Текст книги "Казачья доля: воля-неволя"
Автор книги: Лариса Шкатула
Жанр: Исторические приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
Глава двадцать седьмая
Сердце Семена пело: получилось! Кони вернулись на место, и в самом деле, если не присматриваться, их трудно было бы отличить от природных вороных… Он подошел поближе, потрогал то место, где у лошади было клеймо. Если нарочно не тереть, ничего не было заметно. Да и кто станет тереть, если на трофейных лошадях вполне может быть клеймо, их-то уводили из турецких конюшен!
Оставалось надеяться на то, что не все сопровождающие обоз казаки так же дотошно осматривали весь табун. И обращали внимание на царские клейма. А если и обращали, то специально не пересчитывали, сколько их, семнадцать, как теперь, или двадцать один…
Такое дело ему приходилось делать впервые. Если судить по сложности исполнения. Семен даже сам не ожидал, что сможет разработать и осуществить такой план!
С этого дня в его душе поселилась тревога. Внешне он все так же шутил, улыбался, рассказывал товарищам байки, на которые неистощимы станичники и которые он позаимствовал у покойного Василия Бабкина. Вспомнив о нем, Семен перекрестился: «Упокой, Господь, его душу, хороший был человек!» Внешне он, вроде, выглядел веселым и довольным судьбой, но внутри него оставался непреходящий холодок. Он почему-то стал ждать, когда кто-то из казаков вдруг скажет:
– Ребята, а откуда у нас появились эти четыре вороных коня?
Но и это еще было не самое страшное. Ну, заметят, что перекрашены. Так Семен вполне может сказать, что лошадей он перекрасил нарочно, чтобы не так бросались в глаза. Мол, станут чистить щеткой, вся краска и облезет. Ну, посмеются, и все. Это будет означать лишь, что вложенные им в дело двадцать рублей, зазря пропали.
Теперь его беспокоил тот момент, когда он станет забирать из табуна семь своих, добытых в бою, лошадей, и кто-то заметит, что эти четыре вороных – вовсе не его!
Вчера обоз пересек границу России, и все ближе оказывался к тем местам, откуда Семен мог – он уже выспросил для себя разрешение хорунжего, за хорошую службу, на недельку посетить своих родных и отвезти им трофеи. Включая то, что было добыто Василием Бабкиным. Покой в его душу придет лишь тогда, когда он отъедет от обоза на несколько верст и будет уверен, что обратно его уже не вернут…
На подходе к Екатеринодару его вызвал к себе хорунжий. Семен обрадовался: отпускают домой, чтобы он мог ехать в станицу, не заходя в город.
– Не придется тебе, Гречко, дома побывать, – «обрадовал» его командир. – Штаб помощи запросил. Мы приняли решение: оставить при обозе несколько верховых – завтра его у города встретят, а нам приказано отправляться на помощь двум нашим полкам: завязли они в войне с горцами. Турецкие агенты по Кавказу, вишь, шатались, уговаривали всех горцев против русских выступать, большинство-то отказались, а эти… Да ты не расстраивайся. Домой по ранению урядника Приходько отправляю, с ним казака на подмогу, вот он заодно и твоих коней отведет, родителям скажет, что ты жив-здоров, и сестре дурную весть сообщит… Ты прости, что я так все в кучу намешал, и хорошее, и плохое, но у меня сейчас голова другим занята… Иди, передавай уряднику все, что заработал. И вот, если кто спросит, я тебе записку написал: семь коней, взятых с бою. Обычно никто не спрашивает, но мало ли.
Семен откозырял офицеру и отправился снаряжать урядника своим добром. С одной стороны, это хорошо, что все собирается в спешке. Скорее всего, никто и не обратит внимание на то, каких лошадей Гречко себе забирает, а с другой – Семен может, и в самом деле, показать записку хорунжего и на все вопросы отвечать, что это офицер так распорядился.
Все прошло гладко, без вопросов и задержек. В части сопровождения царила суматоха. Надо сказать, что после войны казаки расслабились, и уже не так дотошно выполняли свои обязанности. Кто-то позволял себе дремать, прямо в седле. Кто-то договаривался с товарищем и укладывался на телеге поспать за прошлые недосыпы.
Но вот что, ко всему прочему, помогло Семену отправить своих лошадей, не вызывая ни у кого подозрения… В числе семи лошадей была одна рыжая кобыла. Такой яркой окраски Семен прежде не видел. Но раз она ему досталась, то почему было не взять? Вот все и обращали на нее внимание. Можно сказать, кобыла эта внимание как раз и отвлекла.
Семен отсчитал золотые монеты для сестры, для отца-матери, в полной уверенности, что их потратят не на пустяки, а дождутся, когда он сам вернется, чтобы стать признанным коннозаводчиком. На мгновение из его груди даже ушла тревога. Он вернется! Все будет хорошо!
Приходько был человеком честным до мелочности. Он все пересчитал, все пожелания Семена на обрывке газеты записал, и обещал доставить передачу в целости и сохранности.
Себе Семен оставил совсем немного денег. Да и зачем они ему на службе? Он вполне может обходиться малым.
Когда урядник с приданным ему в помощь казаком-станичником отъехал от обоза, Семен перекрестился. Но он и думать не думал, что все пойдет вовсе не так, как должно было идти…
Когда урядник прибыл в Млынку, первым делом зашел доложиться атаману. Он сообщил ему нерадостную весть о трех убитых, в том числе и уряднике Бабкине, и о том, что должен отвезти к дому Гречко семь лошадей, да кое-что еще из подарков родителям, брату Грише…
– Деньги отвези, – решил Иван Федорович, – сейчас Михаилу Андреевичу деньги, ох, как нужны. Надо же, так совпало: умерла мать Гречко, Зоя Григорьевна, завтра похороны… А что касаемо лошадей… Михаилу сейчас не до них. Поставь пока ко мне в конюшню, а уж потом, после похорон, зайду к нему, поговорим, есть ли у него в конюшне место? Может, еще дополнительно строить придется. Какую-нибудь времянку. Трофейных коней покормим пока за счет общих денег – все ж таки добыча георгиевского кавалера!
– Зоя Григорьевна умерла! – пробормотал себе под нос урядник Приходько. – Вроде, еще не старая была. Такая справная, фигура, как у девушки…
– Так ото ж! Была как девушка, а потом в одночасье сгорела. И десяти дней не прошло. Ёсич сказал, саркома. Это опухоль такая, быстротечная, ничего нельзя было поделать.
– А Семен с сотней в рейд пошел, горцев усмирять. И не знает, что его мать…
– Ничего не поделаешь, – вздохнул и Павлюченко. – Такова наша казацкая доля, что не успеваем мы на похороны матерей наших.
Урядник мог бы сначала зайти домой, там его тоже ждали, и было, чем одарить своих родных, но он решил вначале зайти к Любе Бабкиной, сообщить ей нерадостную весть.
Вещи ее мужа уложили в его же объемистый мешок, куда Семен сунул мешочек с золотыми монетами и награды Василия.
Едва он остановился у плетня, Люба сама выбежала ему навстречу, вся в черном, сквозь которое будто пробивался солнечный свет. Такая это была девушка, что даже в горе от нее светлый лучик исходил. «Ну да, у нее же мать умерла, – вспомнил Приходько. – И теперь я еще горя добавлю». На мгновенье он даже заколебался, говорить ли ей о смерти Василия. Но тут же отмел эту мысль: кто знает, может горе одно за другим не так тяжело воспримется, как в отдельности.
Люба незадолго до того как раз прибежала в дом свекра и свекрови, чтобы предупредить их, что она останется пока у отца. От того, что на нее навалилась сразу такая куча дел, смерть матери принималась ею как-то отстраненно. Отец, убитый горем, был ей не помощник. И, хотя пришли две его невестки – жены родных братьев Михаила Андреевича, все равно она оставалась хозяйкой в родительском доме.
И, надо же, казак, не иначе, привез ей привет от мужа. Она так и сказала:
– Вы привезли привет от моего мужа?!
Но тут же улыбка сползла с ее лица.
– Прощальный привет, – буркнул урядник, смущенный необходимостью быть дурным вестником. Но что же тут поделаешь!
– Вася… он жив? Ранен? Он лежит в госпитале…
– В сырой земле он, дочка, лежит, – вздохнув, сказал Приходько, хотя ему самому было всего тридцать лет, передавая Любе мешок с вещами.
– Мама! – выкрикнула Люба, оборачиваясь по спешащую по двору свекровь. – Васю убили. Его вещи…
Она почувствовала, как острая боль, возникшая в сердце, стала расти, расти, пока не заполнила ее всю, до конца.
А очнулась уже от того, что у нее на груди лежит мокрое холодное полотенце, свекровь гладит ее по голове и приговаривает:
– Любочка! Любочка!
А приехавший казак что-то бубнит свекру.
– … У Василия в полку еще лошади остались, но некогда было отбирать. Вернутся казаки из похода, пригонят…
– Не выдержала, бедненькая, – вздохнул свекор. – Совсем молодая еще, а уже столько горя…
Люба открыла глаза, и свекровь перекрестилась:
– Слава Богу!
Девушка ждала, что она станет кричать и биться, но увидела лишь, как по морщинистой щеке женщины скатилась мутная слеза.
– Васенька!
В станице прослышали, что на сноху Бабкиных сразу столько горя свалилось! В дом Гречко пришла и многочисленная родня с их стороны, и невестки Бабкиных, так что Любу в конце концов вообще оттеснили от всяческих приготовлений и к похоронам, и к поминкам. А потом, глядя на ее бледный – точно с креста снятой – вид, и вовсе чуть ли не силком уложили в постель до завтрашних похорон. Когда шли за гробом, поддерживали с двух сторон: третий брат Василия и его жена…
На похороны Зои Григорьевны пришло много народу. Она хоть и не была в селе признанной знахаркой, а все же люди к ней частенько обращались. А ее рецепт от кашля: горячее вино с травами и медом, особенно признавался казаками…
Но это они пошучивали на поминках, а все, как один, говорили о смерти хорошей женщины, которая хоть по рождению не была казачкой, но все-таки ею стала и приняла казачий язык и обычаи как свои кровные.
Глава двадцать восьмая
Через день после похорон Люба пришла к свекру и свекрови. Помялась. Но потом, справившись с волнением, спросила, есть ли у Василия земля, и причитается ли ей что-нибудь?
– Как не быть, есть, тридцать десятин, – ответил свекор, удивленно переглянувшись со свекровью.
Надо сказать, что обоих стариков задела эта торопливость невестки, которая всего два дня назад узнала, что стала вдовой. Еще и не погоревала, как следует, а уже про дела заговорила.
– А я могу… что-то из них мне принадлежит?
– Вся его земля – твоя, – сурово проговорил свекор. – Нам с матерью много не надо, да мы и сами, слава Богу, не последний кусок доедаем… Только что ты заговорила о земле? Ты будешь жить у нас, обутая-одетая, все, что мы получим за аренду, будет твоим! А мы с матерью уйдем, и тебе в наследство что-то отпишем. Будешь жить в нашем доме, у других наших детей, как ты знаешь, и свои дома есть.
– Мне так много земли не надо… – замялась Люба, но если бы можно было, например, дать мне пятнадцать десятин. Поделить поровну все… все Васино имущество. И деньги, что от него остались, и лошадей, все пополам!
Старики ничего не могли понять: мягкая, добрая, душевная Любаша, в мгновение стала непривычно деловой и не по возрасту серьезной.
– А зачем тебе земля? – все же спросила ее свекровь.
– Хочу на ней свой дом поставить.
В станице еще не было, чтобы женщина, вдова, самостоятельно собиралась на такое серьезное дело! То есть, вдовы сплошь и рядом оставались одни, самостоятельно вели хозяйство и воспитывали детей, но молоденькой девушке, которая еще даже не рожала… Самой строить дом?!
В то же время, что они могли сделать? Не отдавать ей деньги, которые заработал погибший сын? Не отдавать его землю? Но она просит-то всего половину…
Бабкины больше не осуждали торопливость снохи, с которой та потребовала себе землю, но лишь удивлялись, чего вдруг ей такое в голову пришло?
А Люба… Она вдруг со всей ясностью поняла, что не хочет больше быть управляемой. Той, которая во всех своих поступках должна на кого-то оглядываться и жить у людей… не то, чтобы чужих, но связанных такой тонкой нитью… В общем, она решила, что ей пора стать взрослой. Восемнадцать лет, это не так уж мало. А то, что в станице говорят, что она не слишком горюет… Так пусть говорят!
Она решила, что выждет: девять дней, потом сороковины, все должно быть так, как велит обычай, но потом она займется тем, что подумает о своем будущем.
Люба не хотела сразу же искать себе нового мужа, это уж как бог даст, но не хотела впредь оглядываться на то, насколько богат или беден будет ее будущий избранник.
А кроме того, она вдруг поняла, как растерялся ее отец, оставшись в одночасье без жены. Есть, видимо, такие мужчины, которые одни жить не могут. А значит, возможно, через год, если не раньше, он приведет в дом новую жену, вон, сколько молодок, вроде, невзначай вилось вокруг него уже на похоронах. Правда, отец от горя ничего этого не видел, но пройдет месяц, другой, и он начнет оглядываться по сторонам…
Пока он не придет в себя, Люба побудет возле него, а потом… потом она начнет строить дом на своей земле! Семка вернется, построит дом себе, женится, а ей еще за Гришкой доглядать. Хлопцу всего десятый год, вдруг мачеха начнет его со свету сживать, а мальцу и податься будет некуда…
Станичный атаман Иван Федорович Павлюченко вместе со всеми присутствовал на похоронах Зои Григорьевны. Он, конечно, не мог бывать на всех похоронах в Млынской, но жену Михаила Гречко он считал женщиной особенной. Хотя притом, себе на уме, как пошучивал он, заговаривая порой с нею.
Зоя Григорьевна, что бы там ни говорили, отличалась от многих казачек. Да, она соблюдала обычаи, усвоила кубанскую мову, но при этом оставалась несколько иной. Как сказала о ней когда-то свекровь, чужинкой. Со своей незаметной прелестью и тонким пониманием человеческой души.
Например, на праздниках она не пела «в крик», как иные казачки. Ее голос, нежный и певучий, слышался, когда другие замолкали.
И, наверное, только Павлюченко заметил, что из своих детей больше всех она любит первенца, Семена.
Кстати, о Семене. Ведь Иван Федорович так и не сказал никому из Гречко насчет семи лошадей, которые привез вахмистр, прибывший в отпуск по ранению.
Да и кому было говорить? Михаилу? Так он, кажется, никого и ничего не слышал, отвечал невпопад. Атаман понимал его: осиротел мужик! Такая женщина умерла!
Люба. Можно было бы сказать и Любе, да на нее еще больше, чем на отца свалилось. Молодая вдова. Только недавно свадьбу отгуляли…
Павлюченко решил, что завтра прикажет кому-нибудь из своих помощников, отогнать коней на подворье Гречко. Пусть Михаил Андреевич делом займется, это куда быстрее его в чувство приведет.
Ну, а до того… Атаман подумал, что он, кажется, не распорядился, чтобы коней помыли-почистили. Кто там ими займется в доме, где царит траур… Разве что, маленький Гришка, да и то без приказа может не сообразить.
Еще некоторое время посокрушавшись, Иван Федорович отправился домой, и прямо в воротах на него налетел конюх, который, как выяснилось, сам решил проявить инициативу и наказал помощнику, почистить лошадей казака Гречко, которых приказали кормить до особого распоряжения. Но у животных был такой утомленный и чуть ли не пыльный вид…
– Ну, распорядился, и молодец, – равнодушно ответствовал атаман, собираясь пройти мимо.
– Но там нашлось такое…
Конюх даже задыхался от волнения.
– Говори, – остановился атаман, подумав, что это его состояние вовсе не похоже на обычно спокойного, невозмутимого конюха.
– Царские клейма! – выпалил тот.
– Не понял, что ты имеешь в виду?
– Лошади клейменые. На четверых из семи – клеймо царской конюшни.
– Не может быть! – ахнул Павлюченко.
– Вот, и я думал, не может, а пригляделся…
– Куда ж ты прежде смотрел?
– Да когда прежде-то? – обиделся конюх. – Только сегодня стали чистить, оно и вылезло.
– Нет, ну это ж надо! – крякнул от досады атаман. – И где, в моей конюшне!.. Это, видимо, те, вороные?
– Так они, если на то пошло, и не вороные вовсе.
– Что-о? Ты думаешь, они перекрашены?
– Да тут и думать нечего, я с таким сталкивался – цыганские штучки!
– Тогда, может, Семен об этом не знал? Понимать надо, лошади взяты с бою, в спешке. Может, он к этому никакого касательства не имеет?
Конюх пожал плечами.
– Вы как хотите, Иван Федорович, а мне кажется, нужно об этом сообщить, куда следует. А то могут вас заподозрить. Мне что, я человек подневольный: сказали, покормить, я и покормил!
– Да, ты прав! – атаман почесал затылок. – Вот ведь пакость какая. Получается, вроде, мне придется на своего казака в Екатеринодар ябедничать.
– Не ябедничать. Это царское добро, его нужно возвращать туда, откуда оно украдено было. Опасно с такими делами шутить. А Семена вашего допросят, и отпустят, если не виноват. Может, и правда у цыган те кони побывали…
Атаман продолжал вслух сокрушаться, досадуя, что ему предстоит такое неприятное дело, как написание фискального письма.
– Я бы сказал, что на Семена это никак не похоже… если бы за год до службы с ним такое не случилось, помнишь?
– Это когда он на чужой безродной коняке станичный приз взял? – уточнил конюх, судя по тону до сих пор уязвленный такой несправедливостью.
– То, что коняка безродная, не главное. Главное, он за Кубань ходил. Причем, к горцам, а не, к примеру, донцам. Я еще тогда подумал, почему? Уж больно мать его, покойная Зоя Григорьевна, по нему тогда убивалась… Теперь вот лошади. Придется мне посылать в Екатеринодар нарочного… Ах, как нехорошо! Что о нас подумает Николай Николаевич!1111
Николай Николаевич Кармалин – с 1873 по 1882 гг. атаман Кубанского казачьего войска
[Закрыть]
Письмо в Екатеринодар вскоре повез нарочный, но почти весь день Иван Федорович чувствовал себя так, будто это он совершил неблаговидный поступок.
Когда казачий полк вместе с другими солдатами вернулся из похода по усмирению горцев, Семен думал, что все его неприятности остались позади, но он успел только появиться в казарме, как раздался клич:
– Гречко – к командиру!
Он ушел и больше в казарму не вернулся. Казака арестовали.
Военный суд постановил: восемь лет каторги за противоправное деяние. Присвоение четырех лошадей с клеймом царских конюшен под предлогом военной добычи.
Офицеры впоследствии переговаривались между собой, что если бы казак не повел себя так глупо, не стал бы рассказывать на суде все в подробностях: и как сговорился с цыганами, и как он убедился, что перекрашенных лошадей вернули в табун, возможно, ему и удалось бы отвертеться.
Да если учесть, что Гречко взял царских лошадей в числе трофейных, а не сверх положенного, то, пожалуй, можно было бы обойтись исправительными работами, скажем, года на два. И это без упоминания о том, что своими героическими действиями он способствовал взятию в бою больших трофеев и, значит, больших поступлений в казну… Словом, казаку Гречко в сотне сочувствовали. Но что поделаешь, закон суров.
И пошел Семен в кандалах вместе с другими каторжанами трудиться во славу отчизны на соляной промысел. По этапу.
Что делать с похищенными лошадьми, станичному атаману не сообщили. Некоторое время спустя, пришло сообщение, что похищенные лошади списаны и возмещены за счет трофейного поступления.
Иван Федорович Павлюченко, получивший право распоряжаться задержанными в его конюшне лошадями, не пожелал оставить их у себя.
Отвел всех семерых на подворье Михаила Андреевича Гречко и сказал:
– Делай с ними все, что хочешь!
И ушел, не слушая благодарностей от старого казака. Какие могут быть благодарности, если атаман, можно сказать, собственноручно, отправил единственного кормильца этой осиротевшей семьи на каторгу?
Атаман не знал, что он ошибается.
Глава двадцать девятая
Все случилось почти так, как и прикидывала Люба. Через некоторое время Михаил Андреевич пришел в себя, опять начал работать на хозяйстве в полную силу, и в самом деле стал поглядывать по сторонам.
Шустрая вдова Матрена Журба, вроде невзначай заглядывавшая в хату Гречко по всяким надуманным мелочам, в конце концов, зацепила немолодого, но вполне еще крепкого казака.
Люба отца не осуждала: он честно выдержал год после смерти матери, не торопился забывать о ней, как некоторые другие мужчины. Старался тяжелой работой заглушить мысли о женщинах вообще, но природа все же взяла свое.
Правда, Люба в течение этого года тоже на месте не сидела. Она сходила в правление, где атаман лично помог ей записать в станичную регистрационную книгу решение о том, что вдове героического казака Василия Бабкина принадлежит половина его пая – пятнадцать десятин, которые по просьбе самой Любы были отмерены и застолблены.
И почти тут же, не небольшом косогоре по прозванию Сорочий, который примыкал к ее десятинам, началась стройка, каковой в станице до сих пор не было.
Едва установилась после дождливой весны теплая сухая погода, к косогору двинулись подводы с камнем и песком, и застучали своими инструментами рабочие, которых наняла Люба, чтобы они выложили щебнем широкую дорогу от станичного шляха к косогору, на котором Люба с помощью работников что-то мерила шагами и какие-то веревки натягивала.
Дорого было строить из камня, ох, как дорого! Но Люба договорилась с отцом, что когда деньги, поделенные между нею и родителями Василия кончатся, отец даст ей взаймы из Сёмкиных денег, тем более что восемь лет они ему не понадобятся.
Весть о том, что Семен отправлен на каторгу, пронеслась по станице, вызывая удивление казаков, и, как ни странно, понимание.
– Семка всю жизнь мечтал о том, чтобы самому коней разводить, – говорили одни, – а на те деньги, что казак может в бою добыть, арабского скакуна не купишь!
– Он, говорят, лишнего себе не взял. Семь коней добыл – столько ему начальство оставило, семь и в станицу пригнал. Не он бы, так другой. Не у своего друга казака, а из добычи. Не украл, а поменял…
Но это говорили уже совсем молодые и резвые. Сторонники того мнения, что все дело в чиновниках, которые норовят казака законной добычи лишить.
Пожилые казаки были куда суровей.
– У самого царя украсть насмелился! Где такое видано?!
Женщины вздыхали:
– Вот напасть на семью навалилась! Когда Семен с каторги вернется, уже Гришка подрастет, парубком станет. Ему самому тридцать лет стукнет.
– … Ничего, жениться еще успеет, хоть уже не молоденький, а и детей заведет. Казаки постарше женятся, и ничего…
Гораздо ревнивее относились станичники к тому, что рабочие-иногородние строят для Любы Бабкиной дом. И чего она так вознеслась? Подумаешь, муж был урядником. Так в станице много урядников. Вон, даже вахмистры есть. Не говоря уже о том, что станичный атаман по чину войсковой старшина1212
По армейскому званию – подполковник, но на погоне носил три звезды
[Закрыть].
– Бедный Васька, – судачили злопыхательницы. – Первая жена родами умерла, а вторая – родить не смогла. И ведь они целый месяц прожили. Так и не оставил после себя родного семени… Выходит, Любка бесплодная?
Чего греха таить, кое-кто ей завидовал. Никто из вдов в станице не жил так привольно и богато, как эта молодая вдова. Что захотела, то и делает, ни на кого не оглядываясь.
Родители Василия деньги, которыми поделилась с ними Люба, отложили на старость, а эта ничего не боялась, тратила, не считая.
Тут завистники были не правы. Люба все считала. Она и в школе отличалась от многих учеников тем, что умела быстро складывать в уме самые большие цифры. Учитель математики даже приговаривал:
– Эх, Гречко, тебе бы парнем родиться, не иначе, до министра финансов могла дослужиться.
Люба не хотела быть министром, но она хотела жить не так, как жили станичники, а так, как живут богатые люди в городе. Она побывала в Екатеринодаре всего однажды, но высокие двух-трехэтажные дома, видневшиеся в центре, пусть и не сплошь, не повсюду, но там, где они были, выглядели богато. И все рядом с ними выглядело по-особому. Каждому становилось ясно, что здесь живут люди особенные, не такие, как все. И тогда она себе будто клятву дала: когда-нибудь и у меня будет такой же дом!
Когда Люба начала стройку, она еще не знала, кто будет заниматься непосредственно домом. Так что сначала каменщики делали самую несложную работу. Но Люба понимала, для того, чтобы выстроить двухэтажный дом, ей нужен руководитель строительства. Настоящий. Тот, который умеет строить каменные дома.
Она подумала про «городок». Вот где были специалисты всех мастей! Идти самой, искать, ей не хотелось. Люба боялась, что не сможет как следует с ними договориться. Не сможет толком объяснить, что ей нужно. И вообще, если только строители почувствуют, что у нее есть деньги, то, пожалуй, и обманут.
В общем, она опять пришла к атаману. Нарочно оделась поскромнее, и говорила с Павлюченко, все больше опустив глаза. Он не должен был видеть в них огонь решимости и желание достичь своей цели, которые вполне мог бы принять за гордыню.
– Иван Федорович, не посоветуете, где мне найти хорошего строителя, дом построить?
– Так у нас хороших строителей много.
– Нет, мне не хату нужно строить, а двухэтажный дом.
– Это тебе-то одной? – удивился атаман, чем очень Любу обидел. Неужели большие дома строят только большие семьи? – Зачем тебе такой большой, одной?
– Мне, между прочим, еще и девятнадцати нет. Думаете, моя жизнь уже кончилась? – тихо спросила она.
Павлюченко смутился.
– Отчего же, у тебя вся жизнь впереди!
– Вот и я так думаю. Так не посоветуете строителя?
– Есть в городке такой. Недавно появился. Говорит, из Тулы. Но то, что диплом строителя у него точно есть, я сам видел.
– Дадите его адрес?
– Отчего не дать, дам… Пожалуй, я с тобой схожу. Такие дела лучше мужчине обсуждать.
На это Люба возражать не стала. Несмотря на свою молодость, она уже научилась добиваться своего так, что мужчины думали, будто делают ею задуманное по собственной воле.
Строитель с дипломом оказался худощавым молодым мужчиной лет двадцати пяти. Он снимал комнатку у кузнеца, к которому со временем собиралась прийти и Люба. Когда дом будет построен, она закажет ему кованый забор и ворота с орлами…
Атаман и девушка застали строителя в кузнице, где он помогал кузнецу держать какой-то металлический штырь.
– Сам атаман пожаловал, да еще с такой красавицей, – насмешливо проговорил строитель. Люба даже не узнала, как его зовут? Но успела рассердиться на эту его насмешливость. Такой взрослый и такой несерьезный. Даже Люба в свои восемнадцать лет и думать забыла, насмешничать над старшими. – Вы ко мне или к Виктору Демьяновичу?
– К вам, Леонид Владимирович, – сказал атаман, – выйдите, пожалуйста, на два слова.
– Охотно. Давно меня никто не спрашивает. Приходится вот огненных дел мастеру помогать, чтобы обеспечить себе пропитание.
– Думаю, Любовь Михайловна как раз и пришла с тем, чтобы оплатить ваше пропитание, – усмехнулся Павлюченко.
– Вот как, и каким же образом?.. Я имею в виду, что я должен для этого делать?
– Построить мне каменный дом. Двухэтажный, – сказала Люба.
В глазах строителя мелькнуло удивление, смешанное с уважением. Скорее всего, удивила его именно молодость заказчицы. И атаман, сопровождающий эту… совсем девчонку.
– Двухэтажный, – повторил он. – В вашей станице никто такого не строил.
– Причем, на возвышении, которое она выкупила у станичной казны. Никто этот косогор брать не хотел.
– Вот как! Я очень рад.
Он скользнул взглядом по лицу Любы.
– Вид у вас нерадостный, Любовь Михайловна.
– Люба совсем недавно потеряла мужа, – сухо заметил атаман.
– Молодая вдова… – пробормотал строитель себе под нос.
– Что вы сказали?
– Не обращайте внимания. Это я так, песню одну грустную вспомнил… А вы, Иван Федорович, надо понимать, сопровождаете Любовь Михайловну?
– Надо понимать так, Леонид Владимирович: не думайте, что эту девушку некому защитить!
– Но я ничего такого и не думал!
– Мы относимся к женщинам не так, как вы, иногородние…
– А как мы относимся к ним?
Люба почувствовала, что строитель начинает закипать.
– Иван Федорович, – проговорила она, – вы забыли, зачем мы пришли.
– Простите, Любовь Михайловна, но я хочу, чтобы этот человек знал…
– Давайте не будем ссориться. Ведь Леонид Владимирович пока не сделал ничего, за что стоило бы с ним так разговаривать.
Павлюченко обиженно надулся: вот эти Гречко все такие, себе на уме. Другая бы женщина радовалась, что сам атаман решил заняться ее делами.
– А, делайте, что хотите! – махнул он рукой и нарочито обиженно отвернулся.
Строитель спрятал усмешку.
– Хотите, чтобы я составил вам проект?
– И чтобы руководили строительством. Я уже наняла рабочих… Но, может, вы хотите нанять других? Я даю вам… все права.
Он внимательно взглянул ей в глаза.
– Вы непохожи на других казачек.
– А вы что, их хорошо знаете?
Строитель смущенно кашлянул.
– М-да, и язычок у вас острый, как бритва. Как вы между собой говорите? Не займай!1313
(куб.) – не трогай
[Закрыть] Что ж вы так уж от нас отгораживаетесь, и презрительно губки морщите? Думаете, что иногородние – совсем другие люди? А на самом деле, все мы одинаковые… Так где, вы говорите, дом решили строить? Не там ли, куда подводы с щебнем и песком уже третий день ездят? Завтра я буду на вашем участке в семь часов утра. Вас это устроит?
– Устроит… Пойдемте, Иван Федорович, – Люба тронула атамана за рукав. – Мы уже обо всем договорились.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
