Текст книги "Казачья доля: воля-неволя"
Автор книги: Лариса Шкатула
Жанр: Исторические приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
Глава тридцатая
Через год после приговора – Семена за конокрадство приговорили к восьми годам каторжных работ – семья Гречко получила с каторги письмо, в котором их сын и брат рассказывал родным о житье-бытье. Отец прочитал вслух, повздыхал, а потом Люба взяла его себе и постоянно перечитывая, выучила наизусть.
Семен не любил жаловаться, но даже в тех редких строчках, в которых он описывал свое житье-бытье, чувствовалось, как несладко ему живется.
Зато Семен подробно описывал устройство соляного промысла, как будто его родственники тоже собирались соль добывать.
Любу поразило то, что солевой раствор в солеварню подается по деревянным трубам, сделанным из выдолбленных внутри бревен, щели между которыми заливались самой обычной смолой.
Вряд ли, она тоже могла бы пользоваться выдолбленными бревнами, но ей хотелось, чтобы в доме, который для нее строили, была вода. Она сама не видела, как воду проводят в дома, но была уверена, что это можно сделать.
Как Люба тогда утерла нос станичникам, если даже у атамана во дворе имеется колодец, а про воду в доме никто и не заговаривает! Правда, и двухэтажных домов ни у кого нет. Богатые казаки до сих пор строят хаты, пусть и покрывают их уже не камышом, а черепицей или даже листовым железом.
Хаты на подворье строятся одна за другой, по мере того, как растут семьи сыновей, порой даже их подводят под одну крышу.
И богатство считается вовсе не каким-то особым домом – живут так, как жили отцы и деды, а поголовьем скота, количеством земли, для обработки которой богатым казакам уже не нужно надрываться самолично. Для этого имеются иногородние. Они нанимаются либо работниками, либо отдают часть урожая за аренду земли.
А Люба захотела выделиться по-другому. Возможно, часть земли и придется сдавать, но нужно было поставить дело так, чтобы оно не зависело от погоды. То есть, к примеру, разводить скот. Не скаковых лошадей, как об этом мечтал ее брат Семен, а хороших высокоудойных коров, или бычков на мясо. Да мало ли! Нужно будет позвать финансиста, который бы все это просчитал, а потом животновода, который бы смог наладить мясомолочное производство. Рабочие руки всегда найдутся! А сейчас ей самой придется прикинуть, имеется ли у нее под такие грандиозные планы обеспечение?
То есть, оно имеется, но Любе не хотелось бы, чтобы об этом кто-то знал. И так уже удивляются, откуда у Василия оказались такие большие деньги? Кажется, она совсем запуталась при попытке всех обмануть и никому не признаться, что у нее есть деньги. И очень даже хорошие.
Сейчас все-таки главное – выстроить дом. Может, она и ошибается, и нужно все делать одновременно: закупать скот, строить хозяйственные постройки, покупать пастбища…
Нет, вначале дом! Нужно упереться, стоять на своем, чтобы никто не мог ее переупрямить и сбить с пути, на который она встала.
Главное, дверь из ее дома ни за что не будет выходить прямо в конюшню. Конюшню строители уже ставят в стороне. При ней будет небольшая хатка с земляным, как водится, полом, и в ней будут жить конюх и сторож. В свою конюшню она поставит семь лошадей брата, пять лошадей ее собственных, из тех, что пригнали в станицу как наследство Василия. Она будет за ними ухаживать до тех пор, пока Семен не вернется. А потом доверит ему и своих лошадей, чтобы заняться только коровами. Леонид сказал, что построит ей ферму, где будут содержаться коровы. Со временем у Любы появится свое стадо.
Для этого молодой хозяйке придется нанять работниц из городка. Мысли ее начинали путаться. Она не привыкла задаваться такими большими планами. И всегда над нею кто-то стоял: сначала родители, а потом – пусть и ненадолго – муж. Словом, ей хотелось так многого, что мысли разбегались, и не у кого было Любе попросить совета, потому что все ее старания почему-то принимались станичниками, мягко говоря, настороженно.
Наутро – Люба все еще жила в родительском доме и хозяйственными делами продолжала заниматься там же – отец робко намекнул, что со временем в дом придет, как он сказал, новая мама. Видно, слово мачеха к своей возлюбленной ему применять не хотелось. А с другой стороны, куда денешься: мачеха, она и есть мачеха.
У самой Матрены Журбы хозяйство тоже было крепкое, но Михаил Андреевич ни за что не хотел «идти в примаки». Зачем, пусть Матрена в его дом приходит, как жене положено. Возможно, Матрена и сама этого хотела, но она была слишком хитра, чтобы в том признаться. У нее тоже, как и у падчерицы, были свои большие планы.
Люба подумала, что не заговори она о том с родителями Василия, пришлось бы ей остаться у них на всю жизнь… А как, к примеру, она могла бы найти себе мужа, при живых-то свекрах? Как бы они ее ни любили, а видеть, что жена покойного сына с кем-то хороводится…
Конечно, Люба могла бы пойти к атаману, поплакаться, что у нее, бедной вдовы, нет своего угла, и на заседании правления ей бы чего-нибудь выделили… Но Люба… никогда бы она не пошла с протянутой рукой!
А если так, – прочь все сомнения! Она будет строить свой дом. А потом заберет к себе Гришу и, когда придет с каторги Семен, то и Семена.
Отцу на его слова насчет новой жены, она так и сказала:
– Попроси Матрену, пусть подождет, пока я дом построю. А тогда перейдет к тебе, и живите в мире и согласии.
Отец укоризненно на нее взглянул: мол, а чего бы ты хотела, чтобы я так и старился один?
Каждый из них был по-своему прав, но каждый при этом остался недоволен поведением другого.
Строитель Леонид Владимирович ждал Любу в конце дорожки, ведущей к тому месту, которое молодая вдова накануне огородила колышками, связанными между собой веревкой.
– Здравствуйте, хозяйка! – строитель поклонился ей, показалось, с некоторой насмешливостью, но Люба решила не обращать на это внимания. – Кажется, вы широко размахнулись. Я вчера не спросил, у вас есть дети?
– А зачем вам это знать?
Тот пожал плечами.
– Хотелось бы прикинуть, сколько комнат будет в вашем доме, их назначение. Например, какой должна быть детская комната, на сколько детей. Количество комнат для гостей. Спальни, кухни, ванные комнаты – ведь вы все это хотите?
– А это можно будет сделать? – с некоторой робостью поинтересовалась Люба; то, что многим в станице, да и ей самой казалось трудно осуществимым, этим молодым строителем воспринималось, как нечто само собой разумеющееся.
– Конечно, можно. Правда, это вам обойдется в копеечку – придется трубы, насосы и все прочее возить из города на телегах, но, как говорится, хочется, хуже, чем болит. У вас ведь есть деньги на все на это?
– Деньги-то есть, – Люба будто в задумчивости поджала губы. И этому строителю она не собиралась признаваться в том, сколько у нее денег и откуда. – Но не знаю, надолго ли их хватит. Все равно мы будем строить до тех пор, пока не кончатся.
– А потом?
– А потом я буду думать, где достать еще…
Он опять как-то потаенно улыбнулся, так что его улыбку она скорее почувствовала, чем увидела.
– Хочу спросить о главном: вы готовы мне доверять?
– В чем? – не поняла Люба.
– Во всем. Материалы ведь буду покупать я, не так ли? И они должны быть хорошего качества.
– Мне казалось, что я тоже…
– И вы тоже, но не всегда у вас может получиться – хозяйство большое, везде нужно успеть. У вас могут появиться свои дела, и в то же время доверить вам, закупать все самостоятельно, я не смогу.
Люба приготовилась обидеться, но он поспешил объяснить:
– Вам ведь не приходилось делать этого прежде?
– Не приходилось.
– Вот, а желающие обмануть новичка всегда найдутся.
Он посмотрел на колышки, промерил всю длину ногами и взглянул на хозяйку будущего дома.
– Да, вы и в самом деле размахнулись. Это же не дом, а целый дворец. Может, доверите мне разметить фундамент?
– Фундамент?
– Именно. Это ведь не ваши… турлучные стены. Камню, да еще выложенному в два этажа, хорошая опора требуется… А вообще, я вам очень благодарен.
– За то, что я вам даю работу?
– За возможность воплотить в жизни все, о чем я мечтал еще в институте.
– Вы что же… – Любу озарила внезапная догадка. Она даже вздрогнула от осознания. – Вы никогда прежде не строили домов?
– Никогда, – он испытывающе взглянул на нее. – Но меня этому учили опытные строители. Вы ведь не побоялись взяться за такое дело, за которое до вас никто не брался. По крайней мере, в вашей станице.
Что же это получается? Дом ей будет строить тот, у которого, кроме бумаги, нет на это права… Что она говорит!.. А вдруг случится так, что дом, им построенный, возьмет и завалится, вся станица будет смеяться над Любой Гречко… то есть, Бабкиной, как она хотела вознестись над всеми станичниками. Ха-ха. Решила каменный дом построить!
– Вы не бойтесь, – сказал ей этот самый… Леонид Владимирович. – У меня кроме теории, есть и практические навыки. Например, я несколько раз помогал опытным строителям и перенял их опыт… И вообще, глаза боятся, а руки делают! Начнем?
– Начнем, – вздохнула Люба.
Она согласилась. А что ей оставалось?
– Я тут уже кое-что узнал, – говорил между тем строитель. – Например, кирпич лучше брать на заводе Ситникова, потому что у него один десяток – на копейку дешевле.
– У нас говорят: дешевле рыбка – погана юшка! – ехидно заметила Люба; не все ж одному строителю учить ее уму-разуму.
– Мудрое замечание, – согласился Леонид Владимирович, – только Ситников недаром цену низкую держит. У него производство налажено таким образом, что он может производить кирпич с меньшими затратами, а вовсе не в ущерб качеству! Так что я обещаю и впредь следить за тем, чтобы не удорожать строительство. Тогда, глядишь, хватит и тех денег, что вы припасли.
– Я не припасла, – покраснела Люба, – это мой муж… говорят, в бою добыл. Брат оказался рядом с ним, вот мне его деньги и переслал.
– А где же ваш брат? Или у него слишком большая семья, чтобы помогать еще и вам?
– Мой брат на каторге, – выпалила Люба.
Она старалась не признаваться даже самой себе: после того, как станичники узнали про осуждение Семена, они не то, что откачнулись от семьи Гречко, а как-то сделались холоднее, что ли. Наверное, в свое время Люба и сама поостереглась бы водить дружбу с семьей каторжника. Потому она и призналась во всем строителю: пусть знает. А вдруг ему не захочется, связываться с той, у которой брат на каторге?
– Что поделаешь, от сумы и от тюрьмы не зарекайся, – просто заметил строитель.
– И вы говорите об этом так спокойно?
– А я должен теперь от вас шарахаться? Обходить, будто прокаженную…
– Нет… но некоторые наши станичники… как раз и стали обходить нас стороной.
– Ваш брат убил кого-нибудь?
– Он украл лошадей… с клеймом царской конюшни.
– Он и раньше… занимался конокрадством?
– Нет, что вы! У него два георгиевских креста за храбрость. Никогда копейки ни у кого не взял. А тут… У него мечта была, вывести лошадь кубанской породы. Говорил, что же, донские казаки могут, а мы – нет?
– Бес его, значит, попутал? Что ж, с мечтами так бывает: кто очень сильно чего-то хочет, в некоторый момент будто слепнет. Точнее, близость мечты его ослепляет, и он забывает обо всем, чему учили его отцы и деды…
– Вы так говорите, будто брата не осуждаете.
– Скажем так, я его понимаю. Осуждать… кто без греха, пусть бросит в меня камень. Думаю, он достаточно поплатился за свою мечту.
Глава тридцать первая
Нельзя сказать, что незаметно прошло время, но как ни медленно оно тянулось, минуло два с половиной года с тех пор, как Семена по этапу пригнали на каторгу, на соляной промысел. Никогда прежде он не думал, что отсутствие свободы может так изменить человеческую сущность.
Сейчас никто бы не узнал в этом худом поникшем каторжанине с искорками седины в нестриженных волосах бравого казака Семена Гречко.
Работа была тяжелая, выматывающая, нескончаемая, и потому Семен не находил ничего лучшего, как думать о своем будущем. О том, которое наступит… через пять с половиной лет. Он отработал треть положенного срока. Даже чуть меньше.
Все это время его постоянно бросало от надежды к полной безнадежности. Вся его жизнь в один миг сломалась, превратилась в жалкое подобие того, что могло бы быть, не начни Семен воплощать в действительность свой безумный план.
Из похода в горские аулы казачий полк вернулся победителем. И командир обещал дать казаку Гречко третью награду, потому что он вел себя безупречно, со своим конем ходил в разведку, сражался в открытом бою с таким умением, что горцы, и сами отчаянные воины, порой шарахались при одном взгляде на этого отчаянного казака…
Все должно было сложиться наилучшим образом. Но Семен сам все испортил. Он думал, что ради достижения мечты можно и украсть.
Между тем, новости по России, хоть и с опозданием, доходили и в этот нелюдимый край, где Семен и его товарищи добывали для страны соль.
Так каторжане узнали, что на престоле, в связи с убийством Александра II, появился Александр III.
Семен, который прежде не очень любил о себе рассказывать, вдруг разоткровенничался со своим товарищем по бараку, Иваном Оглоблиным. Рассказал ему, как возвращаясь с русско-турецкой войны, при обозе, случайно познакомился с великим князем Александром Александровичем. Тем, кто теперь был коронован на российский престол.
– Не может быть! – восторженно ахал Иван, слушая рассказы Семена. – Каторжник – сидел рядом с царем!
– Что ты болтаешь! – рассердился рассказчик. – Разве я тогда каторжанином был? Заслуженным воином, дважды георгиевским кавалером!
– Вот я и говорю, повезло!
– Нет, друг мой, когда человек ведет жизнь праведную, чтит Бога, любит Царя и защищает Отечество, все, что с ним происходит хорошего, называется не везением, а наградой. Понимаешь?
– Ну, тогда если это не просто везение, чего же ты не возьмешь и не напишешь царю?
– Как так – написать? Напомнить, что он удостоил своим вниманием человека ничтожного, не умеющего ценить подарки судьбы?
Иван с досадой сплюнул.
– До чего ж ты, Гречко, человек некрепкий! Уж если пошел по выбранному пути, так нечего и метаться, пытаться вернуться или еще того хуже, просить у других прощения за то, что ты на своем пути что-то неправильно сделал… Нет, если та встреча с царем была тобой не заслужена, значит, планида у тебя такая: тянуть полный срок!
– Все дело в том, что меня не отпускает чувство вины. Я ведь всех подвел: и родителей, которые должны были бы мной гордиться, и атамана – он так в меня верил. И крестного. Казак – и вдруг конокрад!
– Семен, ты либо продолжай еще пять с половиной лет виноватиться, либо садись и пиши новому императору просьбу о помиловании. Как он, говоришь, просил тебя, его называть? Александр Александрович. Вот и напиши, так, мол, и так, Сан Саныч, бес попутал. Захотел я в своем краю вывести новую породу лошадей, а у вас попросить производителей не осмелился…
– Ты надо мной смеешься? Да я о таком и подумать бы побоялся. Кто я такой, а кто – он!
– Конечно, сидеть рядом с императором на берегу, с удочкой в руках, и ни о чем его не попросить!.. Может, это и хорошо. По крайней мере, ты обратишься к нему с одной единственной просьбой, в которой отказать тебе будет трудно.
Они еще долго говорили, но Семену понадобилось еще несколько дней, чтобы все обдумать и решиться. Может, прав Иван? В крайнем случае, все останется так, как есть.
Семен письмо императору написал, но ничуть при этом не обольщался. Он представлял себе Александра III читающим письмо с гримасой пренебрежения: и этому человеку я оказал милость! Приблизил его к себе, пусть и на краткие мгновения… Вполне может быть, что письмо ему и не покажут. Да если он станет читать письма со всей страны, жить некогда будет. Зря он дал Ивану себя уговорить!
Оказалось, не зря. Однажды его вызвали к мастеру промысла, и тот, удивленно оглядывая самого обычного каторжанина, сообщил ему.
– Пришло письмо из канцелярии его императорского величества – Александр III, собственноручно, подписал тебе помилование!
Он еще раз взглянул на письмо с гербами.
– Ты что, какой-то известный человек, о чем мы не знали?
– Самый обычный, – пожал плечами Семен. – Просто мы с императором были знакомы, еще, когда он был просто цесаревичем.
– Просто цесаревичем! – ошеломленно повторил мастер и взмахом руки отпустил его. – Так что, Гречко, иди, собирайся. На дорогу до дома тебе за два с половиной года два рубля сорок три копейки причитается. В конторе получишь…
И пошел Семен, одетый в старенькую гимнастерку и потрепанную же бекешу, которую он обменял на свою, вполне приличную, с одним освободившимся каторжанином еще на этапе.
Тот, помнится, спросил:
– Сколько лет тебе дали?
– Восемь, – ответил Семен.
– Ну, и зачем она тебе? Сгниет на складе. А ты хорошему человеку поможешь, которого дома жена ждет. Не в лохмотьях же к ней являться!
Вот и получилось, хорошему человеку свою одежду отдал, а сам шел в лохмотьях. Но в городе Черкасске ему повезло: какая-то женщина продавала хорошую черкеску и отличный серяк1414
Верхняя мужская одежда из плотного сукна
[Закрыть], почти неношеный, и за все это он заплатил один рубль десять копеек. Половину того, что у него было. Но зато серяк не раз спасал его в холодные зимние ночи.
Да, зима уже наступила и по календарю, хотя вышел Семен в путь в конце ноября. Ночевал он, где придется. Пару раз даже в одиноких скирдах, по соседству с полевыми мышами. Старался беречь деньги, которых после покупки одежды у него осталось совсем мало.
Но это все были такие мелочи!
Пусть его освободили не в лучшее время года. И идти ему было трудно, в основном по бездорожью. Особенно, когда путь его пролегал по южным местам. Остались в стороне заснеженные равнины средней полосы, и, чем ближе подходил он к родной сторонке, тем сумрачнее выглядели окрестности.
Зима здесь явно задерживалась, и с началом декабря все еще не высыпал снег, а наоборот, стало появляться солнце, и порой Семену было так жарко, что приходилось идти нараспашку, а то и просто нести серяк на плече.
Он еще ничего не знал: как живет его родня, как здоровье родителей, но уже казалось, что теперь его ждут только хорошие вести, и после всего пережитого у него все будет хорошо.
На каторге к нему стали приходить мысли о том, что зря он в свое время не женился – были же хорошие девчата, которым Семен нравился. А теперь ему уже двадцать шестой год, а нет у него ни жены, ни детей, и неизвестно, когда будут.
Гришка вырос, он уже парубок. Люба… Может, она опять вышла замуж, и у Семена появились племянники?
Правда, потом он оборвал мысленные стенания: что было, то произошло, а какой у него будет новая жизнь? Придет – разберется!
Глава тридцать вторая
Первым, кто Семена встретил на краю станицы, оказался брат Гришка. Это был уже почти парубок – вытянувшийся, как тополь, отрок с длинными руками и ногами. Жеребенок, не достигший взрослого возраста, но уже и не ребенок. «Ему ведь четырнадцать лет минуло!» – прикинул про себя Семен, обнимаясь с братом. Он даже поначалу не узнал Григория. Брат сам его окликнул:
– Сема!
И тот, вглядевшись в почти незнакомое лицо парубка, увидел и ту самую живость глаз, и белозубую улыбку, в которой не хватало половины переднего зуба. И особый, материнский взгляд, странным образом перешедший ко всем ее трем детям. И даже старый отцовский треух, который надевали все мужчины Гречко, выходя зачем-нибудь во двор. Надо же, до сих пор жив!
Гришка отправился за околицу, конечно же, не для встречи брата, он и не знал, что тот придет, а шел к лиману, нарезать сухого камыша. Он собирался научиться, плести циновку, как обещал ему Ли.
Недавно к городку прибился… самый настоящий китаец, который почти правильно говорил по-русски. По крайней мере, Гриша общий язык с ним нашел. Все звали китайца просто Ли, и он помогал на подворье кузнецу, ставшему в последнее время одним из самых зажиточных людей городка – этой иногородней части Млынки.
По виду не слишком сильный, но сухой и гибкий, Ли умел обращаться с лошадьми, и потихоньку хозяин сделал его своим конюхом.
Китаец вставал чуть свет, кормил скот, мыл-чистил, прибирал в конюшне, но у него еще оставалось время делать такие штуки из обыкновенного камыша, что станичники диву давались. Наверное, этот зимний камыш уже не годился для чего-нибудь хорошего, но Григорий воспользовался предлогом, чтобы в очередной раз попасть на подворье кузнеца.
Гришу с Ли познакомила Диана. Его детская, так и не прошедшая любовь. Но он никогда не позволял себе говорить о ней с кем-либо, а просто украдкой взглядывал на Диану, каждый раз находя в ней какую-то особую привлекательную черточку.
В любом другом случае кузнец Виктор Демьянович не допустил бы того, чтобы казачонок вертелся возле его дочери. Не сегодня-завтра дочка заневестится, за нею нужен был глаз да глаз, но Диана дружила с Григорием уже шесть лет, и никогда строгий отец не замечал ничего такого, за что хлопца стоило бы отлучить от дома. Не так-то много друзей было у дочери, чтобы гнать прочь тех, которые есть…
– Мы тебя не ждали, – от возбуждения быстро говорил Гришка. – Говорили, тебе дали восемь лет, а прошло только…
– Два с половиной года, – подсказал Семен.
– Ты сбежал, да? – глаза брата загорелись. Он меньше всех расстраивался, что у него брат – каторжник. Скорее, наоборот. Он представлял себе Семена чуть ли не героем, который украл лошадей не откуда-нибудь, а из царской конюшни! И если бы не слуги атамана, кто знает, это могло так бы и остаться незамеченным, и Семка вернулся бы домой выводить коня-мечту!
После того, как Семен отправился по этапу, его семье передали торбу с вещами, в которой, кроме подарков для всех родных, были два Георгиевских креста, и памятный значок на папахе… А разве Георгия кому-нибудь просто так дают?!
– Нет, – усмехнулся старший. – Царское помилование мне вышло… А куда ты меня ведешь-то?
Семен с подозрением взглянул на брата: что произошло в его отсутствие? Неужели из-за него у семьи отобрали их дом, и теперь все Гречко живут… в какой-нибудь убогой землянке?
– Да, к отцу потом сходим. Его есть, кому утешать…
Это что-то новое. Никогда прежде Григорий не отзывался о родителе… с пренебрежением. Семену даже тревожно стало. Отец и мать! Вот кто первый должен его увидеть. И почему Гришка говорит только об отце. Нет, нужно разобраться со всем немедленно!
– Пусть вначале Люба порадуется, – твердил Гришка и как маленький тянул его за руку.
Семен скорее от растерянности продолжал идти за младшим братом. Сначала к Любе… Но дом Бабкиных тоже остался позади.
– А как же мама, она живет у Любы?
– Ты разве не знаешь? – Григорий от удивления остановился посреди дороги. – Мама больше двух лет как померла. Мы тебе писали.
– Я ничего не получал, – глухо пробормотал Семен, совершенно неготовый к такой страшной новости. – Мама умерла?!
– Умерла, – вздохнул Гришка. – Так быстро, никто не успел и…
– Приготовиться, – машинально подсказал Семен.
Новость его оглушила. Сколько дней на каторге он представлял себе, как подходит к родному дому, и навстречу ему выбегает мать, обнимает, целует, смеется от радости, и вот… Даже теперь он почему-то идет не домой, а увлекаемый младшим братом неизвестно куда.
– Все! – рассердился Семен, – если ты мне тотчас не объяснишь, что случилось, почему ты ведешь меня на край станицы, я дальше не пойду.
– Ну, Сема, – протяжно сказал Гришка, – ну, я хотел, чтобы ты сначала увидел…
– Что я должен увидеть?
– Посмотри туда, видишь…
– На Сорочьем пригорке кто-то построился?
– Красивый дом?
– Дворец!
– Люба наша построилась! – выпалил Гришка и торжествующе взглянул на старшего брата, словно этот дом выстроил он.
– Люба? – Семен от неожиданности опять остановился, соображая. Этот красивый каменный дом – построила его сестра? – А где она деньги взяла?
– Так их же вахмистр привез, после Бабкина остались, и те деньги, что ты передал. Они до сих пор у отца…
В голосе парубка послышалось недовольство. Наверняка ему хотелось что-то и для себя, но жизнь повернулась так, что он остался вроде не у дел. Конечно, Люба взяла его в свой дом, поит-кормит, но Сема ему – родной брат, в то время как тетка Матрена со своими тремя детьми не оставляла Гришке никакой надежды.
Семен мог бы сказать, что деньги добыл он и поделил их, чтобы не обижать семью погибшего, но и сам устыдился своих мыслей. Жалеть теперь о своем же добром деле!.. А то, что деньги у отца, так у кого же они и должны быть?
Наверное, Гришка это прочел в его глазах, потому что пояснил.
– В доме теперь кто заправляет? Тетка Матрена, отец ее во всем слушается и деньги твои ей отдаст, глазом не моргнет. Люба хотела взять их у него взаймы – дал всего пять золотых!
– Думаешь, он и мне их не отдаст?
– Может! – горячо заверил Гришка. – Такая баба, как она, запросто может казака воли лишить. Он при ней и пикнуть не смеет.
– Думаешь, она его бьет?
– Не знаю, а только сам увидишь – нашего отца теперь не узнать.
– Потому ты меня к Любе и ведешь?
– Она тебя, знаешь, как ждет! Все время приговаривает, что, вдруг тебя раньше отпустят? Как в воду глядела! Она говорит, что если бы смогла нам с тобой заменить маму…
Гришка закашлялся и отвернулся, помолчал, но тут же вновь оживился.
– Ты бы видел, у нее все в доме, даже этот, как его… нужник! Такой белый… фанянсовый. И вода прямо в доме.
– Никогда бы не думал, что Люба сможет все деньги пустить на такое дело! – пробормотал Семен. – Любая бы казачка на ее месте их за образа положила, на черный день.
Дорога к дому, тоже мощеная камнем, была словно мост через чернозем, каким славилась Млынка. По обе стороны от металлических кованых ворот были высажены в ряд небольшие елочки. А посреди круглого, присыпанного подтаявшим снегом бассейна, возвышалась скульптура юной девушки, чуть склонившей к плечу озорную головку.
– Вот это, да! – только и смог прошептать Семен, отмечая, как открываются большие парадные двери, и по мраморной лестнице сбегает знакомая фигурка сестры в наброшенном на плечи полушубке.
– Сема, Семушка! – она с разбегу зарылась лицом в его серяк, смеясь и всхлипывая. – Я знала, я верила, что тебя отпустят…
Она на мгновение оторвалась от него, чтобы взглянуть в глаза.
– Ты ведь не сбежал?
– Не сбежал, – чуть улыбнулся Семен.
– Его помиловали! Сам император! – горделиво подсказал Гришка.
– Ничего, теперь мы им покажем! – сказала, будто пригрозила Люба. Кому? Но вслух сказала. – А я как чувствовала, что к нам дорогой гость пожалует. Ольге наказала, чтобы борщ свежий сварила, пирогов напекла.
– Кто такая Ольга?
– Так, одну девушку взяла, из городка. Бедную. Такая худющая была, а у меня отъелась…
– Ты теперь сама у плиты не стоишь? – лукаво поинтересовался Семен, увлекаемый сестрой обратно к дому.
– И не говори! Сбросила с себя этот хомут. Да и когда? За строителями надо присмотреть? Надо. Хоть за ними Леонид Владимирович смотрит, а и женский глаз не помешает. Гриша вон растет, ему хорошо кушать нужно. Да и рабочих я обещала кормить. Не буду же я жалеть хлеба для рабочих.
– Развернулась ты, Любашка!
– Развернулась, – согласно кивнула сестра. – И ты если захочешь, тоже развернешься. А там… такие дали открываются, дух захватывает!
– Думаешь, для того достаточно захотеть?
Поневоле в его голосе прозвучала насмешка. Семен примерно догадывался, что Люба имела в виду, но хотел услышать ее мнение. А она вдруг остановилась и оглядела его с ног до головы.
– Ты вернулся другим, надломленным, что ли… В глазах у тебя страх, в голове седина. Тебе же всего двадцать пять лет, а будто все сорок. Я вот однажды подумала: конечно, надо бы жить так, как от века наши предки жили: мужчины – служба, женщины – дети и хозяйство… На дворе уже конец девятнадцатого века, а мы все по старинке.
– Еще не конец, – поправил ее брат, – скоро восемьдесят первый год. Еще два десятка лет. За это время, знаешь, сколько всего может случиться. Тебе самой сорок стукнет… А если серьезно… Смотри, я попробовал жить не так, как все, захотел быстро разбогатеть, лошадей-производителей украсть, а не самому вырастить, и что из этого вышло?
– Значит, до конца все не продумал.
– Ты посмотри, в этой красивой голове просто-таки разбойник сидит… Скажи лучше, чего тебе самой хочется?
– Если получится, выйти замуж за любимого человека, продать тебе этот дом и постройки, и уехать в город.
– Ты строила этот дом, чтобы его продать?
– Не просто продать, а продать тебе. Понимаешь, когда я его построила, поняла, что мне уже другого хочется. Вырваться отсюда. Переехать в Екатеринодар. А, может, и в сам Петербург, учиться…
Семен смотрел на сестру во все глаза. Когда-то ей хотелось одного: выйти замуж за Дмитрия Иващенко. И, случись это, возможно, большего она уже бы не захотела… Не было бы счастья, да несчастье помогло. Выходит, далеко не всегда любовь помогает человеку летать, некоторых она крыльев лишает. Хочется человеку возле любимого сидеть, и больше ничего…
– А там, когда у нас родятся дети и подрастут, отдать их на учебу, откуда не забирать во время посевных и сбора урожая, построить себе дом, еще побольше этого, устраивать балы и вечера…
Семен даже растерялся от ее планов. Сколько ему прежде случалось говорить с молоденькими девушками – дальше планов выйти замуж и родить много детишек, у них не шло. А Люба… Неужели это у нее от матери? Но та жила в станице, смирилась, ничего другого не хотела… Или ее дети просто о том не знали?
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
