Текст книги "«Где хорошо? Повсюду и нигде...»"

А между тем
1986–1994

* * *

 
И проступает одно сквозь другое:
Злое и чуждое сквозь дорогое,
Гольная правда сквозь голый муляж,
Незащищённость сквозь грубый кураж,
Старый рисунок сквозь свежую краску,
Давняя горечь сквозь тихую ласку,
Сквозь безразличие жар и любовь,
Как сквозь повязку горячая кровь.
 

1986

* * *

 
Коль поглядеть, когда рассвет,
На берег чистый,
Увидишь ярко-жёлтый цвет
И золотистый.
 
 
Увидишь иву над рекой
И две берёзы —
Ненарушаем их покой,
Прозрачны слёзы,
 
 
И добавляет листопад
Свеченья миру.
И коль на самый светлый лад
Настроить лиру,
 
 
То можно петь о том, как след
Живёт и тает,
Как ярко вспыхивает свет
И пропадает.
 

* * *

 
Смятение чувств и акцентов смещенье,
И мелочи тон задают без смущенья,
И более вечности значит мгновенье,
И разум выходит из повиновенья.
В творящемся хаосе и свистопляске
Душа близорукая путает краски…
Грядущие жители оста и веста
Нас после рассудят, поставив на место
И дав всем деяниям нашим оценку,
Но душу отдам за короткую сценку,
Ещё не лишённую дивной ошибки,
Беспомощных слёз и случайной улыбки.
 

* * *

 
Нельзя ни проснуться, ни в сон погрузиться,
Чтоб там небывалым вещам поразиться.
Но можно остаться меж явью и сном
В засыпанном снегом массиве лесном,
Где каждая веточка занята делом —
Дрожит на ветру в одеянии белом,
В наряде, прошитом сплошным серебром.
И, снега коснувшись легчайшим пером,
Свои мимолетные, ломкие строки
На белом снегу начертали сороки.
 

* * *

 
Скажи мне: «Не спеши».
Скажи: «Пред нами вечность.
Целительна беспечность
Для тела и души».
Скажи мне: «Отдохни».
Скажи: «Живому роздых
Необходим, как воздух,
Как солнечные дни».
Скажи мне: «Благодать
На белом свете будет.
Никто нас не принудит
Ни плакать, ни страдать.
И вместо крестных мук
Наступят рай и лето».
Скажи, что ты про это
Узнал из первых рук.
 

* * *

 
Пахнет мятой и душицей.
Так обидно чувств лишиться,
Так обидно не успеть
Все подробности воспеть.
Эти травы не увидеть —
Всё равно, что их обидеть.
Позабыть живую речь —
Всё равно, что пренебречь
Дивной музыкой и краской.
Всё на свете живо лаской.
Жизнь, лишённую брони,
Милосердный, сохрани.
 

* * *

 
Роза, жасмин и шиповник, и роза…
В этом избытке для жизни угроза.
Роза, жасмин и шиповник – богатство,
Роскошь и пир, и почти святотатство.
Господи Боже, не дай насыщенья.
Слишком обильно твоё угощенье.
Слишком обильно и пышно, и сдобно.
Яство такое едва ли съедобно.
Роза, жасмин и шиповник, и роза —
Чуда земного смертельная доза.
Для вдохновенья и счастья, и боли
Нам бы хватило и тысячной доли.
 

* * *

 
Я гуляю по росе
Где-то в средней полосе.
По росе ступаю чистой,
Рядом лютик золотистый.
И под самою пятой
Тоже лютик золотой.
И нигде не знает края
Середина золотая.
 

* * *

 
Но только не спеши вторгаться,
Негодовать иль восторгаться,
Хулить и славить не спеши,
Вступая в мир чужой души,
В тот мир, который тих и тёмен,
Непредсказуем и огромен,
Таинствен и неповторим,
Почти как Греция и Рим.
 

* * *

 
Представь: осталось полчаса
Глядеть на эти небеса,
На небосвод, нависший низко.
Земная временна прописка.
Осталось несколько минут.
Мгновенья ластятся и льнут,
И просят, муча и тревожа:
«Скажи, которое дороже».
 

* * *

 
Писал, не покладая рук,
Китайский мастер свой бамбук,
Писал бамбук, цветок и птицу —
Вселенной малую крупицу.
Писал и днём, и при звезде,
Всегда и всюду, и везде
Сосредоточенно, прилежно,
Холста касаясь кистью нежно,
Бамбук и птицу, и цветок —
Начало жизни и итог.
 

* * *

 
Нам август, уходя, позолотил пилюлю:
Позолотил листву, скользнул лучом по тюлю
В распахнутом окне, прошелестел садами
И одарил сполна сладчайшими плодами,
Чтоб мы вкусили миг разлуки горько-сладкий;
Позолотил строку в исписанной тетрадке,
Где маются слова, тире и запятые
В попытке удержать мгновенья золотые.
 

* * *

 
Летучий слог, легчайшее перо,
Подаренное птицей поднебесной
И с высоты слетевшее отвесной…
Не верьте, будто всё как мир старо.
Младенец-мир младенчески раним.
Наитие, любовь и вдохновенье
Творят миры в кратчайшее мгновенье:
Один, другой и третий вслед за ним.
Те рождены сегодня, те вчера
Сотворены неповторимым слогом,
А те, едва замысленные Богом,
Ещё висят на кончике пера.
 

* * *

 
Но душе нельзя без корма.
Коль ничтожна пищи норма
И дана сухим пайком,
Всё, что нужно для прокорма,
Сыщет, бедная, тайком.
И найдёт, подобно птице,
Два глотка живой водицы,
Вечной радости зерно,
Вечной истины крупицы
Там, где глухо и черно.
 

* * *

 
И через влажный сад, сбивая дождь с ветвей,
Через шумящий сад, где вспархивает птица,
Бежать вперёд, назад, вперёд, левей, правей,
Вслепую, наугад, чтоб с кем-то объясниться…
 
 
Что, кроме бедных слов, останется в строках?
Твержу: «Затменье, бред, безумие, затменье…»
Сладчайшая из чаш была в моих руках,
И ливня и ветров не прекращалось пенье.
 
 
Лишь тот меня поймёт, кто околдован был,
В ком жив хотя бы слог той повести щемящей,
Кто помнит жар и лёд, кто помнит, не забыл,
Как задохнуться мог среди листвы шумящей.
 

* * *

 
Высота берётся с лёту —
Не поможет ни на йоту,
Если ночи напролёт
До измоту и до поту
Репетировать полёт.
 
 
Высота берётся сходу.
Подниматься к небосводу
Шаг за шагом день и ночь —
Всё равно, что в ступе воду
Добросовестно толочь.
 
 
Высота берётся сразу.
Не успев закончить фразу
И земных не кончив дел,
Ощутив полёта фазу,
Обнаружишь, что взлетел.
 

1987

* * *

 
Идти на убыль не пора:
В смоле сосновая кора,
Сегодня солнечно и сухо,
И песнь, приятная для слуха,
Звучнее нынче, чем вчера;
И птица кончиком крыла
Черкнула на озёрной глади,
Что мы живём лишь Бога ради,
И взмыла в небо, как стрела.
 

* * *

 
Первее первого, первее
Адама, первенец, птенец,
Прими, не мучась, не робея
Небесной радуги венец.
Живи, дыши. Твоё рожденье,
Как наважденье, как обвал.
Тебе – снегов нагроможденье,
Тебе – листвы осенней бал
И птичьи песни заревые,
И соло ливня на трубе,
И все приёмы болевые,
Что испытают на тебе.
 

* * *

 
Мой любимый рефрен: «Синь небес, синь небес».
В невесомое крен, синевы перевес
Над землёй, над её чернотой, маетой.
Я на той стороне, где летают. На той,
Где звучит и звучит мой любимый напев,
Где земля с небесами, сойтись не успев,
Разошлись, растеклись, разбрелись – кто куда…
Ты со мною закинь в эту синь невода,
Чтобы выловить то, что нельзя уловить,
Удержать и умножить, и миру явить.
 

* * *

 
Сколько напора и силы, и страсти
В малой пичуге невидимой масти,
Что распевает, над миром вися.
Слушает песню вселенная вся.
Слушает песню певца-одиночки,
Ту, что поют, уменьшаясь до точки,
Ту, что поют на дыханье одном,
На языке, для поющих родном,
Ту, что живёт в голубом небосводе
И погибает в земном переводе.
 

* * *

 
Мы одержимы пеньем.
И вновь, в который раз,
Ты с ангельским терпеньем
Выслушиваешь нас.
О слушатель незримый,
За то, что ты незрим,
От всей души ранимой
Тебя благодарим.
Чего душа алкала —
Не ведает сама.
От нашего вокала
Легко сойти с ума.
Но ты не устрашился
И, не открыв лица,
Нас выслушать решился
До самого конца.
 

* * *

 
Чёрный клавиш. Ночная тоска.
Беззащитней того волоска,
На котором висит мирозданье,
Звук, похожий на чьё-то рыданье…
Скоро утро. Развязка близка.
Скоро утро. Развязка – фантом.
Белый клавиш расскажет о том,
Чем богаты дневные мгновенья.
В этой музыке всё откровенье
О текущем и пережитом.
Что за музыка, Боже ты мой!
Вместо паузы глухонемой —
Краткий выдох, секунда молчанья
И звучанье, звучанье, звучанье
До скончания жизни самой.
 

* * *

 
Мелким шрифтом в восемь строк
Про арест на долгий срок,
Про ежовщину и пытки,
Про побега две попытки,
Про поимку и битьё,
Про дальнейшее житьё
С позвоночником отбитым —
Сухо, коротко, петитом.
 

* * *

 
Так пахнет лесом и травой,
Травой и лесом…
Что делать с пеплом и золой,
С их лёгким весом?
Что делать с памятью живой
О тех, кто в нетях?
Так пахнет скошенной травой
Июньский ветер…
Так много неба и земли,
Земли и неба…
За белой церковью вдали
Бориса – Глеба…
Дни догорают не спеша,
Как выйдут сроки…
Твердит по памяти душа
Все эти строки.
 

* * *

 
Идёт безумное кино
И не кончается оно.
Творится бред многосерийный.
Откройте выход аварийный.
Хочу на воздух, чтоб вовне
С тишайшим снегом наравне
И с небесами, и с ветрами
Быть непричастной к этой драме,
Где всё смешалось, хоть кричи,
Бок о бок жертвы, палачи
Лежат в одной и той же яме
И кое-как, и штабелями.
И слышу окрик: «Ваш черёд.
Эй, поколение, вперёд.
Явите мощь свою, потомки.
Снимаем сцену новой ломки».
 

* * *

 
Я вас люблю, подробности, конкретные детали.
Ведь вы меня с младенчества, с рождения питали.
Я вас люблю подробности, земные атрибуты.
Без вас существования не мыслю ни минуты.
Люблю тебя, шершавая и нежная фактура,
Земная ткань звучащая – моя клавиатура.
Лишь находясь пожизненно с тобой в контакте тесном,
Могу любить возвышенно и думать о небесном.
 

* * *

 
Подай мне реплику, трава.
Подай мне реплику, дорога.
Быть может, форма диалога
Поможет мне найти слова.
Вот ветер что-то на бегу
Пролепетал и скрылся в кроне.
А тот, кто держит на ладони
Весь мир звучащий, – ни гугу.
 

* * *

 
Поющий циферблат. Крылатые часы.
– Скажи, который час?
– Час утренней росы.
Час утренней росы и птичьих голосов.
Волшебные часы. Точнее нет часов.
– Живя по тем часам, скажи, который час?
– Тот самый, заревой, когда Всевышний спас
Нас, грешных, от тоски, вручив бесценный клад:
Крылатые часы, поющий циферблат.
 

* * *

 
В тишине тону с головкой,
Растворяюсь без остатка:
Чем-то божию коровку
Привлекла моя тетрадка:
Тихо ползает по строчкам,
По словам моим корявым,
Как по сучьям и по кочкам,
По соцветиям и травам.
Будто это всё едино,
Будто всё одно и то же:
Длинной строчки середина,
Слово, стебель, цветоложе.
Будто те ж лучи живые
И одни земные соки
Кормят травы полевые
И питают эти строки.
 

* * *

 
А я ещё живу, а я ещё дышу,
У вас, друзья мои, прощения прошу
За то, что не могу не обращаться к вам
И вы опять должны внимать моим словам.
Прощения прошу у ночи и у дня
За то, что тьму и свет изводят на меня,
Прощения прошу у рек и берегов
За то, что им вовек не возвращу долгов.
 

1988

* * *

 
В эпицентре тоски и страданья,
Где затихни – услышишь рыданье,
В двух шагах от кровавой резни,
Неустанной и злобной грызни,
Возле пропасти, возле пожара,
На шершавой поверхности шара, —
Ставим стены, ребёнка растим
И страницами книг шелестим.
 

* * *

 
А за тьмою снова тьма,
За темницею – тюрьма,
За неволей – заточенье,
За мучением – мученье…
Но возможно или нет,
Чтоб за светом снова свет,
За сиянием – сиянье,
За добром – благодеянье?
 

* * *

 
Всё угасает, чтоб вновь озариться,
Всё процветает, чтоб вновь разориться,
Всё зачинает, чтоб вновь погубить…
Ангел мой ласковый, дай долюбить.
Разве затем и закаты, и зори,
Дробь соловья и черёмухи море,
Дней разномастных несметную рать
Ты подарил, чтобы всё отобрать?
 

* * *

 
О Господи, опять спешу и обольщаюсь,
В короткий зимний день никак не умещаюсь
И забегаю в те грядущие мгновенья,
Где ни души пока, ни ветра дуновенья,
Ни звука, ни звезды, ни утра полыханья,
Но где уже тепло от моего дыханья.
 

* * *

 
На влажном берегу, на пенистой волне,
Среди дремучих трав, под градом звёзд падучих,
В бушующей листве, в её шумящих тучах —
В мирах, для бытия приемлемых вполне,
Живу, незримый груз пытаясь передать,
Неведомо кому шепчу: «Возьмите даром
Мой праздник и Содом, тоску и благодать,
Мороку и мороз, граничащий с пожаром».
Неужто мой удел – качать колокола
Во имя слов чудных и нечленораздельных,
Не лучше ли молчать, как глыба, как скала,
О радостях земных и муках беспредельных…
Вот ветер пробежал по чутким деревам,
И сладостно внимать их скрипу и качанью…
О Боже, научи единственным словам,
А коль не знаешь как, то научи молчанью.
 

* * *

Bring out your dead

 
Предъявите своих мертвецов:
Убиенных мужей и отцов.
Их сегодня хоронят прилюдно.
Бестелесных доставить нетрудно.
Тени движутся с разных концов.
Их убийца не смерч, не чума —
Диктатура сошедших с ума.
Их палач – не чума, не холера,
А неслыханно новая эра,
О которой писали тома.
Не бывает ненужных времён.
Но поведай мне, коли умён,
В чём достоинство, слава и сила
Той эпохи, что жгла и косила
Миллионы под шелест знамён.
 

* * *

 
О том и об этом, но только без глянца,
Без грима и без ритуального танца.
О зле и добре, красоте и увечье…
Из нежных волокон душа человечья,
Из нежных волокон и грубого хлама…
Мы все прихожане снесённого храма,
Который, трудясь, воздвигали веками,
Чтоб после разрушить своими руками.
 

* * *

 
Давайте отменим вселенскую гонку.
Давайте прокрутим назад кинопленку.
Пускай нас обратно к истокам снесёт,
Покуда пространство совсем не всосёт,
Заставив в безвременьи ждать воплощенья.
Нам нету пощады и нету прощенья.
Нам было пространство и время дано,
А мы показали плохое кино.
За то, что плохое кино показали,
Достойны того, чтобы нас наказали.
Коль ленты не в силах придумать иной,
Пусть длится безмолвие в вечность длиной.
 

* * *

 
– Откуда ты родом,
Идущий по водам
Дорогою вешней?
– Я – местный, я – здешний.
Я – здешний, я – местный,
Я – житель небесный,
Шагающий к дому
По небу седьмому.
 

* * *

 
Сплю ногами к полю,
К лесу головой.
Окнами на волю
Дом мой угловой.
Покачнулась койка…
Скрипнули полы…
Лёгкая постройка…
Тонкие стволы…
Над стволами гроздья
Звёздные в ночи…
А за печкой гвоздик,
А на нём ключи:
Этот от сарая,
Этот от ворот,
От земного рая
Неказистый тот.
 

* * *

 
Не бывает горше мифа,
Чем про бедного Сизифа.
Все мы летом и зимой
Катим в гору камень свой.
Не бывает хуже пытки,
Чем никчёмные попытки,
Зряшний опыт болевой,
Труд с отдачей нулевой.
 

1989

* * *

 
Из пышного куста акации, сирени,
Где круто сплетены и ветви и листва,
Из пышного куста, его глубокой тени
Возникли мы с тобой, не ведая родства.
Дышало всё вокруг акацией, сиренью,
Акацией, грозой, акацией, дождём…
Ступив на первый круг, поддавшись нетерпенью,
Пустились в дальний путь. Скорей. Чего мы ждём?
И каждый божий день – посул и обещанье.
И каждый божий день, и каждый новый шаг.
Откуда же теперь тоска и обнищанье,
Усталость и тоска, отчаянье и мрак?
А начиналось так: ветвей переплетенье
И дышит всё вокруг сиренью и грозой,
И, видя наш восторг, шумит листва в смятенье,
И плачет старый ствол смолистою слезой.
Неужто лишь затем порыв и ожиданье,
Чтоб душу извели потери без конца?
О, ливень проливной и под дождём свиданье,
О, счастье воду пить с любимого лица.
 

* * *

 
Возвращаемся на круги своя,
Наболевшее от других тая.
А захочется поделиться вдруг,
Не поймёт тебя даже близкий друг.
Он и сам в беде, он и сам в тоске,
Он и сам почти что на волоске.
Тянешь руки ты, тянет руки он,
А доносится только слабый стон.
И когда молчим, и когда поём —
Каждый о своём, каждый о своём.
 

* * *

 
С тобою нянчатся с рожденья,
С тобою носятся.
Короткий вздох и пробужденье.
Разноголосица.
Разноголосица, рулада,
Стволы качаются.
Лепечет ласковое чадо —
И не кончаются
Земная сладкая морока,
Земные хлопоты.
И нету гибельного срока,
Целебны опыты…
Пыля, качаются серёжки
Ольхи, орешника…
И нет на свете мелкой сошки,
Плута и грешника,
А есть желанное до боли
Творенье Божие,
Для лучшей созданное доли,
С Творящим схожее.
 

* * *

 
Если что-то мне и светит,
Это солнце в небесах.
Если кто-то путь мой метит,
Это стрелка на часах.
Если кто со мной и спорит,
Это ветер на реке.
Если кто-то мне и вторит,
Это эхо вдалеке.
И никто меня не манит,
Я сама сюда спешу,
В тишину, в которой канет
Всё, чем маюсь и дышу.
 

* * *

 
Светлые помыслы, светлые сны,
Снежные лапы пушистой сосны…
Преображение, час снегопада,
Рай сотворивший из сущего ада.
Действо, в собор превратившее хлев,
Время, на милость сменившее гнев,
Этих утешило, тех исцелило,
Белое чистое всем постелило…
В зимние сумерки свет потуши
И обнаружишь свеченье души.
 

* * *

 
Это только первый свет.
Есть ещё второй и третий,
Нас спасающий от нетей
И сводящий ночь на нет.
 
 
Это только первый свет,
Только робкая попытка,
Лишь светящаяся нитка,
Только света беглый след.
 
 
Это только слабый знак,
Лишь намёк, предположенье,
Что потерпит пораженье
На земле царящий мрак.
 

* * *

 
И в чёрные годы блестели снега,
И в чёрные годы пестрели луга,
И птицы весенние пели,
И вешние страсти кипели.
Когда под конвоем невинных вели,
Деревья вишнёвые нежно цвели,
Качались озёрные воды
В те чёрные, чёрные годы.
 

* * *

 
Срывание масок, сдиранье бинтов
Под скрежет разболтанных старых винтов.
Во зло ли всё это, во благо?
Куда ты летишь, колымага?
Давно мы загнали своих лошадей.
Во всём, говорят, виноват иудей.
Кого мы ещё не назвали
Из тех, кто виновен в развале?
Летит колымага, а в ней мордобой.
Виновен картавый, виновен рябой.
Трясут и мотают телегу,
Летящую в пропасть с разбегу.
 

* * *

 
И в городе живя, оплакиваю город,
Который смят катком,
Бульдозерами вспорот.
И стоя у реки, оплакиваю реку,
Больную сироту, усохшую калеку.
Оплакиваю то, что раньше было рощей.
Оплакиваю лес, затравленный и тощий.
На родине живя, по родине тоскую,
По ней одной томлюсь, её одну взыскую.
 

* * *

 
Но в хаосе надо за что-то держаться,
А пальцы устали и могут разжаться.
Держаться бы надо за вехи земные,
За те, что не смыли дожди проливные,
За ежесекундный простой распорядок
С настольною лампой над кипой тетрадок,
С часами на стенке, поющими звонко,
За старое фото и руку ребёнка.
 

* * *

 
И речи быть не может
О том, что Бог поможет.
Он сам разут и наг,
Лишён малейших благ,
Он сам гоним и болен.
И с мёртвых колоколен
Ни звука – немота
На долгие лета…
И век безумный длится,
И некому молиться.
 

* * *

 
Несовпадение, несовпадение.
О, как обширны земные владения,
О, как немыслима здесь благодать.
Как ненавязчиво Божье радение,
Сколько причин безутешно рыдать!..
Жаждешь общения – время немотное.
Жаждешь полёта – погода нелётная.
Жаждешь ответа – глухая стена,
Воды стоячие, ряска болотная
Да равнодушная чья-то спина.
Что ж остаётся? Смириться да маяться,
Поздно прозреть, с опозданьем раскаяться…
Вечный зазор меж тогда и теперь…
Кто-то к снесённому дому кидается,
Ищет в отчаяньи старую дверь.
 

* * *

 
О, в душу въевшаяся норма —
Стихов классическая форма.
Кричу отчаянно и гневно,
А получается напевно.
Несу какой-то бред любовный,
А слышен только голос ровный.
Делюсь тоской своей полночной —
Выходят строки с рифмой точной.
Покуда пела, горевала,
Себя в стихах замуровала:
Ни слёз, ни мигов горько-сладких,
Лишь стены строк прямых и гладких.
 

* * *

 
Шуршат осенние дожди,
Целуя в темя.
Ещё немного подожди,
Коль терпит время.
Ещё немного поброди
Под серой тучей,
А вдруг и правда впереди
Счастливый случай,
И всё текущее не в счёт —
Сплошные нети.
А вдруг и не жил ты ещё
На белом свете,
Ещё и музыка твоя не зазвучала…
Надежду робкую тая,
Дождись начала.
 

* * *

 
А лес в шелку зелёном
И в искрах золотистых…
Умрёшь неутолённым
В один из дней лучистых.
Умрёшь влюблённым в осень,
В её этап начальный,
В поскрипыванье сосен,
В осенний пир печальный.
Пируй же, нищий духом,
И можно ли поститься,
Когда над самым ухом
Поют и дождь, и птица.
А ты, не насыщаясь
(И этот дар чудесен),
Как будто бы прощаясь,
Всё просишь песен, песен…
 

* * *

 
Да разве можно мыслить плоско,
Когда небесная полоска
Маячит вечно впереди,
Маня: «Иди сюда, иди».
Маячит, голову мороча,
Неизреченное пророча,
Даруя воздух и объём,
Которые по капле пьём
Из голубой бездонной чаши…
Отсюда всё томленье наше,
Неутоленность и печаль…
Попробуй к берегу причаль,
Когда таинственные дали
Постичь идущему не дали
Ни первым чувством, ни шестым,
Что там, за облаком густым.
 

1990

* * *

 
Но есть они – прагород, прарека.
Тоску по ним, живущую от века,
Впитала с молоком. И это млеко
Течёт издалека-издалека.
Прародина… Томление по ней —
Единственной, незримой, изначальной
Сильнее чувств иных. Исход печальный
Свершаем, удаляясь от корней,
От устья, от начала всех начал…
А зримое – и зыблемо, и ломко…
Рождённый обречён. Недаром громко
Младенец новорожденный кричал.
 

* * *

 
И ещё виток, и ещё виток,
И ещё листвы золотой поток,
И ещё один на пути вираж,
И ещё один впереди мираж,
И ещё подъём, за которым спад,
И ещё один шелестящий сад,
А над ним опять облака гуртом…
Эту чашу пьют пересохшим ртом,
Лишь одну на круг на исходе лет,
Открывая вдруг, что исхода нет.
 

* * *

 
Так хочется пожить без боли и без гнёта,
Но жизнь – она и есть невольные тенёта.
Так хочется пожить без горечи и груза,
Но жизнь – она и есть сладчайшая обуза
И горестная весть, и вечное страданье.
Но жизнь – она и есть последнее свиданье,
Когда ни слов, ни сил. Лишь толчея вокзала.
И ты не то спросил. И я не то сказала.
 

* * *

 
Нельзя так серьёзно к себе относиться,
Себя изводить и с собою носиться,
С собою вести нескончаемый бой
И в оба глядеть за постылым собой,
Почти задохнувшись, как Рим при Нероне.
Забыть бы себя, как багаж на перроне.
Забыть, потерять на огромной земле
В сплошном многолюдьи, в тумане, во мгле.
Легко, невзначай обронить, как монету:
Вот был и не стало. Маячил и нету.
 

* * *

 
Обыденность – рай и подарок, и чудо:
Шумела вода и гремела посуда,
Вели разговор, шелестели газетой…
Творился уклад, до сих пор не воспетый.
Уклад, бытиё и соборное действо,
Рутина отнюдь не святого семейства.
Возможно ль такое: все целы и в сборе,
И в полном покое житейское море.
 

* * *

 
Это – область чудес
И счастливой догадки…
Капля светлых небес
Разлита по тетрадке.
 
 
Область полутонов
И волшебной ошибки,
Где и яви и снов
Очертания зыбки.
 
 
Область мер и весов,
Побеждающих хаос.
Это мир голосов
И таинственных пауз.
 
 
Здесь целебна среда
И живительны вести,
И приходят сюда
Только с ангелом вместе.
 

* * *

 
Сок со льдом, бананы, пицца…
Угадали – заграница.
Вот витрина, вот реклама,
Вот портал большого храма,
Вот приветливый прохожий,
Вот водитель темнокожий,
Вот раскованные дети…
Всё о’кей на ихнем свете:
Есть порядок, есть валюта.
А на нашем есть Малюта
Да чума, да череп-кости…
Приглашайте русских в гости,
Чтобы лопали бананы
И зализывали раны.
 

* * *

 
Неужели Россия, и впрямь подобрев,
Поклонилась могилам на Сен-Женевьев?
Неужели связует невидимый мост
С Соловецкой землёй эмигрантский погост?
На чужбине – часовня и крест, и плита,
А в ГУЛАГе родном – немота, мерзлота,
Да коряги, да пни, да глухая тропа,
Где ни тронь, ни копни – черепа, черепа.
 

* * *

 
Спасибо тебе, государство.
Спасибо тебе, благодарствуй
За то, что не всех погубило,
Не всякую плоть изрубило,
Растлило не каждую душу,
Не всю испоганило сушу,
Не все взбаламутило воды,
Не все твои дети – уроды.
 

* * *

 
Мемуары, флёр и дымка.
Тайна выцветшего снимка.
Дни текли, года летели,
Было всё на самом деле
Прозаичнее и жёстче,
И циничнее, и проще,
И сложней, и несуразней,
В сотни раз многообразней.
Ну а память любит дымку,
Снимок тот, где все в обнимку.
Там скруглила, там смягчила,
Кое-где слезой смочила,
Кое-где ошиблась в дате,
А в итоге, в результате
Обработки столь коварной
У былого вид товарный.
 

* * *

 
Окаянные дни, окаянные дни,
Покаянные дни – причитанья одни,
Всех скорбящих и страждущих всех голоса.
А над морем скорбей – золотые леса.
Золотые леса в наших гиблых местах,
Где лишь горечь одна у людей на устах.
Над пучиною бед – золотые огни.
Окаянные… нет, осиянные дни.
 

* * *

 
Давайте в чёрный день подумаем о снеге,
О медленном его и неустанном беге.
Летучие снега раскидывают сети…
Давайте в чёрный день подумаем о свете,
О будущем – светло и ясно – о минувшем.
Огромное крыло над озером уснувшим
Отбрасывая тень, в безмолвии качнётся,
И сгинет чёрный день, и белый день начнётся.
 

* * *

 
Двадцатый век идёт к концу,
А мы всё ездим по кольцу:
Среда, суббота, март, июль.
Земля, луна, колёса, руль —
Всё в виде круга и кольца.
И два весёлых огольца
Едят пломбир, прильнув к окну,
А мне сходить через одну.
 

* * *

 
Плывут неведомо куда по небу облака.
Какое благо иногда начать издалека,
И знать, что времени у нас избыток, как небес,
Бездонен светлого запас, а чёрного – в обрез.
Плывут по небу облака, по небу облака…
Об этом первая строка и пятая строка,
И надо медленно читать и утопать в строках,
И между строчками витать в тех самых облаках,
И жизнь не хочет вразумлять и звать на смертный бой,
А только тихо изумлять подробностью любой.