Текст книги "Казачья доля: воля-неволя"
Автор книги: Лариса Шкатула
Жанр: Исторические приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Глава шестнадцатая
Теперь у Семена было занятие. Точнее, занятия. Он заставил себя вспомнить все, чему учил его крестный, чему учили в учебном лагере. Три дня – совсем мало, но он сам назначил себе этот срок – он должен быть готов к схватке с Зауром. То есть, он и так всегда был готов. Должен быть готов. Но хотелось наверняка.
Вернувшись и вылив на себя ведро воды: так делал и его отец, и крестный, он залез на росшую во дворе кунацкой старую грушу, развесил на нижней ветке несколько сложенных вчетверо газет так, чтобы можно было достать их кулаком. И стал быстро-быстро бить листы, отчего они разлетались на клочки. Бил бы еще, да газеты быстро кончились.
Потом так же повесил мешок с песком и стал его раскачивать, стараясь проскользнуть в небольшое расстояние между ним и стволом груши. И попутно наносить удары ногой точно в метку, которую сам обозначил углем на мешке.
Одним словом, подготавливал себя к бою не в шутку, а всерьез.
На память Семену стали приходить наставления его бывших учителей, вплоть до наставлений майора Иванова в учебном лагере, который учил молодиков рукопашному бою.
– Прежде, чем научиться ходить, научитесь стоять!.. Представьте себе, что вы стоите зимой на льду в толстой меховой шубе, шапке и валенках. Выбрали такое положение тела, чтобы стоять и не падать. Стоит его изменить, вы упадете. Запомните, это называется стойкой.
Кто-то говорил, уже и не помнилось, кто:
– Противника нельзя недооценивать. Недооценил – заранее проиграл. Но и переоценивать не стоит.
Короче, волка бояться, в лес не ходить.
– Надо научиться стоять так, чтобы быть готовым к неожиданной атаке. Но для вас такого слова быть не должно. Что значит, неожиданная? Для настоящего казака в бою нет неожиданностей. Вы должны ждать нападения в любой момент!
Опять вспомнился крестный. Тогда Семену было всего шесть лет, но наука, на то и наука, чтобы ее помнить.
– Сделайте мне медведя!
И ребятишки старались: сутулились, наклоняли голову, разводили в стороны руки и слегка приседали.
Так они впоследствии и дрались между собой: втягивали голову в плечи и толкались руками и локтями.
Не было в его занятиях никакой системы. Просто делал все, что помнилось. И Семен приехал на майданик, внутренне собранный, хотя где-то, на самом дне души, шевелился червячок сомнения. Вроде, горцы, обучая своих воинов, больше внимания уделяют рукопашному бою, чем казаки. Те прежде всего шашку учат правильно держать, глаз выстрелами вострить. Но теперь поздно сравнивать. Схватка покажет.
Итак, на это состязание двух воинов собрался весь аул. Мужское население аула. Большинство сидели прямо на земле, но для старшин принесли лавки и притянули с берега речки толстое кривое дерево.
Вышел небольшого роста черкес, зачем-то заставил Семена разуться, осмотрел его сапоги. То же проделал с обувью Заура.
Затем гикнул и руками показал: начинайте!
Семен увидел, как черкес, пригнулся и широко расставил ноги. Нападать собрался. Но Семен не стал изображать особую готовность. Просто поставил ноги поудобнее, укрепился на земле. Внешне расслабленный, но бдительности не теряя. Левое колено чуть приподнял, защищая мужское достояние. Кто знает этих горцев, если они говорят, все можно!
«Лови зрачок, Семка, лови зрачок!»
Перед началом схватки он спросил Башира:
– Что можно делать в вашей борьбе и чего нельзя?
К тому времени он, слава богу, был наслышан о том, что есть такой спорт у англичан, называется бокс – драка на кулаках – там ниже пояса бить нельзя. А здесь?
– Все можно, – с ехидной улыбкой ответил черкес.
С самых первых бросков Семен понял: у его противника такой большой опыт в схватках без оружия, что победить его будет трудно. Такое слово как невозможно, казак вообще не должен был произносить.
Но в глаза смотреть Заур вовсе не хотел. Скорее, наоборот, он смотрел на Семкины ноги и все норовил подсечь его, чтобы на спину уложить.
Главное, с первых мгновений Заур стал брать его весом. Небось, на пуд тяжелее Семена. Так что придется пользоваться тем, что все можно, а, значит, пригодится и тайный прием, которому научил его дед Онисим. Главное, силу рассчитать, чтобы ненароком человека не убить…
Как там говорил на сборах майор? Прежде, чем научиться летать, научись падать. Это Семен умел: перекатиться, сделать кувырок… Но он всегда думал, что нужно полагаться на оружие: он попадал в подброшенную монетку, джигитовал так, что сам атаман ему аплодировал. Почему же простой бой без оружия должен его пугать?
Все-таки Заур его достал! Добрая у него выучка. Если бы Семен вовремя не перекатился, противниктак бы и припечатал его к земле. Но неловко увернулся и до сих пор чувствовал на спине боль от захвата железных пальцев Заура.
«Выпусти воздух, Семка, выпусти, не держи его в себе!»
Семен выдохнул и бросился на Заура, в свою очередь, стараясь повалить его. Но горский боец перехватил молодого казака и стал медленно сгибать к земле.
Силой его, кажется, не взять. Но ведь они сами разрешили все. И, словно в подтверждение его мыслей, Заур так крепко схватил его, точно хотел удушить своими мощными лапами. И, выворачиваясь, Семен рубанул Заура по шее ребром ладони. Дед Онисим точно указал, куда надо бить. Тот хекнул и обмяк в руках Семена. Молодой казак похолодел: неужели все-таки убил?
Вскрикнул женский голос где-то недалеко. Значит, женщины поглядывали тайком на их поединок?
– Ты его убил? – проговорил Башир, поднимаясь с лавки, которую черкесы принесли с собой на это зрелище.
– Нет, не убил! – запротестовал Семен, прижимаясь ухом к груди борца. – Он дышит. Сейчас очнется.
Черкесы залопотали между собой.
– Они говорят, ты применил нечестный прием.
– Но ты же говорил, что все можно!
– У нас так не принято.
Семен пожал плечами. Он уже не боялся, что его убьют, но изгонят из аула, скорее всего.
– Надо договариваться заранее.
Черкесы опять заговорили между собой.
– Наши спрашивают, а не научишь ли ты нас этому удару?
– Научу, – решился Семен.
Не такая уж это и тайна.
И он показал, как бить ребром ладони, как защемлять сонную артерию…
– Это только оглушить, а не убивать.
– Так и убивать же можно! – оживился Башир.
– То есть, вы бы не возражали, чтобы я Заура убил?
– Нет. Ты меня не так понял, – заторопился тот. И добавил, явно переселивая себя. – Знаешь, где я живу?
– Знаю.
– Приходи завтра с утра, работать будем.
А потом Семену удалось поприсутствовать на скачках, до того – на джигитовке. Мастерство горцев не оставило его равнодушным.
– Слушай, зачем мы друг с другом воюем? – спросил он, когда с Баширом возвращался к себе. – Если бы мы друг друга учили не только воевать, но и работать, и своему языку бы научили, и могли бы защищать вместе свои земли…
– Мой дед воевал, мой отец воевал, я буду воевать, если понажобится.
– А когда жить? – с неожиданной тоской спросил Семен, и сам испугался своего вопроса.
Нельзя, видимо, много думать. Как только начинаешь думать, все кажется напрасным: и смерть лучших сынов своего народа, и тяжелая жизнь женщин, большую часть времени проводящую без своих кормильцев, и работающих, работающих, пока не упадут без сил.
Вся жизнь, посвященная войне… Защитник Веры, Царя и Отечества. Это уже по-другому звучит. От этого хочется приободриться, подтянуться, вскочить на коня… Слишком часто Семен стал задумываться не о том. Надо свой дух укреплять, вот что… Может все-таки Митька на него так действует? В последнее время он то свои вирши Семену читал, то рассказывал о том времени, когда на земле войны кончатся… Да не будет на земле такого времени!
Этого коня, которого Семен заприметил на скачках, он назвал Али. Невысокий мохноногий конь летел как стрела, и наездник будто сливался с ним.
Дед Онисим говорил, вроде, дед его деда рассказывал, будто у запорожских сечевиков тоже были такие длинношерстные кони. И куда они теперь делись?
На смену им пришли кони повыше, постройнее. Суше, что ли. Красивее. Донской породы. Но ведь не кубанской!
Почему бы Семену просто не успокоится на том, что кроме него есть, кому выводить новые породы лошадей?
Тот же барон Шпигель говорил ему, что в этом деле нужна большая осторожность. Например, он сам убедился в том, что если донскую породу и дальше улучшать, можно ее «разрыхлить»: и костяк у донской лошади станет не таким прочным, и сама лошадь будет более разборчивой в еде, и не станет, как легендарные дончаки, выкапывать траву из-под снега, есть солому с крыш…
Но когда Семен увидел Али, он понял, что это тот самый конь, с которого могла бы начаться порода, выращенная Семеном Гречко!
Подошло время, когда Семен понял: ему пора уходить. Все досконально за два месяца – как, впрочем, и за три – не узнаешь, да и домой пора. Скоро у него день рождения – двадцать один год, и пойдет Семен служить.
О том он сказал Баширу, и тот согласно качнул головой.
– Пора, так пора.
– Спасибо тебе. Гора с горой не сходятся, а человек с человеком… Ежели увидимся еще, – я твой должник…
– Ты хочешь у меня что-то попросить? – скрывая ухмылку, улыбнулся черкес.
– Хотел бы… Слушай, давай поменяемся с тобой: мою Левкою на твоего Али. У нее предки хорошие, может такое потомство дать…
Тот удивленно взглянул.
– Ты серьезно? Но Али – мой лучший конь.
– Кинжал даю в придачу. Тебе же нравится мой кинжал?
Горец явственно заколебался.
– Эх, ладно, бери, у меня от Али уже четыре жеребенка… Бери!.. Но уезжай побыстрее, пока я не передумал!
И Семен поехал, как полетел.
Глава семнадцатая
Примерно, через полтора месяца после того, как Семен вернулся от горцев, умерла мать Дмитрия.
Как-то незаметно, тихо угасла. Но, скорее всего, незаметно, для станичников. Митька горевал над нею словно за двоих: за себя и за покойного отца.
– Это я виноват, я, – бил он себя в грудь и глухо рыдал, стуча по столу кулаком и разбивая об него костяшки пальцев. – Я просил ее подождать, немного, обещал присылать ей все, сколько буду зарабатывать, но она не хотела быть для меня… ярмом, вот как она сказала!
Семен не пытался его успокоить. И, поскольку, кроме него никто не мог видеть этой немужской слабости друга, он Дмитрия и не останавливал. Женщины обычно говорят, что надо выплакаться. А мужчины… Разве может облегчить такое вот рыдание? Разве что, душу надорвет…
На похороны Веры Иващенко собралась чуть ли не вся станица. Люба и не думала, что эту тихую, незаметную женщину все так уважают.
Дмитрий был будто с креста снятый, с бледным, каменным лицом. Люба подошла к нему, хотела что-нибудь сказать, но он словно не видел ее и, наверное, не услышал бы.
Распутица была такая, что похоронная процессия так и застряла бы на подходах к кладбищу, если бы Семен прежде не договорился с молодыми казаками, привезти из карьера по несколько мешков щебня, так что процессия смогла пройти до кладбища и обратно, а гроб пришлось закапывать холодной, насквозь промокшей землей.
Люба сделала для своей несостоявшейся свекрови такой красивый венок из бумажных цветов, что в станице еще долго шептались, какая у Гречкив дочка-рукодельница.
Никто не знал, что девушка над венком просидела всю ночь, и ей пришлось распустить сделанный прежде букет, который она готовила уже на Рождество.
Когда гроб засыпали землей, Люба повесила на крест свой венок и, случайно подняв голову, увидела благодарный взгляд Митьки. Кажется, он даже чуть заметно кивнул ей, но тут же его глаза враз будто остекленели.
Этого легкого кивка хватило Любе на то, чтобы весь день о нем думать, и жалеть его, и представлять себе, как бы она пришла в его приземистую хату, и смогла стать для него и утешением, и лучом света… Правда, сам Дмитрий не спешил, хотя бы просто подойти к ней, поговорить. Он не нуждался в Любином утешении!
Семен вкратце рассказал ей о планах Дмитрия, но девушка все не могла поверить, что тот уезжает в такую даль из-за какой-то шашки! И даже высказала вслух, что Митька вовсе не казак, если забыл о своих жизненных обязательствах… Ей казалось, что со службы она могла бы его ждать и на что-то надеяться, а из города Златоуста никогда не дождется.
Ровно через десять дней, накануне справив поминки по матери при помощи женщин станицы, Дмитрий Иващенко пришел к хате Гречко с большой дорожной торбой за плечом.
Он привязал своего коня возле старой акации и ждал, когда к нему выйдет Семен – они заранее договорились. Люба тоже подскочила, хотя на подворье стояла тишина, и Жук, хорошо знавший Митьку, голоса не подавал.
Девушка набросила свой кожушок, в котором ходила по подворью, не ко времени было наряжаться, и поспешила следом за Семеном.
Тот попытался прикрикнуть на сестру, мол, она помешает, а ему с другом поговорить надо, но Люба твердо сказала:
– Я все равно пойду, Сема!
И он понял, что отговорить ее не удастся. Вышел за калитку, кивая на сестру.
– Вот, уходить не хочет.
– Пусть остается, – махнул рукой Дмитро. Впервые за все время, что она его знала. Раньше, чтобы поговорить по-мужски, они всегда ее прогоняли.
Некоторое время друзья молчали, присев на сырую лавочку у калитки, а потом Дмитрий заговорил:
– Я вчера вирши сочинил.
Дмитро опять сочинил вирши? Семен думал, что у него это так, одна забава. Тот, из кого получился бы отличный рубака – Семен видел, как друг на скаку срезает лозу – мечтает то шашку изготовить, то вирши сочиняет… Все-таки видно по нему, что Митька рано потерял отца, и деда у него не было, и крестный помер, вот он и вырос какой-то… неустойчивый!
Зато Люба рассуждать не стала, а сразу попросила:
– Расскажи.
– Ну, слушайте:
Дивчину пытает казак у плетня:
– Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня?
Я шашкой добуду для крали своей
И желтых цехинов, и звонких рублей!
– Не надо цехинов, не надо рублей.
Дай сердце мне матери старой своей.
Я пепел его настою на хмелю,
Настоя напьюсь, и тебя полюблю…88
Стих. Дм. Кедрина
[Закрыть]
Вирши оказались такими… страшными. По крайней мере, для Любы. Казак зарубил родную мать, чтобы забрать ее сердце и отнести любимой. Это что ж за девка такая? А казак? Неужели любовь может быть такой жестокой? Бедная мать! Даже когда жестокий сын споткнулся о порог, и сердце ее выронил, она о нем обеспокоилась. «…И матери сердце, упав на порог, спросило его: «Не ушибся, сынок?»
Люба, не выдержав, разрыдалась и убежала.
Дмитрий проводил ее странным взглядом.
– Что это с нею?
– Не знаю, – пожал плечами Семен. – В последние дни только и делает, что плачет. Раньше, ты помнишь, даже в детстве не плакала. Упадет, ушибется, и молчит.
– Помню, – коротко отозвался Дмитрий.
– Да и ты хорош: что же это за вирши – девок пугать! Откуда ты взял такое?
– Мне один дед рассказывал. Говорит, это не выдумка, а на самом деле было.
– Ну, да, – не поверил Семен, – по-твоему, выходит, нашелся такой казак, что родную мать шашкой зарубил?! И чтобы сердце говорило? Что у тебя в голове, Митька?!
– Не хочешь, не верь, – улыбнулся, как оскалился Дмитрий.
– Что с тобой делается, брат? – испытывающее посмотрел на него Семен. – Ты будто разозлился на весь свет. Вот и вирши нарочно при Любе рассказал. Хотел на ее слезы посмотреть?
Он почувствовал, что начинает злиться на друга. В последнее время Митька так изменился, будто на него кто-то порчу наслал.
– Хату свою кому оставил? – спросил Семен, чтобы вконец не разругаться с другом – когда теперь свидятся?
– Иногородним сдал в аренду. На три года. Взял плату сразу за год, больше у них нет, но тебя как раз хотел попросить: если мне понадобятся деньги, через год возьмешь у них за следующий срок и мне перешлешь.
– Вот как раз об этом надо бы Любу просить. Я-то вряд ли здесь буду. Через шесть месяцев мне идти служить…
– Тогда ты Любаше передай мою просьбу, ладно? Я потом ей адрес пришлю.
– Хорошо, – нехотя согласился Семен.
Переписка между Дмитрием и Любой ничем хорошим окончиться не могла. Он понял, что сестра по-прежнему к Дмитрию неравнодушна. Ему что, торбу за спину, и поехал, а ей? Ей здесь жить и замуж выходить… с разбитым сердцем!
Разговоры про предстоящую свадьбу в семье велись. Видимо, кто-то из молодых казаков уже с отцом-матерью говорил.
Открыто горевать из-за ухода друга Семен не мог, считал это проявлением слабости. Что у него, другого занятия нет?
Вон пора лошадь покрыть – для чего Али у него в конюшне стоит?
Семен вспомнил, как вытянулось лицо отца, когда он посмотрел, на ком сын домой вернулся. И как удивленно посмотрела на коня мать – но для нее было главным именно возвращение Семена. А лошадь что ж, дело наживное. Хотя… Пока что Семен для своих родителей никакая не опора. Только в расход отца-мать вводит.
Отец, чуть помедлив, прямо сказал:
– Ты, Семка, обменял Левкою на этого уродца? Да ты хоть знаешь, какое от нее потомство могло получиться! Барон говорил, у нее арабские скакуны в роду. А что твой черкес…
– Посмотришь, как он на скачках полетит. Птицей.
– Ну, да… – не поверил отец.
– Вот тебе, и ну да! Предлагаю на спор: если я на нем первым приду, будешь мне двадцать рублей должен.
Отец даже не сразу прокашлялся, от возмущения.
– Двадцать рублей? Да где ты их возьмешь?
– Со службы привезу. А тебе – что, ты ничем не рискуешь.
– Ну, Семка, не ожидал я от тебя. Но раз ты настаиваешь, я не прочь такого, как ты, проучить. По рукам?
– По рукам! Люба, разбивай!
Мужчины схватились за руки.
– А мне что с этого причитается? – на всякий случай поинтересовалась девушка.
Мужчины переглянулись между собой.
– Тот, кто выиграет, даст тебе рубль.
– Рубль? Тогда давайте!
Разбила. Но потом, вспоминая о споре, Михаил Андреевич требовал от жены – она держала семейную казну:
– Давай двадцать рублей, я Семке проиграл.
– Двадцать рублей?! – возмутилась Зоя Григорьевна. Как она ни любила старшего сына, а потакать каким-то там спорам вовсе не собиралась.
– В какое ты положение меня перед сыном ставишь? – уговаривал Гречко свою жену. – Я же обещал!
– Обещал? Пойди, заработай. А из семьи таскать не позволю… Как ты мог, старый дурак!
– Так откуда ж я знал. Коняка доброго слова не стоит!
Многие станичники тоже так думали. И кое-кто по слухам тоже спорил между собой. Правда, не на такие большие деньги. Больше ради интереса.
– Семка победит? Да никогда в жизни! Скачки – это тебе не по горам лазить.
Все в станице знали, что Семен Гречко выменял хорошую лошадь на бог знает, кого! А как прослышали, что он собирается в скачках участвовать, тут стали и вовсе смеяться над ним всей Млынской.
Но казаки – они люди хитрые. Некоторые стали рассуждать: если Семка собирается участвовать в скачках, значит, конь у него не простой. С виду неказистый… Но тогда что ж ему заранее себя на позор обрекать? Вот и спорили, на всякий случай. Ставили понемножку. Чтобы проиграть было не обидно.
Но когда этот маленький невзрачный конь от самой черты так рванул вперед, что Семка на нем еле усидел, вся станица ахнула и держала открытыми рты до самого конца скачки. Как ни крути, а мохноногий конь пришел первым, из-за чего Михаил Андреевич Гречко проиграл сыну целых двадцать рублей.
Глава восемнадцатая
Урядник Бабкин был разодет так, что глазам смотреть больно.
Люба наблюдала в небольшое оконце, как он в вечерних сумерках подъехал к их двору и привязал у столба своего коня. Прибывший с ним, не иначе, сват, поставил лошадь подальше, у акации. Одет второй приехавший был не в пример скромно. Видимо, чтобы еще лучше подать красоту и наряд урядника.
А на уряднике была синяя свита, пошитая из аглицкого материала, обложенная серебряным позументом. Люба представляла, как толпились у своих плетней соседские девчата – нечасто увидишь столь гарного, подтянутого казака. Пояс на нем был турецкий с кистями, дорогого сукна шаровары и сапоги из синего сафьяна – никто в станице таких сапог не носил. В дорогой казацкой шапке. Картинка, а не казак! Небось, у него и в мыслях нет, что кто-то сможет отказать такому красавцу.
И наряд этот, не иначе, был вынут из сундука, в котором пролежал несколько лет. В нынешнем, 1876 году казачье обмундирование было уже построже, и свиты носили разве что служивые в отставке.
Отец и мать суетились дома. Видимо, урядник с ними прежде договорился. Любу о его приходе даже не предупредили. Только в самый последний момент мать сказала:
– Переоденься, а то ходишь, как чухонка! Надень ту парочку, что мы тебе с ярмарки привезли…
Парочка, по-городскому модная, юбка с кофтой, и вправду была красивой, глаз не оторвать. Люба в ней чистой королевной смотрелась. Кофта – покрой кираса, кружевом обшитая, у плеча в складочки присборена, внизу у кисти изящно руку облегает.
Вышла, перед родителями покрутилась, все еще не понимая, для чего так выряжаться. А когда в окно глянула, все поняла. Сердце забилось так, что дышать стало тяжело. Она встретилась с суровым взглядом матери и улыбнулась, как ей казалось, беспечно. Но в душе что-то ворохнулось, и, показалось, чей-то голос произнес: «Ну, вот и все!»
Оттого, что сердце у нее билось как ненормальное, ей стало жарко, и ее лицо пылало, будто она сидела возле печки. Люба не слышала слов, которые произносил урядник.
Услышала только голос отца.
– Люба, иди сюда!
Но она вышла перед гостями, как ни в чем не бывало. И никто бы не поверил в тяжесть, которую носила на душе юная казачка.
Все теперь в жизни Любы переменялось. Исчез в дальней дали тот, которого она любила. И не обернулся, и писать не обещал.
Недавно она, как бы невзначай, перевела разговор с братом на Дмитрия Иващенко. Мол, ушел и словно пропал, а я думала, он ко мне неравнодушен.
Брат взглянул на нее с сочувствием. До того, как ему исполнялся двадцать один год, оставалось всего три месяца, и он, понимая, что расстанется с родными надолго, быть может, навсегда, стал относиться к ним куда бережней.
– Ничего у тебя бы с ним не получилось. У Митьки совсем другая невеста.
– Кто? – вскинулась Люба, ожидая услышать самое страшное. Оказалось, брат так шутит.
– Невеста у него – шашка казацкая. Та, что он хочет сделать. Особенная.
Это Люба и так знала. А на самом деле, может, и есть причина, по которой Митька ушел из станицы?
– Но он же все равно когда-нибудь женится! – Люба выкрикнула это и смутилась, потому что до сих пор не признавалась старшему брату в том, что любит его друга.
– А ты сама-то знаешь, когда? Будешь его ждать? Двадцать лет?
– Почему двадцать-то, почему?
– Не обижайся, это я так… Но хоть и пять лет, разве это мало? Если он тебе ничего не обещал и знает, что его в станице никто не ждет. Хочешь безмужней остаться?
– Как же так, я ведь люблю его!
Семен ничуть не удивился признанию сестры. Дмитрий многим девчатам нравился. Семен о чувствах Любы догадывался, но вслух она сказала ему об этом впервые… Хуже нет, любить безответно. Была бы какая уродина, а то ведь красавица. Сам видел, как на нее стар и млад засматриваются. Станом тоненькая, в мать, казачки молодые не в пример ее дородней. Волосы светлые, льняные, и глаза серые в черных ресницах, на пол-лица…
Со зла, наверное, что не понимает сестра своей красы, говорил с нею жестко, не щадя. Да и зачем щадить? Первая любовь… Как сосулька на крыше: повисит, повисит, да и под первыми лучами весеннего солнца рухнет.
– Хочешь быть перестарком? Родители не позволят… Да и разве он тебя любит? Любил бы, не уезжал, неизвестно куда.
Люба заплакала.
– Скажи, разве я не хороша? Посмотри на меня не как брат, а как мужчина: разве не хотел бы такую гарную дивчину в свою хату привести?
Что-то дрогнуло в душе Семена при виде слез сестры. Вот ведь, понимает, что красива, а любовь все застит… Она никак не могла смириться с тем, что Митька на эту ее красоту внимания так и не обратил… Семен вытер ее слезы и прижал к себе.
– Не плачь. Старые люди говорят, первая любовь проходит, как утреннее облачко…
Он мысленно усмехнулся: что-то он сегодня любовь все с чем-то сравнивает: то с облачком, то с сосулькой.
– А если не пройдет?
– Пройдет. Замуж выйдешь, забудешь Дмитрия… Клин клином вышибают… Да и возвращаться ему в пустую хату не стоит. Мать умерла, развязала ему руки…
Он вдумался в свои слова и смутился. Конечно, о своей матери он так бы не подумал, ну, насчет связанных рук. У матери муж есть, еще двое детей. Правда, Любашка не сегодня-завтра замуж выйдет, но ведь Гришка еще маленький…
Сегодня Семена дома не было, не видел он как разряженный Бабкин подъехал ко двору Гречко.
– Скажи-ка, доня, согласна ты, пойти замуж за Васю Бабкина, – ласково спросила у нее мать.
Люба подняла голову и встретила взгляд Василия, который стоял и ждал ее ответа. А какие глаза у него голубые! И чуб вьющийся, падает на бровь. Хоть и приехал он за ее ответом под вечер, чтобы поменьше людей его видело, а все равно завтра вся Млынка узнает, что к Любе свататься приезжали. Если она откажет…
Наверное, Бабкин уловил ее колебания, потому что нарочно сделал такое жалостливое просящее лицо, что она не выдержав, прыснула. Ну, зачем он ее смешит?
– Говори, дочка, жених ждет.
Жених! У нее теперь будет жених. Узнает Митька, поймет, какую девушку потерял, до старости будет себе локти кусать.
– Согласна, – сказала, будто, не Люба, а кто-то за нее. Тихо-тихо, но все в хате услышали.
– Так, Михаил Андреевич, может, сразу и скажете, на какое время свадьбу назначать?
– Иди, Василий, домой, не с тобой у нас разговор будет, – строго откашлялся Любин отец. – Пусть твои батьки приходят, с ними и разговаривать будем!
Через день приехал Семен. Он был на хуторе у тетки Гали, помогал ей по хозяйству. Узнав новость, потрепал сестру по плечу.
– Не бойся. Иди за Ваську, он тебя не обидит. Правда, любит наряжаться, но, говорят, он хороший казак. Три года отслужил, а уже урядник. Через год в станицу на льготу вернется. И тебе с ним не скучно будет. Певец он знатный, будет тебе по ночам песни распевать… – брат улыбнулся.
– Обижать тебя он не станет, не думай. А если попробует обидеть…
Семен сжал жилистый кулак.
– Я с ним разберусь!
Люба улыбнулась сквозь слезы.
– Вот смотри, ты, казак, меня жалеешь. А наша мать… Она жестокая!
– Жестокая… – Семен погладил сестру по голове. – А ее-то кто спрашивал, когда, можно сказать, из-под венца выкрали? Небось, поплакала-поплакала, да и жить стала, как все…
– Потому ты ее всегда жалел?
Семен смущенно покашлял.
– Жалел… И ты жалей. От кого ж ей жалости дожидаться, как не от родных детей?
Будто камень спал с Любиной души. То есть, осталось в ней кое-что. Не камень, нет, может, заноза, которая обещала еще долго саднить, но жизнь уже показалась не такой безнадежной. Может, и в самом деле все у нее с Бабкиным сложится. Дети, по крайней мере, будут красивые, а там… Главное, чтобы будущий муж ее любил, а, судя по тому, как он на Любу смотрит, она ему до души припала.
Приятно осознавать, что тебя может полюбить такой гарный казак, по сравнению с которым Митька Иващенко – тьфу, и все!
Что еще Любе оставалось, как не уговаривать саму себя. Пусть мать, наконец, успокоится, а то все рвалась ее замуж выдавать, чуть ли не с пятнадцати лет. Еле дождалась, когда дочери семнадцать исполнилось! А Любе – что? Она вполне может… ради спокойствия других… Пусть всем будет хорошо.
Говор урядника был почти городской. Он учился в учительской семинарии. И много знал такого, чего из станичников не знал никто. Люба и прежде слышала, как казаки поминают Василия с уважением: «Что не знаешь, у Васьки спроси – у него на все ответ есть!» Но тогда она не обращала внимания на эти разговоры, потому что казак Бабкин никакого отношения к ней не имел. Он и был гораздо старше ее сверстников, успел побывать в сражениях, и Люба думать не думала, что такой бывалый воин когда-нибудь ею заинтересуется.
Говорят, ему исполнилось уже двадцать четыре года. И в станицу его отпустили в отпуск, потому что он отличился, когда казаки отражали набег горцев. И мать у него, – Любе подруга Настя рассказывала, у которой старшая сестра замужем за Васькиным братом, не так, чтобы цикавая99
(куб.)– острая на язык
[Закрыть], невесток поедом не ест. Даже на праздники подарки дарит…
Повздыхала Люба наедине с собой, повздыхала, да и решила, что не так все и плохо. Может, потом ей совсем невмоготу с Василием станет, так и он долго дома не пробудет.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
