Текст книги "Казачья доля: воля-неволя"
Автор книги: Лариса Шкатула
Жанр: Исторические приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
Глава двенадцатая
Когда в очередной раз свекор зашел в гости – точно зная, что сына нет дома – Зоя и решила, как его проучить.
К тому времени младшие Гречко жили уже отдельным домом. Зоя сразу легче вздохнула. В хате родителей Михаила было трудно: молодая сноха металась между свекром и свекровью, и хотя не жаловалась мужу, но тот понимал, что жене несладко приходится.
Он был не так уж молод, когда поспешил жениться на инородной. На десять лет старше своей жены. Хоть и советовали ему казаки на свадьбе: любы як душу, трясы як грушу, он таким советам не внимал. Было бы чего трясти. Такая она была худенькая, нежная, изящная. Правда, потом как-то примелькалось… Он видел, что его жена нравилась отцу, но не придавал этому значения. Завидует, старый черт! – мысленно посмеивался он.
Андрей же Сидорович все ожидал подходящего момента, когда к молодой невестке можно будет ближе подступиться. И дождался. Мишка уехал, а тут начался сенокос. Сыновья Андрея нет-нет, да и помогали молодой снохе, вот и он пришел будто с тем же.
Что-то сделал на подворье, в чем-то и в самом деле ей помог, а потом затребовал, чтобы Зоя за труды его накормила и, понятное дело чарку налила. За стол с ним села, и тоже выпила. Старый лис знал, как могут добреть женщины после рюмочки.
Ему показалось, все так и случилось: невестка, до того всякий раз его домогательства отвергавшая, вдруг сказала:
– Вечером приходи!
И вышла. Вроде, как срочно что-то в летней кухне понадобилось.
К тому времени она ждала своего первенца. Забеременела не сразу. Чем свою свекровь почему-то обрадовала.
– Чужинка! – сказала она, как приговорила. – И родить не может!
Михаил тоже расстроился. Ласкал ее ночами, задерживая порой руку на животе. Словно хотел этой рукой вдохнуть жизнь туда, где, по словам матери, ее не могло быть.
Никто бы Зое не поверил, если бы она сказала, что не хочет рожать. Да, пока не хочет. Она была не из тех людей, кто соглашается плыть по течению. И если казаки всегда говорили, что они свободны и никогда не согласились бы жить в неволе, то и греки были вовсе не такими покорными, как о них кое-кто думал. А греческие женщины обладали кое-какими знаниями, помогавшими им решать: когда рожать детей, и сколько.
Зою с Михаилом венчали в церкви, их союз был теперь на веки вечные, но она хотела посмотреть, достоин ли ее похититель того, – пусть он и ныне венчанный муж, – чтобы иметь от нее детей?
Забеременела только через год, и даже мужу не успела о том сказать…
А его срочно подняли с постели под утро, приказали явиться к правлению. Михаил только и сумел, что прихватить свой походный мешок, который был приготовлен на такой вот случай.
Кстати для намерений блудливого папаши.
Было в станице у Андрея Гречко две постоянных зазнобы: Даша и Глаша. Созвучное сочетание их имен вызывало немало шуточек у казаков. Но если Даша была женщиной тихой и даже неприметной, то Глаша громыхала по станице точно пустая бочка. Обе были вдовами, но к Даше Андрей Сидорович Гречко ходил отдыхать душой, а к Глаше – чтобы взбодриться. Эта женщина умела зажечь мужчину, но наступало время, когда он уставал все время полыхать факелом, ему хотелось гореть уютной свечкой.
Свою соперницу Глаша люто ненавидела и не хотела о своих чувствах помалкивать, как просил ее коханный. О чем помалкивать? О том, что и так все знают! И чего он находил в этой Дашке? Мышь запечная, да и только! О жене речи не было, венчанная жена – это свято. К ней Глаша даже не ревновала.
Вконец рассердившись на непокорную возлюбленную – все ее громкие рассказы доходили до ушей его супруги, которая грозилась сделать так, чтобы на сторону ему и вовсе ходить было «не с чем» – Андрей Сидорович Гречко стал все реже появляться у Глаши, между делом клянясь жене, что со своими «глупостями» он покончил.
Вот к Глаше Зоя и пришла. Та была в печали, но и печаль ее была громкой, ибо усеивалась всяческими проклятиями и обещаниями, неверному обиды не спустить.
То ли она к тому времени надоела свекру, то ли он и в самом деле пообещал жене угомониться, и потому от одной из любовниц решил отказаться, а только Глаша не находила себе места, и орала пуще прежнего.
– Взвару попьем? – предложила она Зое, а когда та кивнула, наставила на столь столько еды, что и на пятерых бы хватило.
– Горюю, – пояснила Глаша удивленному взгляду молодой женщины, – вот и ем, как в последний раз. Уже в кофту не влезаю, пришлось пуговицы переставлять. У тебя ко мне дело?
– Дело, – не стала скрывать Зоя.
– Тогда выпьем, – женщина поставила на стол бутыль самогона.
– Ты что, Глаша! – даже испугалась Зоя. – Я не могу.
Не то, чтобы она никогда не пила, но понемногу, по-женски, хотя женщины по-разному пьют, но не так же, с огромной бутылью на столе.
И добавила – уж той, к которой у нее такая просьба, – можно и признаться:
– Ребеночка жду.
Глаша кивнула с некоторой завистью. Ее молодой муж так быстро ушел в поход, в котором погиб, что молодайка даже не успела забеременеть. А теперь рожать было поздно – неудобно перед людьми.
– У тебя ко мне дело?
– Дело.
– Ладно, взвар будешь пить вместо вина. Я люблю чокаться.
Но, коснувшись Зоиного стакана, свой выпила залпом, по-мужски приподняв стакан, хекнула и проговорила:
– Рассказывай.
И Зоя ей все рассказала: про домогательства свекра, про то, как до последнего дня успешно их избегала. Но теперь муж в отъезде, и дядько Андрей совсем осмелел.
– Сегодня я ему встречу назначила.
– А чо, сходи, – вроде безразлично пожала плечами Глаша. – Он мужик справный и силушка в нем играет, как в молодом…
– Да не хочу я, не хочу! – закричала Зоя, выскакивая из-за стола. – Я мужа своего люблю!
К тому времени и в самом деле она полюбила своего «чоловика», как говорили в станице, и носила в себе его ребенка. Как мог свекор даже подумать о том, что Зоя ради него забудет о своей клятве верности перед алтарем? Да он и не думал! Судил по себе…
– И что тебе от меня нужно? – тем же тоном поинтересовалась Глаша.
– Помоги мне, прошу! – взмолилась Зоя.
– Помоги… Уж и возраст не тот, и краса-то поувяла, – с неожиданной горечью вздохнула Глаша, но тут же оживилась. Похоже, неунывающий характер не давал ей долго печалиться.
Она опять налила в стакан самогона и проговорила:
– Говори, что ты задумала! Ведь не просто так ко мне пришла.
Зоя вздохнула, потеребила в руках кончик платка и выпалила:
– Сегодня свекор придет, а ты его встретишь вместо меня.
Глаша даже самогоном поперхнулась.
– Не, може, у него волос на голове мало осталось, но глаза по-прежнему зоркие. Меня с тобой он никак не перепутает.
– А ты лучину не запаливай, – поспешно заговорила Зоя. – Разденься, в кровать ляг и позови его. Шепотом. Чтобы не различил сразу, кто его зовет.
– Хочешь, значит, в темноте его принять? – хихикнула Глаша. – А что, может, и получится.
Она покачала головой и взглянула на Зою.
– Ой, девка, не приведи Господь, кто узнает.
– А мы никому не скажем, правда же?
– Мне-то не нужно, чтобы по станице сплетни гуляли, а если ты захочешь мужу похвастаться? Андрей же меня удавит!
– Клянусь, не захочу!
Зоя прижала руки к груди.
Глаша выпила еще, но уже поменьше, с расстановкой. Покачала головой своим мыслям, улыбнулась.
– Нет, надо же такое придумать!.. Ты-то сама где этой ночью будешь?
– Вера Иващенко тоже тяжелая. Говорит, что-то живот тянет. Нужно ей отвару приготовить, да посидеть около нее. И она ведь одна, говорит, страшно ей… Вот у нее и переночую.
Зоя Григорьевна кое-что понимала в знахарстве. Мать ее с детства этому обучала. Вот она иной раз и помогала казачкам, которые со своими недомоганиями стеснялись ходить к станичному фельдшеру.
Между тем, Глаша всерьез увлеклась будущим приключением. А к тому же, это была такая хорошая возможность отомстить неверному возлюбленному.
– Давай-ка с тобой, подружка, некоторые мелочи обговорим. Ты в чем спать ложишься?
– Как, в чем? В рубашке.
– Это хорошо, ты для меня ее на кровати оставь… Если, конечно, на меня налезет… Еще… чем ты волосы моешь?
– Чем? Так яблоком. Мужу нравится. С тобой, говорит, рядом, как в саду.
И зашептались две женщины, разные по возрасту и по интересам, но враз, будто, ставшие подругами.
Еще в жизни Андрея Гречко ничего не случилось, еще он сидел в своем доме, предвкушая, как прижмет к себе стройную, тонкую станом жену старшего сына, а уже была приготовлена ему ловушка, из которой ему вырваться было не суждено…
Знал бы свекор, что о подмене вскоре узнает вся станица, о другом бы побеспокоился. То, что Глаша будто бы уговаривала Зою никому не говорить, было так, нарочно сказано. Не могла она не отомстить Андрею – жеребцу гулящему! Это чтобы он думал, будто с женой сына переспал?.. Ишь, чего захотел! Растрезвонила всем, кому могла. И как подлый свекор будто бы говорил невестке, какая у нее кожа гладкая, и как она чисто пахнет.
– Чи я ему была не гладка, чи не пахла! – возмущалась Глаша.
«А что, если Семка узнает? – беспокоился между тем Андрей Сидорович, собираясь в гости. И сам успокаивал себя. – Не узнает!»
Жена уже и не спрашивала, куда это он так готовится. Правда, на невестку не подумала.
Узнал не только Михаил, но и вся Млынка. Узнали сыны, их невестки.
Михаил едва к своей хате стал подходить, а уже досужие кумушки его перехватили.
– Ты, Мишка, не слыхал еще, как твой батько, в твоем доме, на твоей кровати с Глашкой игрался!
– С Глашкой? А кто же его пустил? – не сразу сообразил, в чем дело, Михаил.
В какой-то момент он таки подумал, а не Зоя ли тому виной, а не она ли перед отцом хвостом вертела. Но не стал впрямую спрашивать у жены, а сходил к Глаше, выпил ее самогонки.
– Не, жинку твою не подозревай, – сказала она, – прибежала ко мне, дрожит, вся в слезах. Свекор, говорит, мне покоя не дает…
Короче, Глаша расписала ему случившееся в таких подробностях, что с той поры Михаил вообще перестал захаживать в родительский дом. Только на похоронах у матери и побывал.
Зоя Григорьевна сама не знала, чего вдруг стала вспоминать о событиях двадцатилетней давности. Но потом вдруг ее осенило: именно в этом месяце двенадцать лет назад умерла свекровь. А от воспоминаний о ней вон куда веревочка потянулась.
«Надо будет пирожков испечь, да по домам разнести, пусть люди ее помянут!»
Или так совпало, что день смерти свекрови, а вспоминается свекор. А вдруг это из-за нее он решил уйти в монастырь? Почему-то раньше она старалась об этом не думать. Выходит, Зоя своим поступком изменила жизнь Андрея Гречко. Хотя всего лишь защищала себя, свою семейную жизнь… Никто ее в том никогда не упрекнул. Сам Михаил об отце не вспоминал, будто отрезало. Интересно, вымолил Андрей Гречко жизнью в монастыре прощение для себя?
Глава тринадцатая
Произошло это неделю назад. Люба назначила встречу Дмитрию на берегу речки. Послала к нему с поручением Гришку, взяв с хлопца клятву, что тот никому об этом не скажет.
Солнце только повернуло на полдень, а девушка, поскольку мать тогда еще лежмя лежала, сказала в ее негнущуюся спину:
– Видела Салтычиху – с дядькой Федором мимо проезжали – она говорила, чтобы мы за медом приехали.
Материна спина в ответ на ее слова не шелохнулась, но Люба для себя это объяснила так: молчит, значит, разрешает.
Это было правдой. В том, что материна кума и в самом деле проезжала мимо, когда Люба стояла у калитки. Она и крикнула: мол, как раз недавно мед качали, и ждут, что Гречки обменяют их пахучий товар на свой пьяный. Смеялась.
Зоя Гречко считалась в станице лучшей виноделкой. По ее просьбе несколько лет назад муж привез из одного греческого поселения – на этот раз купил! – несколько корней винограда, которые Зоя Григорьевна успешно развела. Потом понадобились бутыли, которые Михаил Гречко уже покупал на ярмарке.
При этом Михаил Андреевич просьбы жены выполнял беспрекословно, потому что к тому времени уже понял, как может пополняться домашняя казна за счет вина. Даже атаман признавал:
– Такие вина, как у Зои Гречко, только во дворце и пивал.
Причем, он ничуть не лукавил, потому что в свое время Иван Федорович служил в Его Императорского величества конвое. Должно быть, немало впечатлений осталось у атамана Павлюченко о том времени, но он не любил об этом рассказывать, как будто давал клятву, не разглашать увиденное и услышанное.
Зое Григорьевне нравилось разливать вино в емкости разной формы. В чем только вино не хранилось: и в бочонках дубовых, и в глиняных кувшинах, и в бутылях из темного стекла. На стене подвала, который со временем пришлось удлинить чуть ли не на пол-участка, висел обычно факел, который зажигали, спускаясь за вином. Свет факела играл на бутылках и на металлических ободах бочек и веселил взгляд даже детей, которые не пили вино, но в подвал спускаться любили.
Продавать вино возили особой подводой. Для того и лошадь имелась особая: та, что ни при каких обстоятельствах без приказа бег не ускорит, и будет везти хрупкий товар ровно и неспешно, аккуратно в сено упакованный.
Когда за овсом приезжал барон Шпигель, Зоя Григорьевна не могла не похвастаться своим хозяйством и дала на дорожку выдержанное вино, от которого барон приходил в восхищение.
– Сколько же в нашей области, – говорил он, – по-настоящему талантливых людей. Работящих. Знатоков своего дела. Да если бы нам не мешали мирно трудиться, мы могли бы весь свет обуть-одеть, накормить-напоить…
– И отвезти, куда захочешь, на хороших лошадях! – поддакивал Михаил Андреевич.
Барон смеялся.
– Вот, еще и тех, кто может пошутить и оценить хорошую шутку.
Михаил Андреевич тоже женой гордился. Правда, в глубине души кое-что он ставил ей в вину. Не по-женски упряма, все делает по-своему, детей не захотела рожать много. Сказала, что троих хватит, и как отрезала.
Однако, при том, предложи бы кто Михаилу Гречко поменять свою жену на какую-нибудь местную красавицу, ни за что бы не согласился. И даже не потому, что в церкви с Зоей венчался, а потому, что не представлял себе жизни без нее.
Но все же ворчал.
– Зоя, с твоей легкой руки я уже не казак, а торговец. Может, мне не ездить более в поле, не сеять пшеницу и овес, а засадить все виноградом, закупить побольше бочек да пресс, виноград давить, да устроить винокуренный завод?
– Нет, – качала головой Зоя Григорьевна, – никакого завода я не хочу. И пресса тоже. Виноград руку любит…
– Ага, мою руку! – хмыкал муж, который к тому времени как следует, наловчился давить руками виноград и засыпать его в бочки для брожения.
Неужели жинка так и будет лежать, забыв о том, что уже пора и виноград собирать? Зоя Григорьевна заняла под него пол-огорода, так что картошки едва-едва для себя хватало. Но, в случае чего, купить лишний мешок было гораздо дешевле, чем, к примеру, пару бутылок хорошего вина, так что, как ни крути, а виноград все же по доходности стоял на первом месте.
Короче, мать лежала, отец был в поле, а Люба, оставленная на хозяйстве, воспользовалась моментом, чтобы не только не вызывая ни у кого подозрений уйти из дома, но и встретиться с любимым, поговорить так, чтобы никто не мешал. Она не сомневалась, что он обрадуется. Кому из хлопцев не будет приятно слышать, что девушка готова идти за ним на край света, не боясь ничего, даже бедности.
Люба с помощью Гришки запрягла кобылу Варьку, – брата оставила, убираться в конюшне, потом погрузила на подводу бочонок с вином, но обещала по возвращении брату помочь.
– Ты ж смотри, недолго! – требовательно сказал он. За такое поручение, какое он выполнил, сестрица вполне могла сама управиться в конюшне, а его отпустить на рыбалку.
Немного у Любы времени, да и отец может с поля вернуться.
Она в самом деле собиралась заехать к тетке Оксане Салтыковой, но потом, после того, как поговорит с Митькой.
Люба нарядилась в юбку, однажды надеванную, ситцевую, но сшитую как у городских, и новую кофту. Кофта была до талии, с пришитой пониже косой баской, на груди красные бусы, купленные на ярмарке в прошлом году. Правда, на ногах у нее были чирики, не городские башмаки, но хорошей кожи, потому благополучно служили Любе уже третий год. Она знала, что выглядит в этом наряде достаточно красиво, чтобы не один хлопец при ее виде потерял голову.
Гришка все же похихикал:
– Для кого это ты вырядилась? За медом ехать?!
Люба объяснила ему, что эта одежда у нее не новая, и в ней вполне можно ездить на подводе с бочонком вина.
Неизвестно, как получилось, но Люба приехала на встречу первой, ругая себя за это. Могла бы где-нибудь в тенечке постоять и чуточку опоздать, как делали уважающие себя девушки.
Люба подъезжала к месту встречи, хоронясь и оглядываясь: узнает кто, донесут матери, не век же она будет лежать! А Дмитрий пришел не таясь, да еще свистнул так, что на другом конце станицы, небось, услышали.
– Тише ты! – недовольно сказала ему Люба.
– А мы должны чего-то бояться?
– Мало ли, люди увидят.
– И ничего не скажут! – подхватил Митька. – Мы с Семеном братовья названные, и я его сестре никогда плохого не сделаю.
Такой запев Любе не понравился. Она совсем не так представляла себе эту встречу. При чем здесь их с Семкой братание? По крови-то они не родные. Плохое? Но она не думала ни о чем плохом. Разве любовь – это плохо? Люба взглянула в глаза Дмитрия и вздрогнула. Почему прежде она никогда так глубоко не заглядывала в его глаза? Стеснялась. Думала, и так все понятно. Что там искать, в глазах, кроме любви?
И вот теперь ее ждала погибель. Не потому, что Дмитрий убил бы Любу своей любовью, а потому, что в его глазах не было любви к ней. Не было, и все тут! Холодные у него были глаза. Нет, не совсем уж ледяные, но такие… именно братские, внимательные и равнодушные одновременно.
Митька присел к ней на подводу и потянулся.
– Хорошо сегодня, а? Последние солнечные денечки. Потом как заведет дождь, холодный, моросный… Любашка, а ты чего хотела?..
И, поскольку она от неожиданного неприятного открытия молчала, не в силах говорить, он сам заговорил:
– За Семку волнуешься, да? Пропал… Ничего с ним не случится, объявится. Такие казаки ни с того ни сего не пропадают.
– Ты же обижался, что он тебя не предупредил.
– Обижался. Для виду. А потом поразмыслил, и понял: он не сказал мне нарочно, чтобы я не знал и вам не мог передать. Мол, начнут женщины уговаривать, плакать, я и не выдержу…
– Мама говорит, урядник Бабкин ко мне свататься решил… – вроде, между прочим, проговорила Люба. Эх, знал бы Дмитро, от чего отказывается! Да с ее помощью он мог бы любую свою мечту осуществить, только пожелай.
На самом деле про Бабкина говорила не мама, а брат Семен, который занимался под руководством Василия в учебном лагере. Может, хоть этим его проймет?
Ничуть не бывало. Ясные глаза Митьки не изменили ни выражения, ни цвета. Даже удивления в них не появилось.
– Слышал… А что, казак справный, веселый, ты с ним не заскучаешь. Рубака хороший. Вот только наряжаться любит. Казаки над ним насмехаются. Зовут Чепурихой.
– Что – Чепурихой? – возмутилась Люба. – И ты не видишь в том ничего плохого, что казака зовут женской кличкой?
– Ну, у кого нет грехов, тот пусть бросит в меня камень! – усмехнулся Дмитрий. – Есть у нас злые языки… Зато Василий человек честный. Никогда тебя не предаст. Женится, на других женщин заглядываться не будет, как твой дед по отцу.
Теперь Люба уже не сомневалась, что Дмитрий Иващенко никакой любви к ней не испытывает. Это было так обидно, что она кусала губы, чтобы не расплакаться. Слезы уже подступили к глазам. Но плакать ей было нельзя. Никто в станице не скажет, будто у Любы Гречко гордости нет…
Набрала девушка в грудь побольше воздуха, чтобы не разрыдаться, и спросила на вздохе.
– И тебе все равно, что ко мне сватаются?
– Конечно, не все равно… Ежели был бы какой негодный человек, трус или скупой, или подлый, я бы первый тебя стал отговаривать. А Васька что ж, казак как казак. Ему двадцать три года, а он уже урядник. Думаешь, за что? За то, что справный воин. Ему позволено людей за собой вести, их учить казачьему ремеслу… Нет, ты в самом деле не бойся, Бабкин – казак хороший. Нарожаете детишек, сватом меня позовете. Ведь позовете?
– Позовем!
Люба, наконец, выдохнула воздух, что скопился внутри нее, распирая грудь, так что хотелось кричать.
– А-а-а…
– Ты не к Салтычихе ли едешь? – спросил между тем Дмитрий, кивая на бочонок.
– К Салтычихе, – хмуро подтвердила Люба, думая о своем. Она никак не хотела мириться с тем, что Дмитрий для нее навсегда потерян. Но и напрасно ее ум метался в поисках выхода – его не было. Насильно мил не будешь, сердцу не прикажешь… Народ на это много присказок выдумал, и ни одна из них не могла помочь. Почему она не подумала об этом раньше? Могла ведь заставить Дмитрия, себя полюбить. Мало ли для того у девушек всяких способов… Но теперь уже поздно.
– Так подвези меня.
А он веселится себе. Да и чего ему печалится? Когда сердце свободно, ничего не мешает радоваться жизни!
Дмитро запрыгнул на подводу и отобрал у Любы вожжи.
– А ну, милая, давай, двигай ногами.
Наверное, что-то прозвучало в его голосе, понятное для кобылы, потому что она взяла с места таким бодрым шагом, каким не ходила уже лет пять.
Люба молчала, будто придавленная тяжелой ношей. Враз для нее потухло солнце, и пригожий осенний денек уже не казался таким приятным. Как же ей жить-то дальше?
Она даже вздрогнула от бодрой припевки, которую завел ее коханный.
Ой, мама, люблю мэд,
Бо вин солодэнький.
Ой, люблю гармониста,
Бо вин молодэнький!
Голос у Дмитро хороший, звучный, даже теперь, когда он передразнивает какую-то голосистую казачку. Семен рассказывал, что с такими голосами, как у Митьки, хорошие запевалы получаются.
– Меду-то нальешь? – спросил он у Любы, останавливая подводу у плетня Салтыковых и подхватывая бочонок. – Я помогу.
Сразу видно, у казака Салтыкова крепкое хозяйство. Нет, пожалуй, в станице человека, у которого в доме не было бы глечика меда – то ли чайком себя побаловать, то ли на тот случай, когда к кому-то из семьи простуда привяжется. Давно известно: она меда не любит.
Ульи у Салтыковых стоят обычно у гречишного поля или на поляне у леса. Но сейчас ульи перевезли на подворье. Не сегодня-завтра похолодает.
Присматривает за пчелами старый дед Антип, которому помогает его жена, еще справная молодуха, на которой Антип женился после смерти первой жены. Супруги живут в старом домишке, в котором жили когда-то родственники Салтычихи. Потом, когда Салтыковы занялись медом, купили себе земли, построили хороший дом.
Работница – жена деда Антипа – как раз и вышла навстречу Любе и Дмитрию.
– Любочка! – напевно произнесла она. – Якый в тэбе помичнык!
И повела бедрами перед улыбающимся Митькой.
– Ось я батог визьму! – пригрозил ей откуда-то из глубины двора дед Антип.
– Иды за мной, – сразу посерьезнела женщина, и непонятно, кому из двух молодых людей, она сказала, так что и Митька и Люба последовали за нею в просторную летнюю кухню, где у стен стоят и бочки, и бочонки, а на столе у стены – целый ряд небольших макитрочек и горшочков.
У двери Митька поставил бочонок с вином, и взял взамен бочонок с медом, на который молодуха указала. В последний момент она сунула в руку Дмитрию небольшой, перевязанный тряпицей, глиняный горшочек.
– Передай матери, чтобы с молоком пила, когда кашель нападает.
У Митьки, особенно в последнее время, мать все чаще болела, надрывно кашляла, но не соглашалась на уговоры сына хоть ненадолго прилечь. Будто нарочно себя убивала. Никак не могла забыть своего покойного мужа, погибшего в одном из набегов горцев.
Люба забрала горшочек из рук Дмитрия и посеменила за ним, несущим бочонок.
– Потом с Зоей сочтемся, – крикнула им вслед «медовница» и поспешно закрыла калитку, не дождавшись, пока парень установит на подводу бочонок с медом.
Люба села на подводу, решительно взяла в руки вожжи, и отдала Дмитрию горшочек.
– Вот и отливать мед не понадобится, – усмехнулась она. С сожалением. Кто знает, начни она отливать мед, может, слово за слово, и он скажет что-нибудь такое, чего Люба безуспешно ждет.
Дмитро без слов сел на подводу, которая подвезла его к небольшой, изрядно осевшей в землю хате.
– Тетке Вере привет! – сказала Люба, не сходя с телеги. А как бы хотелось ей обнять его, прижаться к широкой груди, выплакать слезы, которых накопилось в ней целое море. Зачем она решила с ним встретиться? Только зря себе душу истерзала.
Но Митька повернулся и ушел, прокричав весело:
– Передам!.. Зое Григорьевне скажи, вернется Семка, к зиме непременно вернется!
Люба подошла к постели матери и опять сказала в ее неподвижную спину. Нарочно не скрывая имени.
– Дмитро сказал, Сема вернется. Скоро.
И ушла в свою комнатку, чтобы, зарывшись в перину лицом, выплакать свое горе. Ее любовь – первая и единственная – только что умерла.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
