу
Без зрителей. А ну их к бесу!
Играем для самих себя,
Лишь искру божию любя
В себе, любя в себе готовность
Играть. Условность, не условность —
В театре жеста и теней
Играем до скончанья дней
Без репетиций и антракта,
И если не хватает такта
Игре, и вкуса, и ума,
То не безумна ль жизнь сама
И не безвкусна ли порою?
И если называть игрою
Всё то, что происходит в нас
И с нами, то и смертный час
Не есть конец гигантской пьесы,
Безумцем сотканной из мессы
И шлягера, и тишины.
И мы навек оглушены
Спектакля музыкой и пляской,
Его канвой, его развязкой.
 

* * *

 
Московское детство: Полянка, Ордынка,
Стакан варенца с Павелецкого рынка —
Стакан варенца с незабвенною пенкой,
Хронический кашель соседа за стенкой,
Подружка моя – белобрысая Галка.
Мне жалко тех улиц и города жалко,
Той полудеревни домашней, давнишней —
Котельных её, палисадников с вишней,
Сирени в саду и трамвая «Букашки»,
И синих чернил, и простой промокашки,
И вздохов своих по соседскому Юрке,
И маминых бот, и её чернобурки,
И муфты, и шляпы из тонкого фетра,
Что вечно слетала от сильного ветра.
 

1992

* * *

 
Звук протяжен, точно провод…
Всё звучащее – лишь повод
Как-то выразить себя,
И тоскуя, и любя.
И в хорале, и в этюде —
Лишь моление о чуде.
В пьесе, сыгранной с огнём —
Лишь моление о нём.
 

* * *

 
Сплошные радости: кукушка,
В сыром овраге соловьи,
Зазеленевшая опушка…
Пока не поздно – кайф лови.
Покуда чувствовать способен
И не запамятовал, как
Балдеть от соловьиной дроби,
Спустившись в сумерки в овраг,
Покуда памятлив, скорее
Спустись и слушай, оробев…
Чем ниже, тем овраг сырее
И оглушительней напев.
 

* * *

 
Жили-были старик со старухой,
Жили самой обычной житухой,
Жили в оттепель, жили в застой,
Как живут на родимой шестой
Части суши – в трудах и под мухой.
 
 
Жили-были… На этом сюжет
Чисто сказочный сходит на нет.
Золотую им не дали рыбку,
Но зато ободрали как липку,
Деда с бабой на старости лет.
 
 
Ни одеться теперь, ни поесть…
Всё же что-то от сказочки есть
В нашей жизни, где спинка минтая
Стоит дорого, как золотая,
И подобных сюжетов не счесть.
 

* * *

 
Слишком много и крови и пота…
Не пора ли свести к анекдоту
Разговор о российском житье?
Чем растрачивать душу в нытье
И тянуть заунывную ноту,
И мусолить проклятый вопрос,
Лучше долго смеяться до слёз
Над собой, над своею бедою,
Что, попав в анекдот с бородою,
Принимал его слишком всерьёз.
 

* * *

Памяти Юры Карабчиевского

 
Опять утрата и урон,
Опять прощанье.
И снова время похорон
И обнищанья.
 
 
От боли острой и тупой
Беззвучно вою.
И говорю не то с собой,
Не то с тобою.
 
 
Я говорю тебе: «Постой.
Постой, не надо.
Быть может, выход есть простой,
Без дозы яда».
 
 
Ты мёртвый узел разрубил
Единым махом,
В земле, которую любил,
Оставшись прахом.
 

* * *

 
Миру всякая смерть,
Что слону дробина…
Золотистая твердь,
Красная рябина.
Кто почил, кто воскрес —
Миру что за дело?
Лишь бы вспыхивал лес
Да листва летела.
Бьёшься рыбой в сети —
Бейся, ради Бога.
Тянет вовсе уйти —
Скатертью дорога.
Мир тихонько себе
Что-то там бормочет,
А о смертной судьбе
Даже знать не хочет.
 

* * *

 
Дней ослепительные вспышки
И красок огненных излишки…
Сегодня каждый озарён
И каждый смертен, так как к вышке
С рождения приговорён.
 
 
А лето льёт такие пули.
И жалко умирать в июле,
Вернее, жарко умирать.
Куда приятней быть в загуле
И плод сладчайший выбирать.
 
 
А плод земной и правда сладок.
Какой убийственный порядок —
Без сострадания казнить
Любого, кто до жизни падок.
Пора порядок упразднить
 
 
И завести совсем иное
Существование земное,
Живя без точки и конца,
Как луч, что гаснет за стеною,
Чтоб загореться у крыльца.
 

* * *

 
Совершая путь извечный,
Каждый едет в пункт конечный,
Где обязан выходить,
Где любой сверчок запечный
Должен в бездну угодить.
А в неё так лень кидаться,
Так хотелось бы скитаться
Средь давно обжитых мест,
По кругам своим кататься,
Уплативши за проезд
Хоть натурой, хоть банкнотом…
Поворот за поворотом —
И везде узор иной:
То листва с её полётом,
То сирень живой стеной.
 

* * *

 
До чего красивый дятел!
На него Господь потратил
Столько дивного пера…
Бедный мир наш снова спятил,
И его топить пора…
Нынче пятое июля.
В шелковистых складках тюля
Заблудился ветерок.
Жизни горькая пилюля,
Да и сладкая – не впрок.
Век учись – умрёшь невеждой,
Вечно жив одной надеждой —
Развиднеется потом.
Притулился где-то между
Пропастями утлый дом,
Где живу с неясной целью
Под раскидистою елью,
Чтоб в тени её густой
Заниматься канителью
Жизни сложной и простой.
 

* * *

 
На крыше – мох и шишки,
Под ней – кусок коврижки
И чайник на плите…
Предпочитаю книжки
Извечной суете,
Продавленный диванчик
Да в поле одуванчик,
Который поседел.
Набрасываю планчик
Своих насущных дел:
Полить из лейки грядку
И написать в тетрадку
Слова, строку вия,
И разгадать загадку
Земного бытия.
 

* * *

 
Не ведаю, как быть, и как не быть – не знаю.
Иду себе, бреду, травинки приминаю.
Иду себе, бреду – ни шагу без заминки:
По будущему – плач, по прошлому – поминки.
Пожить бы, как трава, как стебельки-младенцы,
Как безымянный звук у зяблика в коленце,
Без муки и тоски, натуги и надсада —
Светло, как лепестки полуденного сада.
 

* * *

 
Краткой осени момент
В полном блеске —
В пользу жизни аргумент
Самый веский.
 
 
Паутины тонкой нить —
Тоже довод,
О любви поговорить
Лишний повод.
 
 
О делах её благих
И о путах,
И о прочих дорогих
Атрибутах,
 
 
И о золоте, верней,
Позолоте
Ослепительнейших дней
На излёте.
 

* * *

 
Эти поиски ключей
В кошельке, в кармане, в сумке,
В искромётности речей
И на дне искристой рюмки,
В жаркий полдень у реки
И на пенной кромке моря,
И в пожатии руки,
И в сердечном разговоре,
И когда не спишь ночей,
Вдохновенно лист марая…
Эти поиски ключей
От потерянного рая.
 

* * *

 
Мильон оранжевых штрихов,
Меж ними – просинь.
Не надо более стихов
Писать про осень.
Она до самых до небес
Давно воспета,
На тьму лирических словес
Наложим вето.
Не станем более плести
Словесной пряжи,
И вздор восторженный нести
В безумном раже…
Но все слова, какие есть,
Опять рифмую,
Им не умея предпочесть
Любовь немую.
 

* * *

 
Любовь – испытание. Счастье – мученье.
Счастливого мига тревожно свеченье
И песни любовной столь горестны звуки,
Что дрожь по спине и холодные руки.
Мелодия счастья – почти что рыданье,
И смерти подобно с любимым свиданье,
В объятья спешить, точно в омут бросаться,
Любимого имени больно касаться,
И память об этом едва выносима,
Как пламя куста, что горит негасимо.
 

* * *

 
Всё разрешится чистым ля,
Всё разрешится.
Ложатся под ноги поля —
Полынь, душица.
Садится бабочка на грудь,
И гнётся стебель.
Всё разрешится где-нибудь:
Не здесь, так в небе.
Не здесь, так в чистых небесах.
Не вечно бремя.
Коль ты сегодня при часах,
Скажи мне время —
Хочу узнать, когда в краю,
Где столько лиха,
Бывает тихо, как в раю.
Тепло и тихо.
 

1993

* * *

 
Концы с концами я свожу
Путем рифмовки.
Над каждым словом ворожу,
Движеньем ловким
Приделав лёгкие крыла
К слогам конечным,
Чтоб вечно музыка была
В пространстве вечном.
И где грозили небеса
Концом летальным,
Легко летают словеса
В наряде бальном.
Танцует смертная тоска —
Крылами машет,
И жизнь, что к гибели близка,
Поёт и пляшет.
 

* * *

 
В ночной тиши гуляет ветер…
Господь грядущий день наметил
Вчерне, чтоб набело вот-вот
Пересоздать, и будет светел
Через минуту небосвод,
И вспыхнет он полоской алой…
Возможно ль жить без идеала,
Без абсолюта, без того
Неоспоримого начала —
Для всей вселенной одного,
Без веры, будто в мире этом
Безумном, горестном, отпетом
Должно каким-то светлым днём,
Как в детстве, всё сойтись с ответом,
Что дан в задачнике моём.
 

* * *

 
Господи Боже мой, лёгким касанием
Тронув листочек с земным расписанием,
Ты устаревшее всё исчеркал,
И по-весеннему день засверкал,
Занятый прежде одним угасанием.
Господи Боже мой, на два часа
Дольше сияют теперь небеса,
И превратило такое свечение
Жизни обычной простое течение
В белую магию и чудеса.
 

* * *

 
Тьма никак не одолеет.
Вечно что-нибудь белеет,
Теплится, живёт,
Мельтешит, тихонько тлеет,
Манит и зовёт.
Вечно что-нибудь маячит…
И душа, что горько плачет
В горестные дни,
В глубине улыбку прячет,
Как туман огни.
 

* * *

 
Закрыть бы лавочку да вывеску убрать.
Всё надо вовремя – и жить и умирать.
Закрыть бы лавочку да свет в ней погасить,
И ничего не предлагать и не просить.
Закрыть бы лавочку на внутренний замок,
Все шумы времени меняя на шумок
Воды, что булькает в заржавленной трубе…
Того же самого не хочется ль тебе?
 

* * *

 
Не держись, – сказали мне, – отпусти,
Шалый ветер ты зажала в горсти.
Не держись, – сказали мне, – не держись,
Это дым, который тянется ввысь.
 
 
Не держись, – сказали мне, – что за блажь?
Это вовсе не стена, а мираж.
Нет опоры никакой и нигде.
Только лунная тропа на воде.
 

* * *

 
Всё это движется, шуршит,
Переливается и машет,
Под чью-то дудку слепо пляшет
И чей-то замысел вершит.
 
 
Переливается, поёт
И веткой яблоневой манит,
И то ли душу сладко ранит,
Не то бальзам на душу льёт.
 
 
О, эти юные миры,
Июньских листьев полог низкий
И счастье оставаться в списке
Живых участников игры.
 

* * *

 
В этой области скорби и плача,
Где эмблемою – череп и кол,
Мы привыкли, что наша задача
Наименьшее выбрать из зол.
 
 
Мы усвоили: только лишь крестный,
Крестный путь и достоин и свят,
В канцелярии нашей небесной
Канцелярские крысы сидят.
 
 
Ты спроси их: «Нельзя ли без муки?
Надоело, что вечно тоска».
Отмахнутся они от докуки,
Станут пальцем крутить у виска.
 

* * *

 
Хорошо быть беглой гласной
И, утратив облик ясный,
Неприсутствием блеснуть,
И, контекст покинув властный,
В нетях сладостных соснуть.
 
 
Хорошо бы в мире яром
Обладать чудесным даром
Беглой «е» (ловец – ловца):
Постояла под ударом
И исчезла из словца.
 

* * *

 
А если говорить по существу…
Но, Господи, как теребит листву,
Как ветер листья треплет то и дело…
О чем, бишь, я сказать тебе хотела,
Спросить, сказать? Короче говоря…
Но погляди: качаются, горя
И пламенея, сосны на рассвете…
В вопросе – вдох, а выдох – он в ответе,
А между ними ускользнула нить
Беседы, что ни кончить, ни продлить.
 

* * *

 
Недолгого лета вершину венчая,
Стоят, розовея, цветы иван-чая —
На стебле высоком соцветья, султаны…
Хоть лето не лечит сердечные раны,
Хоть лето сердечные раны не лечит,
Но отдых короткий от них обеспечит.
Стоит иван-чай, на ветру облетая…
Меж смыслом и хаосом вечно плутая,
В июль забрела я, в его средостенье,
Где блики танцуют, играючи с тенью,
Где бабочка гнёт лепесток и качает,
И кружит над ним, и души в нем не чает.
 

* * *

Друг Аркадий, не говори красиво…

И. С. Тургенев

 
Ах, друг Аркадий, друг Аркадий,
Опять красиво говоришь,
Опять строчишь в своей тетради
Слова про сказочную тишь,
Про то, как думается славно
В ненарушаемой тиши,
И мысль перетекает плавно
На лист из глубины души.
Так музыкальны, мелодичны
Твои извечные «ля-ля»,
Что верится, ведут прилично
Себя и небо, и земля.
Там облака, а тут – цветочки,
Там птичья стая, тут – трава,
И хочется, дойдя то точки,
Читать сначала все слова.
Так говори же, не жалея
Словес, которых нет нежней.
Чем явь безумнее и злее,
Тем словеса твои нужней.
 

* * *

 
Я дарёному коню
В пасть гляжу сто раз на дню
И придирчиво и грубо
Всё заглядываю в зубы,
То хвалю, а то браню.
 
 
Мне б скакать во весь опор —
Я ж с собою разговор
Завожу крутой и жаркий,
Про изъяны в том подарке
Перемалываю вздор.
 
 
Господи, какая нудь,
Мне б взнуздать его – и в путь.
Господи, прости зануду:
Всё присматриваюсь к чуду,
Всё выискиваю суть.
 

* * *

 
Время пишет бегущей строкой,
Пишет тем, что найдёт под рукой
Второпях, с одержимостью редкой, —
Карандашным огрызком и веткой,
И крылом над текучей рекой.
Пишет густо и всё на ходу,
С нормативным письмом не в ладу.
И поди разбери его руку —
То ли это про смертную муку,
То ль о радостях в райском саду.
 

* * *

 
Всё отодвинуть и всё миновать,
Лист незапятнанный разлиновать,
Ни заголовка, ни даты не ставить
И не задетым пространство оставить,
Чтобы вдоль линий струился поток
Несотворённых, неписанных строк.
В невоплотившемся и несказанном
Хрупкости меньше, чем в явном и данном, —
Не исказить его, не исчерпать,
Не замусолить и не истрепать.
Нет ни погибели, ни разрушенья
В мире предчувствия и предвкушенья.
 

* * *

 
Цветные мелочи, ура!
Цветные мелочи, живите.
Рутины спутанные нити
Связуют завтра и вчера.
 
 
Цветные мелочи, виват!
Все эти фантики, обёртки…
Мой день натёрт на мелкой тёрке,
И быт привычно виноват,
 
 
Мешая горестно пожить
Среди возвышенных материй,
То заставляя смазать двери,
То к шубе вешалку пришить.
 

* * *

 
Уйти легко, а вот остаться
На этом свете, то есть сдаться
На милость предстоящих лет
Непросто. Проще сдать билет.
И ни хлопот тебе, ни давки —
Сплошные радости неявки:
Не значусь, не принадлежу,
С опаской в завтра не гляжу.
 

* * *

 
Надоел ты, человечек, нету сил.
Ну зачем ты плод запретный надкусил?
Потерял ты в результате райский сад
И навек тебе заказан путь назад.
Надоел ты, человечек, надоел.
Ты, должно быть, плод запретный не доел,
Ты, наверно, до конца недогрешил, —
Оттого тебя Господь не порешил.
Лишь обрёк на тягомотный путь земной.
Сам ты всем своим превратностям виной,
И живёшь, всё время Бога теребя
И упрашивая выслушать тебя.
 

* * *

 
Взорвать бы всё или взорваться,
Или отсюда прочь сорваться,
Чтоб не соваться никогда…
Все эти планы – ерунда.
Живу и некуда деваться.
Осталось изменить подход
К существованью, где разброд
И безнадёга, и кровища,
Где пища для ума – не пища,
А ядовито-горький плод.
Здесь тьма, но чужеземный свет
Едва ли высветит ответ
На все проклятые вопросы,
И остаётся путь с откоса
В ту пропасть, где вопросов нет.
 

* * *

Не просите у осени смысла,

Пожалейте её, господа…

Бахыт Кенжеев

 
Не проси у жизни смысла,
Не проси.
В небе солнышко повисло —
И мерси.
Только душу просьбой этой
Утомишь
Да напрасно сигаретой
Надымишь,
Да и кончишь в белых тапочках
В гробу.
Лучше вытри чистой тряпочкой
Трубу,
Под небес холодным взором
С жаром дуй
И легко мажор с минором
Чередуй,
Не заботясь, есть ли надоба
В тебе,
В этих играх до упаду
На трубе…
А ветрами всё земное
Так несёт,
Что под ложечкой то ноет,
То сосёт.
 

* * *

 
Вновь играем в игры эти:
Блики, тени, мотыльки…
Вновь закидываем сети
В лоно солнечной реки.
 
 
Мир прикинулся наивным,
Безмятежным и ручным,
Голубым пространством дивным
Над сиянием речным.
 
 
По краям речного шёлка
Сосны сонные скрипят…
Мир прикинулся кошёлкой,
Полной сросшихся опят.
 
 
И ему я подыграю:
О прискорбном – ни гугу,
Полежу, позагораю
На песчаном берегу.
 

* * *

 
Пена дней, житейский мусор,
Хлам и пена всех времён.
Но какой-нибудь продюсер
Будет ими так пленён,
 
 
Что обычную рутину
С ежедневной маетой
Переплавит он в картину,
Фонд пополнив золотой.
 
 
Будут там такие сцены
И такой волшебный сдвиг,
Что прокатчик вздует цены,
Как на громкий боевик.
 
 
…Сотворил Господь однажды
Нет, не мир, а лишь сырец,
Чтоб, томим духовной жаждой,
Мир творил земной творец.
 

* * *

 
Я не хочу вас затруднять,
На белый лист слова ронять,
Чтоб вы их после поднимали,
Им доверительно внимали.
 
 
А впрочем, вру – хочу, хочу,
О том лишь только хлопочу,
Мой стих стучится в чью-то душу
С мольбой назойливой: «Послушай»,
Отчаянно борясь за власть,
Рискуя без вести пропасть.
 

* * *

Лёгкий крест одиноких прогулок…

О. Мандельштам

 
Пишу стихи, причём по-русски,
И не хочу другой нагрузки,
Другого дела не хочу.
Вернее, мне не по плечу
Занятие иного рода.
Меня волнует время года,
Мгновенье риска, час души…
На них точу карандаши.
Карандаши. Не нож, не зубы.
Поют серебряные трубы
В соседнем жиденьком лесу,
Где я привычный крест несу
Своих лирических прогулок.
И полон каждый закоулок
Души томлением, тоской
По женской рифме и мужской.
 

* * *

 
Всех слов и строчек, всех «ля-ля»
Прекрасней чистые поля
Любой страницы.
Пиши, мой друг, себе веля
Остановиться
У той невидимой черты,
За коей немы я и ты.
За той границей
Святое поле немоты
Да сохранится.
Да знает слово свой предел…
Каких бы струн ты ни задел
Своей эклогой,
Какой бы речью ни владел,
Полей не трогай.
 

* * *

 
Устаревшее – «сквозь слёз»,
Современное – «сквозь слёзы» —
Лишь одна метаморфоза
Среди тьмы метаморфоз.
 
 
Всё меняется, течёт.
Что такое «штука», «стольник»
Разумеет каждый школьник,
И детсадовец сечёт.
 
 
Знают, что «тяжелый рок» —
Это вовсе не судьбина,
А звучащая лавина,
Звуков бешеных поток.
 
 
От скрежещущих колёс,
Вздутых цен и дутых акций —
Обалдев от всех новаций,
Улыбаемся сквозь слёз.
 

* * *

 
Кривоколенный, ты – нетленный.
Кривоколенный, ты – душа
Моей истерзанной вселенной,
Где всем надеждам – два гроша.
Кривоколенный, что за имя,
Какой московский говорок,
Вот дом и дворик, а меж ними
Сиротской бедности порог.
Кривоколенный – все излуки
Судьбы в названии твоём,
Которое – какие звуки! —
Не произносим, а поём.
 

* * *

 
Опять минуты роковые.
Опять всей тяжестью на вые
Стоит История сама
И сводит смертного с ума.
И гнёт деревья вековые.
 
 
И снова некогда дышать
И надо срочно поспешать
В необходимом направленьи,
Осуществляя становленье
И помогая разрушать.
 
 
А что до жизни до самой —
То до неё ли, милый мой?
И думать не моги об этом:
Мятеж весной, реформы летом
И перевыборы – зимой.
 

* * *

 
А следом, следом шёл июль,
Июльский дождик мчался следом,
Носили молоко по средам,
А по ночам на окнах тюль
Белел. А днём была жара.
Жасмина изгородь живая
Цвела, полдома закрывая,
А после дождика сыра
Была земля. Сыра, бела,
Бела от лепестков жасмина,
Которых целая лавина
Сошла. О Господи, дела
Столь утешительны Твои
Для слуха чуткого и взгляда,
Что больше ничего не надо,
Всё остальное утаи.
 

* * *

 
И я сгораю в том огне,
Что отражен в моём окне
В час заревой и час закатный,
И жизнь, дарованная мне,
Не мнится больше необъятной.
Горят, охвачены огнём
Непобедимым, день за днём,
Горят и гаснут дни и годы.
Сей мир – души не чаю в нём,
Хоть он лишил меня свободы,
Не дав спокойствия взамен.
Какой чудесный феномен —
Любить лишь то, что душу ранит:
Над пропастью опасный крен,
Существование на грани
Невесть чего. Исхода нет.
Любовь? Она лишь стылый след.
Покой? Но он нам только снится.
Так что же есть? Небесный свет,
В котором облако и птица.