Текст книги "Другая жизнь"

Он напряженно думал.

– Меня достала Берил.

– Это длится двадцать лет. Я имею в виду себя. Я хочу, чтобы я тебя достала! Я придумываю всевозможные капризы, чтобы вывести тебя из себя!

Он все еще стоял с подносом в руках – словно покорный раб.

– Мне было не очень приятно…

Пришлось начать сначала. Глинис права. Он даже забыл, какие слова и выражения употребляют во время серьезного разговора.

– Меня взбесило, что ты потребовала сварить другой рис.

– Браво, – сказала она с ухмылкой.

Ему было сложно вспомнить, как обычно люди ведут такие разговоры, и не просто люди, а супруги. Как он раньше разговаривал с Глинис.

– Больше всего раздражало то, что если я приготовлю еще рис, то ты и его не будешь есть.

– Верно. – Сказанное явно доставляло ей удовольствие. И все, что от него требовалось, сказать, что ему не нравится. – Да, и больше я ничего не съела, так?

– Да. А я приготовил рис по рецепту, который услышал по телевизору. Я специально поехал в супермаркет и купил бульон. Мне всего лишь хотелось сделать его вкуснее, разнообразить что-то. И вместо того чтобы поблагодарить меня, ты отталкиваешь тарелку. Заявляешь, что вкус отвратительный. На самом деле, вместо того чтобы готовить тебе еще раз рис, я мог просто размешать в тарелке пару ложек цемента. Для тебя все по вкусу похоже на цемент, и в этом нет моей вины. Для меня очень важно, если бы ты хоть иногда вела себя внимательнее и ценила, с каким трудом мне удается заботиться о тебе, чтобы… чтобы ты жила.

– Наконец-то. Вот что было самое трудное!

Шеп сам себе удивился. Он заплакал. Он не позволял себе этого с тех самых пор, как впервые прочитал о болезни жены в Интернете.

Возможно, он и не подхватил си-дифф, порой риск воздержаться от неверного поступка сильнее страха ничего не сделать. Он растянулся на кровати, на той части простыни, что оставалась мокрой, и положил голову на грудь Глинис. Она провела рукой по его волосам. Должно быть, ей совсем плохо: это утверждение – их ежедневная реальность. Впервые со дня их ужина в «Сити Крэб» в душе появилась уверенность, что она счастлива. Ему никогда не приходило в голову: единственное, что способно сделать жизнь женщины по-настоящему комфортной и по чему она действительно скучает, – это возможность утешать.

Глава 15

Свежий, хрустящий номер «Нью-Йорк тайме» так и лежал на столе нераскрытым. У них был уговор – договор, как выражалась Глинис, словно в этом была большая разница. Но никто последние дни не читал газету, и прежде всего сама Глинис. Он каждое утро забирал ее с крыльца и клал на ту часть стола, где всегда сидел сам. Содержание служило определенным символом перемен, «новостей», но сам предмет был лишь деталью привычной утренней рутины.

Синий. Пакет, в котором лежала газета, был яркого кобальтового цвета. Этот факт казался не менее важным, чем статьи на первой полосе. Обязательное разоблачение, если такое происходило: все как обычно. В настоящем не существовало важных и мелких вещей. Кроме нестерпимой боли и мук, возвысивших многих почти до святости, все происходящее вокруг имело одинаковое значение. Уже не было такого понятия, как важность.

Эксперимент. События развивались на фоне лежащей на столе газеты. Как в былые времена, когда она еще вместе со всеми пила кофе. («Фу, как это можно? Фу».) Прошлого не вернуть. А занятия аэробикой: «Еще отвратительнее кофе. Как же можно? Фу».

Вставать тяжело. Трудно смотреть на страницы. Стараться не делать резких движений. И дело не в проблемах со зрением, правда. Глаза еще в порядке – единственный орган, который пока не подвел. «Сфокусировать взгляд», – скомандовала она себе. На мгновение расплывчатые газетные страницы приобрели четкость. «Исследования не подтвердили влияние диеты с низким содержанием жиров на возникновение сердечно-сосудистых заболеваний и рака». Хм. Как давно ее это заботило: обезжиренный творог, молоко с голубизной, от которого кофе приобретал сероватый оттенок, – пустая трата времени. «Комендантский час призван подавить беспорядки, вызванные акциями протеста сектантов…» Ирак. А может, в другом месте, какая к черту разница. Раньше она обратила бы на это внимание, но сейчас вся информация о войнах сливалась в единую коричневую массу. Шумы на заднем плане. Войны происходили во все времена, если ты не можешь их прекратить, зачем о них вообще думать. Закончатся действия в одном месте, начнутся в другом, пусть воюют где хотят. Для Глинис всегда оставалось загадкой, как люди способны заниматься тем, что фактически гонит их из дома.

Невероятно, когда-то она могла усидеть на этом стуле и не упасть, при этом перелистывать страницы. Она всегда читала колонку об искусстве, просматривала рецензии на спектакли и шоу тех, кого знала лично (с надеждой, что рецензии будут отрицательными, что должно было расстраивать, но не расстраивало). Вырезала рецепты из кулинарной колонки по… вторникам? По средам. Ее муж, напротив, лишь беглым взглядом просматривал заголовки. За ужином (за «тем» ужином, когда еда доставляла удовольствие: срок давно истек) она бы потчевала Шепарда еще и невероятными подробностями из статьи о…

О чем? Что осуждала прежняя Глинис? Впечатленная, она задумалась: планы по восстановлению Всемирного торгового центра. Почему комиссия отвергла проект?.. «Не могу вспомнить фамилию архитектора. Собственно, она не имеет ровным счетом никакого значения». (Еще одно откровение: она никогда не подозревала, что мыслительный процесс требует таких затрат сил. Думать, оказывается, так трудно. Получается, что всего несколько мыслей, столь кропотливо сформулированных, доказывали, что силы потрачены с пользой. Даже такая: раньше она прекрасно обходилась без этого. Сейчас это стало ее жизнью: просто существовать. Однако и это медленно утекало сквозь одеревеневшие пальцы. По силе болевых ощущений, например, как по величине приза, полученного за заслуги, можно определить, насколько она еще жива, и в связи с этим удивляло, почему награда столь велика.)

Все верно, это был особенный вечер. У нее было приподнятое настроение. Они с Шепардом посетили выставку, на которой были представлены макеты объектов, которые предполагалось возвести на месте башен-близнецов. Из семи вариантов, представленных на большом экране, Шепард выбрал, естественно, весьма традиционный квадратный небоскреб. Сама Глинис предпочла проект, как его звали, какого-то иностранца. Она был околдована его работой: коллаж из динамичных фрактальных конструкций – многогранная кристаллическая структура, словно взорвавшийся изнутри кварц. Случилось простое чудо: понравившийся ей проект оказался среди фаворитов.

Вечером следующего дня она пребывала в печальном настроении. Из утренней газеты она узнала, что тот дерзкий и так взволновавший ее проект был безжалостно раскритикован отборочной комиссией. Один за другим все элементы, благодаря которым работа обретала легкость, своеобразие, неординарность, были урезаны, сглажены, сделав творение мастера банальным и ничем не примечательным. Острые углы исчезли. Изначальный замысел художника лишился своей живительной силы, словно из него выкачали все соки, как и из самой Глинис, она стала неуклюжей – и «приземленной», как Петра называла ее лопаточку для рыбы. Таким же лишенным торжественности, радости, игривости суждено быть и новому Всемирному торговому центру, и самой Глинис в будущем.

Воспоминания накатывали и отступали: обида и негодование при мысли о новом здании. В те дни она была еще способна думать о красоте вещей, всех. О линиях и изгибах, во всем. Может, это восхитительно, когда в тебе столько страсти. Однако Глинис сомневалась. Она забыла, что будило в ней страсть. Она не помнила, когда газетные статьи вызывали эмоции. Она была не в состоянии погрузиться в те же чувства даже сейчас, когда села и прочитала от начала до конца статью о Болгарии. Болгария. Поразительно, что она до сих пор способна произнести это слово.

Возможно ли помнить так долго то, что никогда не будет твоим настоящим?

Вопрос ускользал в сторону, как фотография на только что перевернутой странице. Она старалась придать мыслям ясность. Нет. Невозможно. Прежде чем крупинки внутренней веселости скатились по столу и разлетелись по полу, Глинис, болезненно поморщившись, подумала: «Значит, все, что хранилось в моей голове, прогнило». Как если бы она сложила дорогие сердцу фамильные драгоценности на чердаке с протекающей крышей, где их бы погрызли мыши, они размокли от сырости и покрылись бы плесенью. Любовь к Шепарду – впервые он появился в ее квартире в качестве мастера, чтобы сделать прочный верстак и прикрепить его к полу, – стала неоднозначной, будто покрылась пятнами. Она не могла вызвать в себе желание. Она могла вспомнить пронзающее насквозь волнение от близости его широких, мускулистых плеч, но сейчас оно интересовало ее не больше, чем факт существования любого другого предмета, например столицы Иллинойса. Ее бенефис в «Сохо» в 1983-м – обласканное честолюбие, успех, волнительное ожидание восторга и страсти, шумное, пьяное веселье в «Маленькой Италии» после открытия… все смешалось в однородную густую массу, как книги, спрятанные под крышей в искореженных картонных коробках, навеки потерянные для читателя, размытые буквы, слипшиеся страницы, покоробившийся переплет. Воспоминания – единственный возможный вид деятельности из тех, что… она помнила. Прошлое можно воссоздать и из кирпичиков настоящей реальности. При необходимости вспомнить радость надо лишь ощутить ее руками. Значит, чтобы воскресить в памяти праздник в «Маленькой Италии» после ее персональной выставки, в ее распоряжении немедленно должны появиться: удовлетворение, оптимизм, честолюбие, восторг и опьянение. На собственном складе всего не найти. То немногое, что у нее осталось, – слова, похожие на закладки, забытые на пустых книжных полках. В ее распоряжении только недомогание, страх и – припасенная для особых случаев – случайно завалявшаяся нераспечатанная коробка с неистовой злобой. Помимо этого в ней лежат самобичевание, липкий черный гнев, просачивающийся наружу, обволакивающий, словно горячий густой деготь.

Может, невозможность вспомнить – огромная милость. Поскольку будь она в состоянии помнить все, наверняка сокрушалась бы о том, что в ее душе поселилось равнодушие. Раньше ее заботило все, начиная с того, ровно ли выложены по спирали креветки на блюде, заканчивая мельчайшими дефектами на вполне законченном вроде бы зеркале. Заметив несколько царапин, Прежняя Глинис взялась бы удалить изъяны, попутно поглядывая на свое отражение во время полировки сначала пастой, потом грубой наждачной бумагой, сто, затем двести, триста, четыреста раз, усердно добиваясь безупречно ровной поверхности, вновь паста, теперь уже до блеска кусочком мягкой ткани. Это могло длиться часами, начинало ломить руки, пальцы распухали – и все ради удаления одной-единственной царапины. Ее нельзя было назвать человеком равнодушным. Теперь она не знала, что это за черта характера и как может не хватать того, о чем не имеешь представления. Беззаботность стала нормой. Остальное забыто.

Прежняя Глинис стала загадкой для Глинис Нынешней – как слегка раздражающий родственник, с которым ты немного схож и о котором составил собственное мнение лишь потому, что вы кровная родня. (Были ли они таковыми? Кровной родней? Скорее, уже нет. Ее кровь несколько раз менялась. Она уже не была самой себе родственником по крови.) Прежняя Глинис, как ей вспоминалось, любила роскошь на протяжении всего того продолжительного отрезка времени, когда не была ограничена ни необходимостью зарабатывать деньги, что было всегда важно для Шепарда, постоянно надоедливо твердящего об этом, – а ведь все это действительно имеет огромное значение, как выяснилось позже, – ни предательством собственного тела. У той женщины все было на «хорошо». (Именно этого лишилась Глинис Нынешняя. Но только с точки зрения жизненного опыта. Если обращаться к более глубокому смыслу, она, как никто другой на планете, понимала значение слова «хорошо». Глинис Нынешняя открыла для себя страшную тайну: Существует только тело. Ничего другого нет. «Хорошее здоровье» – иллюзия бестелесного бытия. «Хорошее здоровье» – освобождение от тела. Но освобождения нет. Это лишь промедление.) Такой была Прежняя Глинис – благополучная и неумолимо приближающаяся к моменту, когда болезнь захватит ее тело навсегда, движущаяся к Нынешней Глинис, начинающей путь к скорому осознанию, что она не только телесная оболочка – тогда она была телом, и больше ничем?

Она пекла воздушные лимонные пироги с меренгами, по высоте почти равные ширине. С коричневыми пятнышками вафли, бледные бугорки которых соединились в ее сознании с острыми пиками творения… Даниэля Лебискинда. (Она вспомнила. Архитектора проекта нового Всемирного торгового центра звали Даниэль Лебискинд. Восторг! Такие моменты триумфа напоминали о том «хорошем», что было в ее прошлом. Недолговечные, скоропортящиеся, хрупкие, предназначенные для того, чтобы быстро быть съеденными, такие кулинарные шедевры не были трудоемкими, словно эта взрослая женщина весь день мастерила фигурки лошадей из теста «плей-до» или строила пирамиду из детских кубиков, которую ей самой же предстояло разрушить вечером. Она выбрала для работы неверный материал.

Она воспитала детей, но Нынешняя Глинис на удивление сдержанно относилась к этому факту. Их, как и пироги, она просто сделала. Только родители считают, что это им дети обязаны тем, что они стали такими, какие есть, в те времена, когда у нее еще было свое мнение, она не одобряла такие рассуждения. Зак и Амелия – хорошие дети, с ними никогда не было проблем, но у них с ней нет ничего общего.

Она чистила вещи, чтобы они вскоре опять загрязнились. На надгробиях не пишут: «Здесь лежит… Она подметала пол в кухне».

Но именно пироги, дети и пол, как ни сложно это представить, были тем, чем Прежняя Глинис и заполняла свою жизнь. А чем никогда не были наполнены ее дни – это работа по металлу.

Самое странное и необъяснимое.

Прежняя Глинис посещала художественное училище. Прежняя Глинис была искусным мастером, и здоровье стало платой за мастерство.

Отбросив в сторону газету – даже не пробежав глазами первую полосу, – она встала и потянулась к ящику, где хранились некоторые ее работы. Вернулась к столу, медленно развернула упакованные приборы. С грустью оглядела каждый предмет, попутно задаваясь вопросом: неужели блеск может вызывать скуку? Охватившее чувство нельзя назвать гордостью, поскольку это было не приобретенное по случаю нечто ценное, чего не найти в продаже, как в странах восточного блока, где люди часами стояли в очереди в магазин, куда, по слухам, завезли лампочки. Однако смущенный взгляд на сделанные ею самой вещи заставил в душе что-то шевельнуться. Возможно, некоторое томление. Она любила мужа или, по крайней мере, не противилась его любви, как и факту существования столицы Иллинойса. Но эти металлические блестящие предметы всегда были во главе угла. Так было всегда. Именно они волновали ее больше всего в жизни. Интерес остался в прошлом, в настоящем присутствует лишь яркий блеск отполированных предметов.

Прежняя Глинис больше всего испытывала привязанность к металлу. Нынешняя Глинис тоже должна быть увлечена металлом, если еще способна на чувства. Она не уверена, но, может, это знак того, что ее что-то интересует, во всяком случае, она в состоянии беспокоиться о том, что ее ничего не интересует.

На ней это сказалось не лучшим образом: единение с холодным и твердым металлом. Человек должен заботиться о людях. Именно так, стоя на улице, в отдалении, и наблюдая, как горит дом, человек должен обнимать близких, возможно, испытывать боль за книги, одежду и фарфоровый сервиз, но радуясь тому, что семья спасена, что самое дорогое в безопасности, рядом. Но Глинис не раздумывая бросилась бы в огонь спасать дорогую ей лопаточку для рыбы, хотя дважды бы подумала, прежде чем отважиться спасти ребенка. От этого самой становилось страшно. Ее работы были частью ее самой. Глинис – и Прежняя и Нынешняя – индифферентно относилась к тому, как смотрятся предметы. Ее интересовала форма. Ей было плевать на добродетель. Она никогда не задумывалась о людях, поэтому не стоит и сейчас пытаться начинать. У нее появилась одна важная вещь: свобода. Она обладает свободой выбора быть такой, какой хочет. Она может быть той женщиной, которая спасет лопаточку для рыбы, но оставит ребенка.

Металл – это все, что она может предъявить миру.

Почему же ничего более? Как странно: много лет она считала себя дилетантом. Ремесленники, такие как Петра, ее собственная семья, ради которой она не бросилась бы в пылающий дом, полагали, что Глинис не знает, как они называли то, чему она посвятила жизнь: хобби. Разумеется, она знала. Но все ли они понимали? Она и сама знала, что ее занятие – хобби. И презирала. Только сейчас, оказавшись близко к абсолютной пустоте, она осознала, что лишь к этому относилась серьезно – на протяжении всего жизненного пути. Она не дорожила пирогами, чистым полом и детьми. Витая лопаточка для рыбы, палочки для еды, изящные щипчики для льда, декорированные элементами из меди и титана, оригинальные приборы для подачи салата с вставками из малинового стекла, выделявшимися на фоне бледного серебра, как капли крови… В них всегда был смысл ее существования.

Все спрашивали Глинис о смысле жизни, и она молчала. Она шла по пустыне совсем без воды, но знала, что в конце пути, на той стороне, ее ждет Будущая-Будущая Глинис, такая женщина, какой она, в сущности, была и остается, только лучше. Ее гнали вперед мысли о последней процедуре химии, когда Гольдман торжественно объявит, что все закончено, надо будет лишь вымыть эту дрянь из ее организма, как Шепард ежегодно весной смывает грязь и мусор с дурацкого фонтана во дворе. День за днем вместе с мочой будет уходить тяжелый бетонный запах, красноватый цвет, которой постоянно напоминал о том, сколько в ней лекарств, разрушающих организм изнутри, наконец, изменится. Моча станет привычно солнечно-желтой и приобретет естественный запах – напоминающий о мергельных пластах, – который многие считают отвратительным, но она только сейчас поняла, насколько он прекрасен. Она станет спать по ночам, видеть сны и просыпаться рано, даже раньше Шепарда, и бежать наверх, в студию. Там она будет проводить все дни. Серебро вновь ей покорится. Ее работы будут ошеломляющими. Шепард станет переживать, что она много работает. Шепард захочет отправиться в «исследовательскую поездку», но она заявит: «Нет, мне надо работать»; скажет, что он может ехать один, если хочет.

Он собирался уехать один – предатель! – на эту Пембу, крошечную точку на карте, шлепать во вьетнамках по пляжу после двадцати шести лет брака…

Стоп. Он заплатит. Он заплатит за это. Он всегда платил и будет платить. Будьте уверены, он никогда не перестанет расплачиваться, как те держатели кредитных карт, оказавшиеся на крючке из-за непомерно высоких сумм долга, способные оплачивать лишь проценты, а сам долг остается таким же угрожающе бесконечным… Как песчаный карьер. Глинис, как никто, понимала безрассудные идеи мужа и знала, откуда они родом. Что пугает его в жизни и от чего он бежит, бежит от Глинис, готовый предать собственную жену? Последние несколько дней он таскается по дому пристыженный, униженный и робкий, но ведь мог бы съездить куда-то, например в кино или в супермаркет, ведь это привилегия не для каждого – да, настоящее счастье иметь возможность съездить в «Эй-энд-Пи»!

…Отжимания! Он до сих пор может отжиматься! И он еще жалуется? Не открыто, словно старается сдерживаться, но она слышит его разговор с самим собой, ощущает его внутреннее сочувствие к себе за вынужденную благородную жертвенность, знает и о низком самолюбовании, и о тайных планах. Заговор! Он обдумывает заговор! Он составил собственную картину Будущего, полагая, что она ничего не знает. Когда все будет «кончено», она-то знает, что он подразумевает под этим словом, с чем, а вернее, с кем будет «кончено», и он строит тайные планы на жизнь без нее, там не будет мастерской на чердаке, паяльной лампы, полировочной пасты, не будет ее самой физически…

Стоп. Подумаем о Будущем-Будущем. Осталось еще шесть месяцев химии. Конечно, это несправедливо. Уже прошли девять месяцев, целых девять месяцев процедур. Все должно было закончиться, но регулярные переливания, плохие анализы, «нет, ты слишком слаба, чтобы делать на этой неделе», продлили ее страшные испытания. Был февраль, все должно быть кончено! Спокойно, это со мной могло быть покончено! Нет. Спокойно. Расслабься. Ты выдержишь. Все преодолеешь. Шесть. Еще шесть. Подумай о конечной точке пути. Сосредоточься. На той стороне…

Будущая-Будущая Глинис! Обновленная и усовершенствованная! Как пылесос с новым мешком. Теперь она понимает. Она сохранит осознание этого и на той стороне. Все требовали от нее откровения, и она отвергала сам факт его присутствия, однако озарение все же имело место, но это было слишком личное, чтобы сообщать об этом во всеуслышание. Она заплатила за это знание высокую цену и оставалась единоличным владельцем.

Не существует того, чего стоит бояться. Создавать предметы, делать насечки, обрабатывать надфилем треугольные прорези в листе мягкого еще серебра – все это в прошлом было связано со страхом. Она боялась разочароваться, старалась не переступать границы заранее продуманного плана и, оценивая конечный результат, часто находила его неудачным, никогда не считала работу сделанной лучше, чем было на самом деле. А как же! Но сейчас ей стало казаться, что в этих самых рамках и есть основное очарование и залог успеха. Дизайн каждого нового столового прибора имел много общего с предыдущей работой, она придерживалась одной художественной линии, посему набор для салата прекрасно гармонировал со щипчиками для льда, несмотря на новый прием использования в декорировании стекла, во всех ее творениях угадывались даже одинаковые ошибки – в них было своеобразие, присущее лишь Глинис Пайк Накер. У ремесленников, идущих на поводу у желаний, вещи получались безликими. Они позволяли себе сделать все и получали ничего. Кроме того, она поняла, что, даже если вещь не получилась, она могла представить это так, словно точно выполнила свой замысел. Никакого риска никогда и не было. В ее жизни был лишь один рискованный момент: не сделать ничего. Не обретшие еще форму воздушные конструкции, живущие в воображении, казались утонченными, почти совершенными. Мысль вспыхнула, как озарение: общее представление второстепенно; исполнение первично. У нее был свой особенный взгляд. Она была повелителем металла. По сравнению с другими материалами – скользкой, податливой глиной, являвшейся простой грязью, и только; древесиной, частью расчлененного трупа некогда живого стройного дерева, – робкий, податливый, печальный. Она с уважением относилась к стеклу. Оно было верным помощником металла – истинного властелина мира.

Она давно и тщательно обдумывала эскиз рукоятки для ножей, которыми можно было заменить, например, скучные черные ручки у «Сабатьер» – возможно, она и сама могла бы сделать тонкое острое лезвие из высококачественной стали. Для рукоятки подойдет что-то выражающее сладострастие, чувственность, массивное и рельефное по форме, идеально выдержанное по весу, и, разумеется, никаких прямых линий…

Линии плясали и извивались в ее воображении, как иголка и нитка в руках вышивальщицы.

Ее влекла жесткая власть над материалом. Она представляла себе, что Будущая-Будущая Глинис мастерит в кузнице ножны, ножи для мяса, молотки, кастеты, декорированные сверкающими бриллиантами, или даже инструменты для пыток – не только филигранной работы ножи, но и предметы для истязания самой себя. Сверкающие серебряным блеском мешочки с сочащимся по капле ядом, месяцами маячившие над головой, подвешенные к штативу; до блеска отполированная поверхность переливалась при ярком свете. Возможно, она сможет увидеть самый страшный из всех кошмаров, поскольку для Глинис единственный способ обрести власть – путь Мидаса, чтобы все, к чему она прикасалась, превращалось в металл, из которого была создана и она сама, который она боготворила и чувствовала. Она смогла бы сделать и шприц с тугим массивным поршнем, который одним своим видом произвел бы фурор на всех выставках, и даже тончайшие иглы из белого золота для рынка товаров класса люкс. Рынок существовал, она видела это в «Каламбиа пресвитериан», видела своих товарищей по несчастью, сидящих в зловещих, до отвращения удобных креслах, принимая внутривенно очередную порцию смерти. Тех, которые ни на минуту не прерывали разговор по мобильному телефону и не знали: они должны радоваться, что у Глинис нет под рукой пистолета. Они желали простого, отвлекающего внимание лечения, дающего иллюзию тайного смысла. Она смогла бы изготовить целую серию предметов из металла для больных раком.

У нее, как и у Шепарда, были планы, но это были добропорядочные планы. Не те, что достойны лишь труса, считавшего себя уставшим человеком, несмотря на то что он даже не понимал значения этого слова. Планы не слабака, мечтавшего просто исчезнуть, ждавшего с нетерпением, ждавшего и обдумывающего все по ночам, полагая, что его никто не видит, как заключенный Алькатраса со своей ложкой.

Никаких ложек; они слишком мягкие, закругленные и безопасные. В голове Глинис вновь закрутились тысячи мыслей о том, что будет делать Будущая-Будущая Глинис. Только острые, агрессивные вещи, не позволяющие пойти на компромисс. Она начнет с ножей. В сущности, она может набросать эскиз рукоятки прямо сейчас, он станет трамплином для Будущей-Будущей. Нельзя терять напрасно ни минуты. Ее бедный муж всю жизнь копил деньги, тогда как самой ценной единицей было и остается время.

Путем невероятных усилий Глинис проделала то, что у обычных людей называется «встать со стула», и взяла карандаш и блокнот, лежащие у телефона. Обратно к столу. Теперь необходимо перевернуть страницу. Господи, кажется, на это ушла целая вечность. Она с трудом подцепила уголок бумаги непослушными пальцами. Руки… Не ее руки; не она, а они ею управляли. То же происходило и с ее телом – оно владело Глинис; и никак иначе. Пальцы были деревянными, она могла бы колотить по ним блокнотом и даже не вздрогнуть. Потрескавшиеся ногти, так бывает, если долго играть «в блошки», – обломанные края, потемневшие, ставшие почти фиолетовыми. Выглядят, как пальцы заядлого курильщика, решившего заняться ремонтом и постоянно промахивающегося молотком мимо шляпки гвоздя. (Она подпиливала их, когда Шепард не видел. Пальцы кровоточили. Но возня с ногтями, все равно выглядевшими тошнотворно, занимала ее часами.) С ногами было еще хуже, потому что на пальцах ног ногтей вообще не было; они смотрели на нее в постели десятью пустыми глазницами.

Карандаш был тяжелым, словно лопата. Она провела несколько раз грифелем по бумаге, поражаясь тому, как мало общего между этими штрихами и замысловатыми линиями в ее воображении – произведение искусства, столовые приборы, достойные быть творениями Генри Мура. Бросив рисовать рукоятку, она принялась выводить контуры лезвия, но и они получались нечеткие – прерывистые, словно пунктирные линии, невнятные, перекошенные.

Даже когда ей было три года, она рисовала лучше. Сделав над собой последнее усилие, она потянула за лист, тщетно пытаясь вырвать его, затем принялась стирать пятна и зигзаги, вид которых едва не вызвал у нее приступ гнева.

Глинис проснулась, обнаружив, что голова лежит на столе. Каракули в блокноте уже не имели никакого смысла. Смешно, но из нескольких размытых утренних размышлений вынырнула единственная, четко сформулированная мысль: «Дурацкий фонтан во дворе». Она немедленно прогнала ее прочь. Это неприлично. Откровенно говоря, ей были дороги фонтаны Шепарда. Конечно, это сумасшествие, но это был тот недостаток мужа, который ей нравился.

Отведя взгляд от блокнота, она заметила лежащий на тарелке сэндвич с тунцом и слишком толстым слоем майонеза, а также салат с пастой, яркие кусочки паприки и листики петрушки резали глаз. Нэнси, у нее есть ключ. Как приятно, что ей удалось пропустить этот момент выражения доброго отношения. При этом избежать необходимости благодарить за доброту. А больше всего радовало то, что не пришлось есть всю эту дрянь.

Должно быть, уже день. Пятница. Сегодня у нее посетители. Ненавистное мероприятие, как правило, однако сегодня у нее гостья, против встречи с которой она не возражала. Флика. Они похожи. Как странно, что теперь у нее больше общего с семнадцатилетней девочкой, а не с ее энергичной, великодушной мамой.

Глинис стала осторожно подниматься наверх, держась руками за перила; никто никогда не узнает, сколько сил она потратила на то, чтобы надеть чистый велюровый домашний костюм. Она задыхалась, как от быстрого бега, и, обессилев, припала к перилам, чтобы перевести дыхание. Почему-то в последнее время ей удавалось вздохнуть слишком поздно. Дышать уже поздно; глоток свежего воздуха был необходим гораздо раньше. Ноги болели; распухали внутри розовых пушистых тапок и нещадно чесались, кожа потрескалась. Не стоило ей засыпать на жестком кухонном стуле; от долгого сидения анальные трещины беспокоили еще сильнее – в те редкие моменты, когда ей удавалось опорожниться естественным путем, казалось, что в зад воткнули раскаленный стержень. Ядовитые какашки. Звучит как название рок-группы или название новомодного концептуального произведения, продолжения сказок A.A. Милна.

Обязательно надеть носки, чтобы скрыть распухшие щиколотки. Ажурная вязаная шапочка на голову, дабы не напугать гостей видом лысого черепа.

Обратно к лестнице. Она прибавила еще пару градусов на термостате, не обращая внимания на цифры, ее не волновала температура в доме. Она всегда мерзла.

Три тридцать. Кэрол обещала быть к четырем. Не придумав лучшего занятия, Глинис уставилась в окно, высматривая машину. Внезапно она ощутила знакомое, болезненное отвращение, как у собак Павлова.

Один из соседей занимался бегом. На нем были красивые штаны с лампасами и модные кроссовки с цветными полосками. На голове стильная повязка. Он выглядел невероятно гордым собой. В то же время весь исходил жалостью к себе, смешанной с чувством глубоко удовлетворения собственным поступком, в этом человеке было все то, что она так ненавидела в муже. В яркой спортивной куртке и спортивных перчатках он бегал вокруг поля для гольфа. Раскрасневшийся от усердия. Его не сдерживал даже пронзительный февральский ветер и снег. Да, конечно, беги, лицемерный болван. Думаешь, я не бегала? Подожди. Увидишь. В один прекрасный день, ха-ха, ты отправишься на обычный медицинский осмотр, и доктор вывалит на тебя кучу сложно произносимых латинских терминов, и что будешь делать, точно не побежишь вокруг поля; станешь благодарить всех святых, если удастся встать с кровати. Так что беги, беги, беги. Пока. Потому что ты сам себя не знаешь. Просто время еще не пришло.