Текст книги "Казачья доля: воля-неволя"
Автор книги: Лариса Шкатула
Жанр: Исторические приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
Глава тридцать шестая
Но когда родительский дом вовсе пропал из виду, Семен резко повернул лошадь в другую сторону.
– Ты куда, Сема? – отец, будто даже испугался, оглянулся назад, но потом притих. – А, какая разница! Знаешь, сынку, если бы ты даже меня вешать повез, я и тогда бы спасибо тебе сказал, воспринял, как избавление.
Семен от удивления чуть поводья из рук не выронил.
– Батя, да ты что, как ты мог подумать, что родной сын тебе зла желает?
– А-а-а! – Михаил Андреевич махнул рукой. – Чего мне бояться зла от тебя, когда я – сам себе зло.
– Ну, так выгони ее из хаты.
– Куда выгнать? Свою хату она продала, дети с нами живут… Понять Матрену можно. Она мать, о своем потомстве думает…
– Постой, значит, ее дети в твоей хате живут, и тебе в ней места уже нет?.. Люба как чувствовала!
– Ты меня к ней везешь?
– К ней, – кивнул Семен. – Она с утра жарит-парит, Гришка ей помогает – дорогого гостя ждет… Ты же у нее ни разу не был?
– Матрена условие поставила: если ты хоть ногой в ее дом ступишь, можешь не возвращаться.
– А вообще… тебе с нею хорошо? – неожиданно спросил Семен.
– Плохо, сынок, ох, как плохо. После твоей мамы… будто из рая в ад! Зоюшка, царство ей небесное, уж так обо мне пеклась… А я это понял, только когда она умерла. И ведь собирался ее в Екатеринодар отвезти, да так и не собрался. Она же, голубка наша, никогда не жаловалась, вот я и думал, может, обойдется…
– Не казни себя, отец, все в руках Божьих. Не тебе знать, как смерти противостоять… И мама наша, думаю, была счастлива, живя с тобой. Она чувствовала, знала, что ты ее любишь… А к дочери в дом тебе все же зайти придется.
– Это ежели я стану упираться, ты меня взашей затолкаешь! – улыбнулся старший Гречко.
– И затолкаю… Как же так, я ни сегодня-завтра женюсь, и кто моих детей будет воспитывать?
– Правда? – обрадовался Михаил Андреевич. – Стало быть, ты уже невесту себе присмотрел?
– Нет пока, это я так, к примеру… А то, что наша хата в чужих руках… Представь себе, что она сгорела.
– Ты что, сынок, у нее же дети малые.
Неужели отец решил, что его сын собирается родительскую хату поджечь?!
– Не для нее, для тебя сгорела. Одно только условие – прости, что об этом говорю. Я свою землю заберу, и ты нашу семейную тоже. У Матрены после первого мужа земля осталась, вот и хватит ей.
Он почувствовал, что отец колеблется.
– Ты ведь из-за нее и свое дело забросил. Коней перестал выращивать.
– Так, Сема, на это ж деньги нужны, а у меня в последнее время и копейки не водилось.
– Как же ты так все молча терпел?
– Перед людьми стыдно было. Думал, что они скажут: казак, людьми командовал, перед врагом не кланялся, а тут… бабе покорился!
– Думаешь, жить, как попало, лучше, чем один раз стукнуть кулаком по столу и решить раз и навсегда…
Но отца, похоже, занимало совсем иные мысли.
– И вообще, Сема, я другим хотел бы заняться.
– Чем? – удивился Семен.
– Виноград разводить.
Вот это да! У Семена даже в горле запершило, когда он попытался вслух высказать свое недоумение.
– Я думал обо всем, о чем угодно, но чтобы виноград…
– Твоя мама не зря этим занималась, поверь. И я кое-что из ее науки усвоил… Верст за сто от нас, поближе к Черному морю, есть станица, где греки живут. Вот бы ты со мной туда съездил, помог виноградные отростки купить.
– Конечно, поедем! Вот я с Дона вернусь, и поедем.
Семен остановил подводу у ворот, привязывая коня у забора, и делал вид, что не замечает, как приближается к отцу Люба и, помедлив, бросается к нему, обнимая и плача.
– Папочка, что же она с тобой сделала!
– Не надо, дочка, это не она, а я сам такое с собой сотворил. После смерти мамы, видишь, растерялся. Все думал, как же я без жинки? А вон как оно вышло…
– Вот хорошо, что ты приехал!.. Пойдем, я тебе твою комнату покажу.
– Мою комнату? – искренне удивился Михаил Андреевич, поднимаясь вместе с нею по ступеням.
Люба, придерживая отца за рукав, направляла его, куда идти. Вошли в большие широкие двери, а потом в светлый высокий коридор. Прошли по нему вправо.
– Вот она! – Люба торжественно распахнула перед отцом дверь.
Прямо на него из красного угла смотрела икона. Такие красивые Михаил Андреевич видел прежде, разве что, в церкви. Большая, в красивом серебряном окладе, с лампадой на серебряной же цепи, икона Николая-Чудотворца. Гречко будто зачарованный перекрестился.
– Поможи, Господи, в вашей хате…
И споткнулся. Какая хата. Палаты, не иначе, царские. Высокие потолки, большие окна, в которые свободно льется свет… И это построила его дочь?
У левой стены стояла огромная кровать с никелированными шишечками, и на ней стопка подушек в белоснежных наволочках. Над кроватью – шерстяной ковер, и на нем две шашки крест-накрест, и по бокам два кинжала с серебряной рукояткой. Все старинное, дорогое…
– На какие деньги, Люба, ты все это купила?
Наверное, Люба не ожидала, что отец задаст ей такой вопрос, потому что смутилась, покраснела, и потихоньку отошла подальше, словно отец мог, как в детстве, отпустить ей затрещину.
Вообще-то ни в чем признаваться она не хотела. На вопросы станичников говорила обычно туманно, не поясняя. Мол, Василий прислал ей деньги, которые добыл на войне. И ей верили. Бывало, что казаки возвращались с богатой добычей. Но теперь тут же стоял Семен, а уж он-то знал, сколько денег перепало молодой вдове Василия. Притом, он и не знал, что только половина от тех денег. Своей рукой ведь эти деньги отсчитывал.
Люба оглянулась на Семена, который и сам в последнее время едва сдерживался, чтобы не задать сестре этот вопрос. То есть, денег на все постройки явно было израсходовано гораздо больше, чем у нее было…
Молодая женщина без сил опустилась на лавку, покрытую медвежьей полостью, у соседней стены.
– Но ведь я хотела как лучше. Я же не только для себя!
Мужчины, не сговариваясь, тоже сели на лавку по обе стороны от Любы и замерли в ожидании.
– Я дедушкин клад откопала! – выпалила Люба, не в силах больше продолжать томительную паузу.
– Дедушкин клад? – изумленно переспросил Михаил Андреевич. – Но разве он был? Я думал, это у нас такая семейная шутка. Чуть что, кто-нибудь говорил, вот откопаем дедушкин клад и заживем по-царски.
Он обернулся к Семену.
– Помнишь, Люба в детстве ходила по двору деда с бабкой, все маленькой лопаткой копала. Над нею еще смеялись: раз копает, значит, найдет!.. Когда же ты его выкопала?
– Перед тем, как невестки решили дом дедушки с бабушкой продать, а деньги между вами всеми разделить. Думаю, все равно дом кому-то чужому достанется, а как же дедушкин клад?
– Выходит, ты одна в него и верила.
– Что-то я не помню, чтобы ты на гречковском подворье что-то копала, – пробормотал Семен.
– А, помнишь, меня мама послала, чтобы с грядки перед домом «петушков» накопать?
– Не помню.
– Мне тогда тринадцать лет было… Вот я и подумала, а что если еще раз попробовать. Раз уж рядом нет никого. Не найду, так об этом никто и не узнает. Ну, о том, что я искала…
– И ты все время молчала? – не поверил Семен.
– И где все-таки этот клад был? – обернулся к ней отец.
– Под крыльцом, где же еще!.. Просто все время думала, думала, где у стариков на подворье место, куда лопата не доходила. Получалось, везде копали. В конюшне – кизяк нарезали. В палисаднике цветы сажали. Про огород я уже не говорю…
– Но крыльцо такое тяжелое, как ты его поднимала?
– А мне Митька помог. Я ему наврала. Сказала, что под крыльцом свою иконку спрятала, а теперь поднять не могу. Он мне и помог. И даже горшок вытащил. Только заглядывать в него не стал, к друзьям очень торопился. Я назло ему тоже правду говорить не стала. Думала, что раз ему друзья важнее, то и клада он не увидит… Потом, когда меня собрались замуж выдавать, я к нему опять ходила, думала, расскажу про клад, а он меня даже слушать не стал… Вот я и подумала, раз дедов горшок никому не нужен, я его себе и возьму!
– Что же мои братовья скажут, если узнают! – немедленно опечалился Михаил Андреевич.
– А почему они должны что-то узнавать? – защебетала Люба, когда поняла, что гроза миновала.
– И много там было монет? – поинтересовался Михаил Андреевич.
– Сто сорок пять штук.
– Ого, можно подумать, что в свое время и отец нашел клад… Постой, это же ты почти восемь лет молчала, никому не говорила, а потом вдруг… Для чего же ты эти монеты хранила?
– Сначала боялась, что вы у меня их отберете. А потом думала, Митька из Златоуста вернется, – призналась Люба.
– Хотела Митьке их отдать? – все еще не понимал Семен.
– Какой же ты глупый! – досадливо вздохнула Люба. – Думала, он приедет, захочет жениться на богатой, а тут как раз перед ним богачка и была бы.
– Но в конце концов, ты его не дождалась и стала строить этот дом…
– Просто в один прекрасный момент поняла, что моя любовь к Митьке… как-то сама собой ушла. Я по привычке стала вспоминать о нем, когда делала вареники с картошкой.
– Ну, и чего в этом плохого, в варениках?
То ли сегодня у Семена было что-то с головой, то ли Люба вознамерилась говорить загадками.
Сестра улыбнулась.
– Представь себе, что ты… например, пилишь старую сливу и думаешь, как там моя любимая Маша: корову доит или двор подметает…
– И?
– И не ощущаешь внутри никакого трепета, а думаешь: не пора ли пилу наточить?.. Пойдемте лучше за стол, – поднялась с лавки Люба, не желая больше говорить на скользкую тему, – зря я, что ли, сегодня полдня у плиты стояла.
– Вместе с Ольгой, – ехидно подсказал Семен.
– А ты все время меня из-за слуг поедом ешь! – огрызнулась Люба. – Мама говорила, в ее отчем доме трое слуг было.
Михаил Андреевич согласно кивнул.
– Да, семья у нее зажиточная была. Потом мои товарищи шутили, что, мол, надо было к родителям за приданым вернуться. Так кто ж похитителям приданое отдает. Мы из этого поселка убегали, дай Бог ноги!
Он довольно засмеялся, на глазах возвращая былую молодцеватость, но тут же опять ссутулился.
Люба сделала вид, что ничего не заметила, но для себя она приняла решение: отца надо спасать, даже если он сопротивляться станет!
В самой большой комнате, которую Люба называла гостиной – так ей сказал Леонид Владимирович – был накрыт длинный стол. Его не пришлось везти откуда-то издалека. Люба стол заказала у краснодеревщика в городке, как и непривычные стулья с длинными спинками. На столе была постелена крахмальная белая скатерть, и на ней стояли белые фарфоровые тарелки с золотыми ободками.
– Садись, батя, – Люба подвела отца к стулу в центре стола. – Это будет теперь твое место.
– Нет, – Михаил Андреевич заупрямился. – Мне поздно к новому привыкать. Я сяду вот здесь с краешку. Во главе стола тебе пристало сидеть. Ты у нас царица. И чего я тебя Катериной не назвал?
Люба уловила для себя обидный смысл в его словах.
– А чего ты, отец, сердишься? Все еще думаешь, что надо было с твоими братьями поделиться? Так они бы тот горшок и не нашли. А в бабушкином дворе теперь другие люди живут. Стали бы они крыльцо подновлять, и горшочек этот нашли бы! Думаешь, вам бы отдали?
– Я подумал, – отец виновато взглянул на Любу, – если бы нам те деньги, да когда мать болеть начала, может, ее бы вылечили в Екатеринодаре.
Все трое, не сговариваясь, замолчали. Немного погодя заявился Гриша. Он обрадовано расцеловался с отцом и удивленно спросил.
– А чего вы молчите-то? Кто-нибудь умер?
Но ему ничего не ответили.
Глава тридцать седьмая
С утра пораньше Семен опять зашел в конюшню. Лошади как обычно были ухожены: явно хорошо накормленные, вычищенные, и хлопец у крайнего стойла браво вытянулся во фрунт как рядовой перед старшим по званию. Да, вспомнил он, Люба говорила, что прежний работник – молодой казак, что подрабатывал у нее, попросил расчет.
– Кто таков будешь? – нарочито строго спросил у него Семен.
– Ярослав Канивец, ваше благородие!
– Скоро тебе в войске служить, Ярослав?
Паренек опустил голову и тяжело вздохнул.
– Не берут, ваше благородие, у меня на правой руке одного пальца нет.
Он показал руку. Чувствовалось, Ярослав этим очень расстроен: все идут служить, а он…
– Ничего, не расстраивайся. Девки на такой недостаток не слишком обращают внимание. Особенно, когда парубок – такой красавец.
Ярослав оживился и с надеждой взглянул на Семена.
– Правда?
– Конечно. Женишься, детишек нарожаешь. Отслужат они и за себя и за папку… А насчет благородия – это ты брось. Тоже, нашел благородия. Зови меня… Семен Михайлович.
– Так точно, Семен Михайлович!
– Трудно тебе с лошадями управляться?
– Не трудно. Я ведь давно без пальца живу. С трех лет. В молотилку руку сунул… Да и Тарасович мне помогает.
Семен знал, что Тарасович живет в небольшой каморке при конюшне и работает у Любы за харчи.
– Приготовьте мне на завтра Щирого, – он похлопал коня по крупу, сунув ему кусочек морковки. – В шесть утра чтоб оседланный стоял у крыльца.
– Будет исполнено, Семен Михайлович!
Кажется, Семен привыкает распоряжаться слугами, как в свое время рядовыми. Ведь ему должны были как раз перед каторгой урядника присвоить… Но то служивые, а это слуги. Выходит, такое умение быстро приходит?
Денег у Семена с собой было достаточно. Основную часть Люба зашила за подкладку. Теперь она как-то незаметно приняла на себя все обязанности матери. Стирала, готовила, следила, чтобы ее братья вовремя поели, зашивала порванную одежду.
Правда, не всегда она делала это сама. Даже часто и не сама, но следить – следила. Похоже, ей понравилось, что можно иметь в доме слуг, и не очень самой стараться, делать всю работу. Так, в охотку, понемногу… И это тоже было в Любе новым, непривычным. Оказалось, что, поступив однажды не так, как все, она увлеклась ролью госпожи. Тем более, что прибывавшие из средней полосы иногородние зачастую были так бедны, что она могла платить им совсем немного.
Точно так же, как и за братьями, она стала теперь ухаживать за отцом, который, поколебавшись, все же остался в доме, предварительно съездив к себе на подворье; оно становилось как бы и не его.
Михаил Андреевич никогда прежде не зависел от других, а теперь на старости лет стал приживалкой?! Это его расстраивало, и Люба, понимая, вилась вокруг отца, стараясь исполнить любое его желание.
Но теперь поздно было что-то менять. Взять власть над Матреной он не сможет – поздно. Жить под ее каблуком… Только теперь он осознал, как это тяжело. Двадцать пять лет прошли с Зоей – их из жизни не выбросишь. Иное дело, когда от плохой жизни переходишь к хорошей. А когда наоборот? И тут уже маловажно, что новая жена помоложе, и телом упруга, а в один прекрасный момент тебе становится рядом с нею трудно дышать, как будто тебя заживо похоронили. Или ты сам себя похоронил…
Знали бы станичники, что за мешки увез на телеге старый Гречко, покидая навсегда свою хату! Вязаные половики, вышитые рушники, что безжалостно содрала со стен и полов Матрена, вынося их в летнюю кухню.
– Старье! И вышивка… Сразу видно, неумеха старалась.
Почему она так яростно уничтожала даже следы Зои, которая, как ей казалось, смотрела на нее из каждого угла, он не понимал.
Поначалу Матрена пыталась его уговаривать.
– Миша, ты обиделся. На что? Что я ворчу да тебя ругаю, так, где ты видел жинку, чтобы на мужа не ругалась?
Но когда он стал выводить из конюшни лошадей… Стала орать так, будто он ее убивал.
– Люди добрые, помогите!
Трое ее детей, не поняв, в чем дело, тоже стали кричать вместе с матерью.
В конце концов, Гречко не выдержал, схватил старенькую двустволку и прохрипел сквозь зубы.
– Не замолчишь, порешу и тебя, и себя, а дети сиротами останутся… Да замолчи ж ты! Всю худобу тебе оставляю. Две коровы, овец, всю птицу, и шесть лошадей. Шесть! Себе возьму одну хозяйственную и одну выездную. Не жадничай. Не милостыню же мне идти, просить. А то пойду к атаману, и он судом у тебя половину всего отберет.
Конечно, никуда ходить он не собирался, но угроза подействовала.
По станице он ехал на телеге, с привязанной к ней лошадью. В телеге только и было, что немного сена на первое время да два мешка овса, который он собирался посеять на своей земле. Придется все начинать сначала, но это его не пугало. Как ни странно, даже петь захотелось. Но он постеснялся. Правил лошадью – конечно, можно было взять коняку у Любы, но неудобно, имея своих – и раскланивался со станичниками.
– На новое житье, Миша? – окликнула его Валентина Шарова. Тоже вдова, на которую он посматривал, пока Марьяна сама не утвердилась в его хате.
– На новое, – кивнул он, – не имела баба забот, купила себе порося.
– Так что ж ты теперь, этого порося продал? – невольно прыснула женщина.
– Та ни, добрым людям оставил.
Он подметил сочувствие в глазах Валентины. Немудрено, что она все знает. Да и кто в Млынке не знает?
На что польстился? На то, что Матрене всего тридцать пять лет, а она в него, такого старого, влюбилась… Влюбилась! Только из церкви после венчания вышли, так любовь сразу и закончилась.
Если бы он женился на Валентине… О чем он думает? Неужели отцовская любвеобильная кровь в нем заговорила?
Михаил Андреевич у себя в комнате половики расстелил, повесил на стену вышитую крестиком картину, – Зоя долго над нею трудилась – озеро с белым лебедем, и на него сразу родным духом повеяло.
Люба, заглянув к отцу в комнату, ничего не сказала, только немного всплакнула. Она дала себе слово, ни в чем не противиться действиям отца. Пусть, что хочет, несет к себе, и вешает, и складывает. Хоть и свою старую винтовку. Казак он, или не казак?
Комната его так удачно расположена: возле черного входа, так что, в случае чего, гостям ее можно и не показывать.
Между прочим, то, что его комната возле черного входа, Михаила Андреевича весьма радовало. Он мог не подниматься по парадной лестнице, и вообще выходить на подворье так, чтобы вся станица его не видела.
Когда он впервые шел по парадной лестнице, то чувствовал… Будто не к родной дочери в дом идет, а к какой-то чужой богатой госпоже, которая вызвала его к себе для беседы. Теперь все понемногу налаживалось.
Глава тридцать восьмая
Семен ехал по дороге, которая уже подсохла после весенней распутицы. Весна потихоньку забирала свою власть. Вокруг него, на полях пробивалась ровными рядами озимая пшеница, воздух, напоенный весенними ароматами, кружил голову, так что Семен запел:
Цвитэ тэрен, цвитэ ясный,
Тай цвит опадае,
Хто с любовью нэ знается,
Той горя нэ знае.
Песня обычно пелась от имени девушки, но Семен еще в шестнадцать лет переделал ее на свой лад и с удовольствием распевал, когда никто не слышал. Вот как сейчас.
Я молодый казаченька,
Та всэ горе знаю,
Вечерочку нэ дойив я,
Ничьку нэ доспав я!..
И сам смеялся над своими неуклюжими стихами.
Настроение у него было хорошее, только в груди щемило что-то. Будто он не сделал какое-то очень важное дело, или сделал, но не так, как надо…
Семен недавно переехал через мост и теперь перед ним расстилалась донская земля, которая, в общем-то, не слишком и отличалась от кубанской.
А когда он проезжал мимо рощицы, которая еще не покрылась зелеными листьями, но почки уже как следует набухли, кто-то ворохнулся в кустах, а Семен от неожиданности чуть с коня не упал:
– Ты чего орешь?
– А вы кто? – он остановил коня, но будто ненароком руку на кинжал положил.
– Дозорный, – пояснил тот.
Семен огляделся: вблизи не было никакого жилья, ничего такого, что нужно было бы охранять. И дозорный был странный. Одетый во все старое, хотя на вид вовсе не грязное, но это старье позволяло ему сливаться с окружающей природой, точно жуку-богомолу. Прильни к какому-нибудь стволу или кусту, и вот уже ты часть их, издалека вовсе не отличимая.
– Куда путь держишь? – продолжал спрашивать странный дозорный.
– К атаману Рябоконю, – сказал Семен, – у меня и письмо к нему имеется.
– К Савве Порфирьевичу, – качнул головой дозорный, – наш станичный атаман. Очень заслуженный человек. Передай ему: Голик докладывает, все спокойно.
– Голик?
– Ну, да, фамилия у меня такая.
В станицу въехал Семен неспешным шагом, посматривая по сторонам, решив не спрашивать, где дом атамана? Он наверняка самый лучший. Может, даже такой же высокий, как у Любы. И чуть мимо не проехал.
Дом был как дом. Мазанка. Разве что, не соломой крытый, а черепицей.
Семен уже мимо него проехал, но посмотрел на девушку, которая вместе с какой-то пожилой женщиной сажала в палисаднике перед хатой цветы, встретился с ее синим взглядом, и пропал. Кажется, даже рот приоткрыл от изумления: как такая царская красота в земле ковыряется!
Он поклонился ей, не сходя с коня, и спросил:
– А не подскажете ли мне, красавица, где дом станичного атамана?
Девушка поднялась, одной рукой подбоченилась и сказала, будто пропела:
– Так вот он его дом и есть!
– А вы, значит, дочка Саввы Порфирьевича?
– Дочка и есть! – неожиданно пробасила женщина, сажавшая цветы и поднялась с колен. – Кто ты такой, и какое у тебя дело до Саввы?
– Я с Кубани. Казак Семен Гречко. У меня к Савве Порфирьевичу письмо!
– Савва Порфирьевич в своих конюшнях, больше ему быть негде, – продолжала женщина. – А ты, Семен, проходи в дом, мы гостям всегда рады! Меня зовут Алена Романовна, я вроде как заведую всем его хозяйством.
– Почему же, вроде, нянюшка, – улыбнулась Семену девушка. – Ты – наша заведующая и есть.
– Подождала бы, пока взрослые тебя представят, – укорила ее та, которую называли нянюшкой. – Не забывай, Ульяна, ты невеста, и теперь не можешь с парубками заигрывать.
– Какой же я парубок? – фыркнул Семен, – у меня уже и седина кое-где имеется.
– Женат? – строго спросила Алена Романовна.
– Нет, – вздохнул Семен, – свою единственную пока не встретил.
– Единственную! – Алена Дмитриевна, до того шедшая впереди, обернулась и смерила Семена с ног до головы. – И впрямь уже не молод, а все в сказки веришь. Единственной женщина становится, если мужчина ее уважает, чтит как мать своих детей, как ту, которую ему Бог дал. Недаром старики говорят: стерпится – слюбится. Потому, что если не терпится, то и никакая любовь семейной жизни не выдержит. Любовь в семье держится только на терпении…
– Ну, и накрутила ты, нянюшка! – улыбнулась Ульяна, и будто солнечный лучик сверкнул. У Семена даже дыхание перехватило, когда девушка весело взглянула на него, в улыбке показывая на щеках задорные ямочки. И глаза у нее были необычные, удлиненные к вискам, и синие-синие.
Семен поймал себя на том, что совершенно не слушает, что говорит Алена Романовна. Тем более, она будто не с ним говорила, а спорила с кем-то, кого здесь не было. Семен был с нею не согласен, но привыкший с детства уважать мнение старших, вынужден теперь слушать слова, которые на душу никак не ложились.
– Послушайте, – не выдержал он, когда нянюшка Ульяны дала ему некоторый передых, – а, может, я поеду прямо в конюшни и там с атаманом поговорю?
– Заговорила я тебя, – виновато спохватилась Алена Романовна, – все вас, детей, учить пытаюсь, а вы давно уже не дети и сами во всем разбираетесь…
В голове Семена метались непривычные мысли. Он привык к тому, что девушки обращают на него внимание. Раза два-три он пользовался впечатлением, которое производил на женский пол, еще будучи на войне. Но до сих пор ни одна женщина не нравилась ему так, чтобы дыхание перехватывало. И надо же было ему, встретить такую девушку за много верст от дома, да еще к тому же просватанную!
По кивку нянюшки-домоправительницы он завел Щирого во двор и привязал у коновязи.
Из конюшни, поставленной поодаль от дома, выскочил небольшого роста чернявый паренек, который выслушал какое-то распоряжение Алены Романовны, вскочил на коня, привязанного под навесом, и поскакал прочь.
– Ты пока посиди, покури, а мы с Ульяной быстро стол накроем.
– Я не курю, – проговорил Семен.
– Вот и хорошо. Тогда просто посиди и подыши нашим донским воздухом.
Но посидел он совсем недолго, – из дома появилась Ульяна. Она шла к летней кухне с пустой миской и остановилась подле Семена.
– А вы… к нам надолго?
– Как получится, – пробормотал Семен, стараясь не смотреть ей в глаза, потому что у него просто мочи не было, взгляд девушки выдерживать. – Меня станичный атаман к вам на учебу послал.
– У нас есть, чему поучиться, – важно кивнула девушка, продолжая на него смотреть, и под ее взглядом Семен вертелся, как угорь на сковородке. Нельзя было на нее смотреть, нельзя! Но это ничего не меняло. Все равно сердце его билось так, словно собиралось и вовсе выпрыгнуть, во рту пересохло.
– Вы не дадите мне воды? – хрипло попросил он.
И ведь колодец вот он, только руку протянуть, но Семен будто ничего не видел, кроме Ульяны.
Она молча поставила миску на край колодца и, отвязав, протянула ему ведро.
– Будете так пить, или я за чашкой сбегаю?
– Так!
Он принял из ее рук ведро и стал пить через край, захлебываясь и обливаясь. И, наверное, под ее взглядом мог бы выпить ведро…
– Ой, а вот и папа едет, – спохватилась Ульяна и побежала прочь, словно боясь гнева отца.
В самом деле, ко двору вскоре подъехала линейка с высоким дородным мужчиной, который сам правил лошадью. Паренек, посланный за ним, провел мимо Семена коня, а он сам вытянулся перед вошедшим во двор мужчиной, по виду настоящим атаманом. Они с Павлюченко были даже чем-то похожи, и белыми вислыми усами, и дородностью. Вот только на голове донского атамана был не оселедец, как у Ивана Федоровича, а обычная стрижка «под горшок», щедро возрастом посеребренная.
– От Ивана Федоровича, сынок? – поинтересовался тот. – Он мне писал. Просил, показать да рассказать… Отчего же, покажем!..
– Да, этот ваш Голик… просил меня передать, что у него все спокойно.
– Приходится на всякий случай посты выставлять.
– Неужели и вас горцы беспокоят?
– И нас. Что же мы из другого теста сделаны. Непрошенными гостями нас считают. Не хотят признавать, что эти земли нам давным-давно сама царица даровала…
– Папа, – вмешалась Ульяна, – ты бы рассказал гостю, как у тебя дело поставлено. Он же за этим приехал.
Атаман пригладил усы.
– Я смотрю, вы уже познакомились. Моя дочка, Ульяна… Без матери росла, сиротинушка…
– Папа! – смутилась девушка, запунцовев.
– А теперь отец, злыдень, насильно замуж выдает!
– Не насильно, но мог бы и спросить, люблю ли я твоего Омельку!
– И как, любишь?
– Не люблю!
– Тогда чего и спрашивать!
Атаман гулко захохотал, встряхнув мокрыми руками, на которые ему полила воду из ковшика Алена Романовна и вытирая их поданным ею рушником. Он подтолкнул гостя в спину, заходя с ним в дом.
– Входи… Тебя как звать, хлопче?
– Семен. Гречко.
– Садись, садись, сынку, отобедаем, чем Бог послал!
– Вот скажите, Семен… – помедлила Ульяна, бросив сердитый взгляд на отца.
– Михайлович, – подсказал Семен.
– Скажите, Семен Михайлович, у вас на Кубани тоже девушек без их согласия замуж выдают?
– Бывает.
Некоторое время все, кроме Ульяны, отдавали должное наваристому борщу, а потом Савва Порфирьевич, с шумом втянув в себя воздух, сердито проговорил.
– Ты теперь начни всем и каждому жаловаться! За какого казака выдаю! Может, лучшего на Дону, а она нос воротит! Другая бы спасибо сказала…
Где-то такие речи Семен уже слышал. Сестру Любу тоже выдавали. Тоже, вроде, не насильно, но особо и не спрашивали.
– Сам, небось, маму любил!
– Любил, – согласился отец. – И это главное в браке. Когда мужчина любит женщину, только он и может сделать ее счастливой. А женщина такую любовь всегда оценит. И будет дорожить. Представь, было бы наоборот: ты бы любила, а он – нет?
– А нельзя, чтобы парень и девушка любили друг друга?
– Это счастье редко кому выпадает.
«Ну и странные мысли у этого Рябоконя», – удивленно подумал Семен. Сам он до сих пор не женился только потому, что считал: любить в семье должны оба. То, что было у его отца с матерью – бывает не у всех?
– Что-то наш гость приумолк, – обратился к нему Савва Порфирьевич. – Мы со своими разговорами на тебя тоску навели?
– Нет, я просто… маму вспомнил, – неожиданно признался Семен. – И на похоронах ее побывать не удалось. На войне был…
– Думаю, она простила тебя – ты отечество защищал… Награды имеешь?
– Два Георгия, – с заминкой произнес Семен; с некоторых пор он стеснялся говорить кому-нибудь об этом. Словно каторга, на которой он побывал, лишила его прежних заслуг.
– Да ты, к тому же, и славный воин! – причмокнул языком хозяин. – Ваш атаман писал, что вы в своей станице хотите коннозаводчеством заниматься?
– Есть у нашего атамана такие мысли. Но я и сам хочу коней разводить. Думаю, может, у вас жеребят прикупить?
– Не слишком далеко вы поехали? Говорят, и у вас поближе конные заводы имеются… Гнать жеребят отсюда – дорого вам обойдется.
– Ничего, – хмыкнул Семен, – для хорошего дела мы за ценой не постоим.
– Вон ты как! – расхохотался Савва Порфирьевич. – Хочешь свое дело начать. А деньги у тебя есть?
– Трохи имеется!
– А, может, мне не стоит тебе свое хозяйство показывать? Что же, своими руками конкурентов плодить.
– Так, где море, а где имение!.. Хочу сказать, далеко мы друг от друга.
– Ну, смотри… А ты что же, Юлька, молчишь?
– Слушаю, папа.
– Тихой овечкой прикинулась? Не верь ей, Сема, эта девка непоседа и озорница. Смотри, чтобы не уговорила тебя на какое-нибудь дело, что мне не по нраву придется. Тогда плакали твои жеребята.
В шутливом тоне атамана звякнуло железо. Хотя Семен не мог понять, на что же такое его сможет уговорить эта скромная тихая девушка?
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
