Текст книги "«Где хорошо? Повсюду и нигде...»"

Григорий Померанц
Из предисловия к книге «Стихи и проза» – М.: Терра, 1992

…Страсти поэта – радость читателя: в испытаниях рождались самые лучшие, самые вдохновенные стихи и лучшие страницы лирической прозы. Бывает, что творческие натуры прямо ищут такие падения, «пропады», затерянности в бездне. Лариса Миллер – не ищет. Но провалы в бессознательное иногда сами находят её:

 
Не спугни. Не спугни. Подходи осторожно,
Даже если собою владеть невозможно,
Когда маленький ангел на белых крылах —
Вот ещё один взмах, и ещё один взмах —
К нам слетает с небес и садится меж нами,
Прикоснувшись к земле неземными крылами.
Я слежу за случившимся, веки смежив,
Чем жила я доселе и чем ты был жив,
И моя и твоя в мире сем принадлежность —
Всё неважно, когда есть безмерная нежность…
 

Воля здесь сказывается только в форме – в которой целая философия сдержанности, противоположная традиции прямо называть сокровенное и обнажать корни:

 
Когда любовь перегорала,
Когда из многих тем хорала
Звучали только зов и стон,
Любовь от смерти спас канон…
 

В очень непосредственной, кажущейся иногда импрессионистической поэзии Ларисы Миллер есть внутренний канон, близкий, может быть, классическому канону в столкновениях долга и страсти, отчаяния потери – и любви к оставшемуся и оставшимся:

 
Прости меня, что тает лёд.
Прости меня, что солнце льёт
На землю вешний свет, что птица
Поёт. Прости, что время длится,
Что смех звучит, что вьётся след
На той земле, где больше нет
Тебя. Что в середине мая
Всё зацветёт. Прости, родная.
 

В этой воле к равновесию в страсти и в отчаянье – самое важное из того, что Лариса Миллер говорит нашему времени…

Зинаида Миркина
Из предисловия к книге «Стихи и проза»
М.: Терра, 1992

Основное чувство от поэзии Ларисы Миллер – сочетание хрупкости и значительности бытия. Всё невероятно хрупко, беззащитно, разрушимо, и одновременно каждая деталь, каждый миг продолжается за собственные пределы и очень весом и значим. Каждый всплеск красоты – бабочка Брэдбери, от которой идут нити в будущее. Их невозможно проследить за одну жизнь. Каждая жизнь, каждая частица бытия связаны этими невидимыми нитями с чем-то, чего сейчас нет перед глазами. Отсюда это пронзительное чувство разлуки со своим домирным «я», со своим неведомым «ты», которое является смыслом и сутью всего ведомого, явного.

Ис одной стороны, нет ничего нужнее этого «ты», а с другой – ничего нет мучительнее чувства зыбкости, беззащитности, мимолётности всего здешнего, веского, явного и такого родного. <…>

Пронзительность – это, кажется, главное слово, когда говоришь о поэзии Ларисы Миллер. Чего уж нет совсем в этой поэзии так это самоуспокоенности, самодостаточности, даже просто защищённости. Если было бы позволено сравнивать эту поэзию, эту поэтическую мысль с домом, то это был бы дом, в котором главное – не плотные стены, а почти сплошное окно, уводящее в дали. Отсылка куда-то за себя, от себя, сквозь себя.

Эта мысль не утверждает, что она что-то нашла незыблемое и неизменное. Нет, она точно говорит: «Я совсем никакое не основание, я только чувствую свою связь с ним и трепещу от этого чувства».

Этот трепет и есть, на мой взгляд, начало истинной религиозности.

Хотя – только начало и – «Вместо благодати – намёк на благодать». Этот намёк на нечто бесконечно большее, чем то, что вмещено в наш окоём, и есть поэзия Ларисы Миллер. <…>

Между тем без согласия на тайну, без сократовского «я знаю только то, что я ничего не знаю» по-настоящему невозможны, ни поэзия, ни религия, ни духовный рост.

Поэзия Ларисы Миллер это трепет радости и боли одновременно. Радости от соприкосновения с тайной, намекающей на благодать, и боли от чувства недостижимости благодати. Это жизнь, открытая своему источнику и одновременно открытая боли, жизнь с ощущением вечной иглы в сердце. Жизнь с вечно открытым вопросом: найдёт ли она успокоение среди беспокойства и незыблемость среди бездны – ту небесную твердь, ощущение которой и есть благодать?..

Найдёт или не найдёт, она никогда не променяет её на твердь земную – ту твёрдую почву под ногами, которая всегда отгорожена от Бесконечности, всегда от чего-то и кого-то закрыта. А от чего бы мы ни отгородились при самозащите, мы рискуем отгородиться от Бога. Ибо никто не знает, с какой стороны Он придёт.

Григорий Померанц
Поэзия горькой правды. – Знамя, 1997, № 8

…Если нет Бога, без воли которого и волос не упадёт, то что может дать его непостижимая, сверхчеловеческая вездесущность?

 
Всё дело в том, что дела нет
Ему до нас. И всякий след
Готов исчезнуть через миг.
Всё дело в том, что Светлый Лик
Всегда глядит поверх голов,
Не видя слёз, не слыша слов,
Не опуская ясных глаз,
Глядит туда, где нету нас.
 

Хочется возразить: Бог действительно начинается там, где мы исчезаем. «Одна капля твари вытесняет всего Бога», – учил великий Мейстер Экхарт… Но такого Бога – Бога Иова, отвечающего на страдания праведника только своей творческой радостью, в которой тонет страдание, – Лариса Миллер не может принять. А в утешения неофитов она не верит.

Её духовные муки – на пороге встречи с подлинным Богом, который не защищает от бед, а только даёт силы переносить их…

Григорий Померанц
Затихнуть в Боге. – Литературная газета, 24.09.1997

В обаятельной и грустной книжке Ларисы Миллер «Заметки, записи, штрихи…» (М.: Глас, 1997), где есть «Энергия отчаянья» и много других прекрасных страниц, несколько строк остановили меня. Это конец стихотворения «Пена дней, житейский мусор…». Я не могу согласиться с его итогом, по-моему, он выскочил откуда-то из глубины, он не вытекает из всего предыдущего, да и из других посылок, из которых его обычно выводят… Так что стихотворение Ларисы Миллер – просто толчок, заставивший меня вступить в спор с одной из современных ересей: «…Сотворил Господь однажды / Нет, не мир, а лишь сырец, / Чтоб, томим духовной жаждой, / Мир творил земной творец».

Я думаю, что эта строфа – слишком сильная гипербола…

Манук Жажоян
«Дневник» Ларисы Миллер
Из рецензии на книгу «В ожидании Эдипа». – Русская мысль, 27.04.1995

Лариса Миллер часто говорит о поэзии в терминах музыки. Так, она очень привязана к слову «туше» (характер прикосновения к клавишам при игре на фортепиано). Подразумевая под этим стиль, манеру, интонацию, слог… Любовь Л. Миллер к музыке не столь неразделённа, как она пишет.

Музыка отплатила ей любовью в стихах:

 
Плывут неведомо куда по небу облака.
Какое благо иногда начать издалека
И знать, что времени у нас избыток, как небес,
Бездонен светлого запас, а чёрного в обрез.
Плывут по небу облака, по небу облака…
Об этом первая строка и пятая строка,
И надо медленно читать и утопать в строках,
И между строчками витать в тех самых облаках,
И жизнь не хочет вразумлять и звать на смертный бой,
А только тихо изумлять подробностью любой.
 

У Ларисы Миллер очень красивые и очень музыкальные стихи. Такие стихи в начале века назвали бы слишком «de la musique avant toute chose-ными» (а так говорили о её любимом поэте Георгии Иванове). Да, стих Л. Миллер лёгок и строен; мы же, читатели XX века, больше привыкли к стиху трудному, даже тяжеловесному и замысловатому, «тягучему» («Золотистого мёда струя из бутылки текла»). Ни плавность, ни певучая звучность нас, кажется, уже не насыщают, не завораживают. И, наверное, необходимо известное мужество, чтобы сохранить в такой атмосфере современного стиха лёгкое дыхание:

 
Такая тоска и такое веселье
Испить до конца это дивное зелье.
Такое веселье, такая тоска,
Что жизнь и любовь не прочней волоска.
 

<…> Для того чтобы оставаться верным своему дару откровенности (то, что называют лирикой), откровенности, ничем не ограниченной, в наше время, да и во все времена, тоже необходимо мужество. К Ларисе Миллер очень применимы слова Мандельштама: «Истинное поэтическое целомудрие делает ненужным стыдливое отношение к собственной душе».

…Как-то не хочется привносить сюда «экзистенциализм», но мы действительно находим в творчестве Ларисы Миллер (особенно в её прозе) влияния философов-экзистенциалистов и писателей, близких к такому ощущению жизни (Габриэль Марсель, Герман Гессе и др.). И страх её хотя и человеческий, но не слишком человеческий, точнее, не просто человеческий. И когда Миллер цитирует своего любимого Мейстера Экхарта – «Все вещи созданы из Ничто. Поэтому настоящий их источник – Ничто», – мы понимаем, что настоящий источник этих её пристрастий – не склонность к философии небытия, а совсем уж не средневековая, вполне современная незащищённость от страха перед жизнью или страха за неё… Один из любимейших писателей Л.

Миллер Рильке (она приводит в своей прозе изумительные цитаты из него) писал в самом начале этого века, в сущности, о двух вещах: о детстве и страхе. О чистоте детства и чистоте страха. Затем эта чистота «обогатилась» экзистенциализмом, «страхом перед Ничто», превратно понятым «страхом и трепетом», «вытеснением детских фобий» и т. п. И, возможно, мы ошиблись в определении влияний на творчество Л. Миллер – у неё, кажется, счастливо отсутствуют следы этих «богатств». Оглядываясь, она словно видит лишь ту, рилькевскую чистоту…

Евгения Печуро
Поэзия Ларисы Миллер. – Русская мысль, 24.10.1996

…Некое рондо, в котором отдельное, случайное и всеобщее, меняясь местами, выступают ипостасями друг друга. Та форма, которая чаще всего встречается в стихах Ларисы, когда концовка и начало как бы противостоят друг другу и одновременно дополняют друг друга, на мой взгляд, не поэтическая находка, а органика мировосприятия поэта.

Редкий в наше время гармонический стих, вероятно, следствие того же. И отсюда же, вероятно, отсутствие столь распространённого в наше время авторского эгоцентризма:

 
Что плакать ночи напролёт?
Уж всё менялось не однажды,
И завтра там родник забьёт,
Где нынче гибнешь ты от жажды.
И где сегодня прах один
И по останкам тризну правят,
Там Ника, вставши из руин,
Легко сандалию поправит.
 

В этом, конечно, не только приятие всеобщности – как истории (нечастое в наше время, но широко распространённое в классике XIX века), в этом – активное желание увидеть мир и себя глазами этой всеобщности, но не для их оценки с её высоты, а для проникновения в её глубину:

 
Однажды выйти из судьбы,
Как из натопленной избы
В холодные выходят сени,
Где вещи, зыбкие как тени,
Стоят, где глуше голоса,
Слышнее ветры и леса,
И ночи чёрная пучина,
И жизни тайная причина.
 

Преодолевая дисгармонию жизни гармонией стиха, преодолевая дискретность жизни ощущением симфонии бытия, его протяженности, Лариса стойко несёт службу, на которую назначила её Поэзия. Ибо я убеждена, что не поэт творит поэзию, но поэзия создаёт поэта и диктует его судьбу. Она была до поэта и будет после него. Слышать её голоса, вторить её звуку – великое счастье поэта. И здесь нет никакой мистики: поэзия – исторический процесс поэтического творчества, поэт – его мгновение…

Юрий Ряшенцев
Загадка Ларисы Миллер
Из выступления на презентации книги «Стихи и о стихах» Литературная газета, 19.02.1997

Когда я слушаю стихи Ларисы Миллер, то возникает загадка. Где те средства, которыми она добивается успеха, успеха у меня – читателя?..

Я почти не знаю людей, которые писали бы стихи настолько загадочно.

Этот поэтический аскетизм поразителен…

Андрей Василевский
Хорошо быть беглой гласной
Новый мир, 1997, № 5

…Но перебирание банально-поэтического словаря – дело весьма рискованное. Стоит оступиться – и сразу банальность намеренная оборачивается банальностью невольной. «Кажущаяся эфемерность» (выражение Александра Зорина из его давней новомирской рецензии на давнюю книгу Миллер – «Новый мир», 1988, № 2) – эфемерностью не кажущейся.

Ключом к её поэтике является (во всяком случае, для меня) её статья «И другое, другое, другое» – сравнительный разбор стихотворений Владимира Набокова и Георгия Иванова (так сказать, в пользу Георгия Иванова). <…>

Понимая всю двусмысленность сравнения, скажу: в книге Миллер есть места, которые, если бы не были заведомо написаны ею, а встретились мне, скажем, в недавнем трёхтомнике Георгия Иванова, читались бы как не худшие его строки… Вряд ли это можно принять за комплимент, но и упрёка тут нет никакого. Это не подражание, не стилизация, а – словами Гёте – «избирательное сродство»…

Реальный творческий и человеческий опыт богаче критических схем.

Как хорошо кто-то сказал: я не обязан быть последовательнее самой жизни. Да и «песнопенье» (коль скоро оно присутствует) зачастую оказывается сильнее и важнее «содержания». К тому же, что интересно, как раз хаоса (как бы его ни понимать) в её поэтическом мире я не приметил. Картинка, напротив, весьма чёткая и яркая. Контрастная. Есть, образно говоря, цветущая поляна, вдруг обрывающаяся в бездну. Но и там – не пресловутый хаос. Там – или ничто, или неизвестно что. Не смотри туда, не надо, говорит поэт. Пройди по краю. Ведь «…если есть там что-нибудь, / Узнаешь. А пока – забудь». Сюда лучше смотри, на полянку. Полянка – настоящая, не эфемерная. Хорошая. Тут можно жить. Живи. Согласитесь: это скорее kosmos, чем chaos. Кажется, что с годами стихи Миллер становятся суше и строже, а может быть, это иллюзия. Краткость (как и отсутствие названий у стихов) была присуща ей и раньше. Иногда стихотворения в шесть, в восемь строк запоминаются сразу и накрепко. Становятся частью твоего «я». Об отдельных строчках уж не говорю. «…А пока мы ждали рая, / Нас ждала земля сырая».

И вздрагиваешь там, где другой пролистнёт небрежно и равнодушно.

Ничего не поделаешь – избирательное сродство.

Илья Кукулин
Время на просвет и на вкус. – Независимая газета, 28.05.1998

…Если говорить про стихотворения «сами по себе», то Миллер продолжает традицию почти дневниковой философской лирики, которая в русской поэзии восходит к Тютчеву. Очень важна для Миллер и идея текста как концентрата личного опыта, когда в стихотворении словно становится видно сквозь толщу времени, становятся видны его разные слои и их взаимные движения и смещения…

Летающие чудеса
Из рецензии на книгу «Мотив. К себе, от себя». – Ex libris НГ, 21.02.2002

…Стихотворения Ларисы Миллер просты, и это их цель: простота, безыскусность. Чистота оптики: именно чистый взгляд в эстетике Миллер позволяет увидеть мир во всей его противоречивости и назвать события по имени. «Боже мой, какое счастье! / Всё без моего участья – / Ливень, ветер и трава…» Литературовед Альфред Бем писал в 1930-е, что простота Георгия Иванова столь же литературно изощрена, как сложность Марины Цветаевой. Миллер ориентируется на такую играющую трагическую простоту, как у Георгия Иванова…

Наталья Трауберг
Стихи Ларисы Миллер
Из предисловия к сборнику «Между облаком и ямой». – М.: HGS, 1999

Много лет назад, более четверти века, Надежда Яковлевна Мандельштам писала: «Не знаю, всюду ли, но здесь, в моей стране, поэзия целительна и животворна, а люди не утратили дара проникаться её внутренней силой». <…>

Обратим внимание на самые слова Надежды Яковлевны. Прежде, чем сесть за это предисловие, я спрашивала людей – и давно любящих стихи Ларисы Миллер, и впервые узнавших – что с ними (людьми) происходит, когда они читают эти стихи. Лучше всего мы обобщим ответы, если скажем: они проникаются внутренней силой. Такая поэзия именно целительна и животворна.

Само по себе это – чудо, случилось же оно потому, что поэт, как героиня одной сказки, сочетает почти несочетаемое. Многие из нас, скажем я, в сущности не жили в «семидесятые годы», которые продолжались лет двадцать, хотя бы с суда над Синявским и Даниэлем и до весны 85-го. Тем самым, мы не могли создавать того, что Сергей Сергеевич Аверинцев назвал «сокровищами семидесятых». Людей, которые тогда жили, не зная, что это – не жизнь, можно жалеть, не стоит бранить, но они уж точно ничего создать не могли. Лариса Миллер и жила и не жила не в смысле какой-то смутной недожизни. Она полностью жила и полностью не могла жить. Мы с ней не виделись, но стихи говорят гораздо больше, чем несовершенные земные встречи. В самой сердцевине этих лет она просит:

«Научи меня простому – дома радоваться дому», а в самом начале, и без просьбы, видит «июньский день и сад зелёный в квадрате моего окна».

Поближе к концу она не только заклинает, но и рассказывает: «Хорошего уйма хорошее сплошь <…> и если не манна слетает с небес, то всё ж филигранна, воздушна на вес снежинка…» Снежинки эти «на фоне безрадостных лиц», но по отношению к Ларисе Миллер слово это – не очень точное. Снова и снова в её стихах сочетаются благодарная пристальность и стоическая трезвенность. Ни вымученных восторгов, ни понурого безразличия в них нет никогда.

Другое сочетание несочетаемого: стихи классически просты, их справедливо назвали аскетичными – но они покажутся несовременными только очень простодушному снобу. За эти тридцать с лишним лет сменилось множество поветрий и много раз открывали, что простота – кончилась.

Но чистые и строгие стихи пишутся снова, ничто их не берёт.

Сказала «стихи» и статью назвала «Стихи…», а пишу я не о стихах. Может быть, это вообще невыполнимо, разве что в крайне поэтичном эссе, или тоже в стихах, или в музыке. На самом деле я пишу о поэте, о годах и о чудесах. <…> Казалось бы, нам, людям, достаточно, чтобы нас щадили и жалели, но к автору этих стихов испытываешь странные чувства – уважение, а может – и почтение.

Ошибаюсь я или нет, но мне кажется, что человек этот, ко всему прочему – взрослый. Конечно, не в обычном, мирском смысле слова – тогда он не увидел бы ни окна, ни снежинки, и не знал бы о себе исключительно важного: «Не вмещаю, Господи, не вмещаю, / Ты мне столько даришь, а я нищаю». Но другой, высокий смысл слова «взрослый» проглядывает даже в этих строках. Лариса Миллер сумела выразить поистине библейскую радость, рассказывая, как сотворены стихи: «Когда Господь на дело рук / Своих взглянул, и в нём запело / Вдруг что-то, будто бы задело / Струну в душе, запело вдруг…» «И с той поры / трепещет рифма, точно пламя, / Рождённое двумя словами / В разгар Божественной игры». Псалмопевец Давид, Тереза Авильская, Честертон, Мандельштам – дети в позе блудного сына – знали такую радость; однако, мне кажется, что Лариса Миллер знает это – сердцем, а не надеждой. <…> Да, вот ещё слово – достоинство. Может быть, самые жалкие жалобы, самая простая слабость, тем более – ничтожность (в прямом смысле) убавили бы достоинства, но помогли бы жить. Однако тут мы выходим за пределы стихов, к прямой проповеди, которая сейчас так опошлена, что делать этого не стоит. <…>

Вот – сборник, новое окно из суеты на «луговину ту, где время не бежит». Читая эти стихи, я вспоминала, страдала, благодарила, а потом и скорбь, и строгость, и даже отчаяние недавних стихов исчезли куда-то, остались травы, тишина и рай.

Лиля Панн
Хорошо быть беглой гласной. Высокая лирика с метафизической ухмылкой
Из рецензии на книгу «Между облаком и ямой» Ex libris НГ, 26.08.1999

«Там в ангельском облике облако, о!» – где междометие «о» не предшествует восклицаемому, а как бы вспоминает о том, что позабыло воскликнуть (такой ход заслуживает «о» в начале оценки критика). <…>

Простодушие ее стиха не от лукавого, а от того, что «не до жиру». Литературный результат ереси «немыслимой простоты» при немалом таланте – то пан, то пропал: «Я опять за своё, а за чьё же, за чьё же? / Ведь и Ты, Боже мой, повторяешься тоже, / И сюжеты твои не новы, / И картинки Твои безнадёжно похожи: / Небо, морось, шуршанье травы… / Ты – своё, я – своё, да и как же иначе? / Дождь идёт – мы с Тобою сливаемся в плаче. /Мы совпали. И как не совпасть? / Я – подобье Твоё, и мои неудачи – /Лишь Твоих незаметная часть».

Да, ещё один Иов. Конец двух тысячелетий христианства принес обильный их урожай. Богоборчество в виде богокритики – «доброжелательной», конечно, – вот живой мотив у Ларисы Миллер: и здесь она просто пленяет. Стихотворение проговаривается о трудных отношениях автора с Богом прежде всего невозможностью во второй строке прочесть, произнести «Боже мой» одним-единственным образом. Что здесь, прямое, почтительное обращение к тому, кого автор называет Ты? Или старейшая идиома, несущая досаду?

Её поэзия тоже «находится в промежутке» – как того требовал Тынянов, но промежуток этот чуть заметен. Всё чаще его создает юмор – соломинка из самых крепких для утопающего поэта. Притом, что дело её – высокая лирика, её всегда тянуло и на метафизическую ухмылку («Любовь до гроба. Жизнь до гроба. Что дальше – сообщат особо». <…> Не сдавая позиций на «небе», пересмеять его, поскольку «смеётся небо над землёй».

Тогда: «Смеётся факт, не веря бредням… Кто будет хохотать последним?»<…>

«Невероятно до смешного: Был целый мир и нет его». Да, с гением ностальгии Георгия Иванова муза Ларисы Миллер на дружеской ноге. В новой её книге брошен взгляд на весь путь от «целого мира» – к «нет его».

«Всё страньше жизнь моя и страньше». Отчаянная ностальгичность мироощущения Ларисы Миллер захватывает и прошлое поэзии, его сохранить более по силам, чем своё собственное. Как это удаётся – вот тайна её семантически нетаинственной поэзии. Неотменяемая тайна, собственно, равносильна здесь загадке классического стиха: почему он избежал участи анахронизма…