Текст книги "Тридцатник, и только"

Он даже не постеснялся бы заявить, что обожает ее.

Но сейчас, после телефонного разговора, Диг Райан подумал, что более безмозглой, нелепой, иррациональной, оголтелой, абсурдной и самонадеянной дуры, чем Надин Кайт, не сыскать среди тех, кого он имел несчастье знать и любить.

Фил?

Филип Рич?

О господи.

Глава шестнадцатая

К концу дня злость Дига дозрела до роскошной черной тоски, и ему отчаянно захотелось упиться вдрызг. Кружки с ледяным пивом и приземистые бокалы с охлажденным виски плясали у него перед глазами, а воображаемый запах старого доброго шотландского пойла щекотал ноздри. Все, что угодно, лишь бы выкинуть из головы Надин и ее дурацкое свидание.

Предложение хлебнуть после работы никого из коллег не заинтересовало, и Диг попытался найти Дилайлу, чтобы пригласить ее куда-нибудь. Он намеревался соблазнить ее предложением завалиться в ночной клуб или даже в два клуба. Но телефон на Цветочном холме упорно не отвечал, и к восьми вечера Диг отказался от этой затеи.

Он мог бы обойти несколько клубов или посетить какое-нибудь сборище деятелей от музыкального бизнеса, но глянув в окно на дождливый морок, Диг решил, что с холодильником, набитым бутылками «Будвайзера», двумя пачками «Мальборо Лайтс» и киношкой, записанной пару дней назад, он отлично проведет время. Взбив подушки и вытянув ноги, он приготовился бездумно коротать вечер, как заправский мещанин.

Около девяти в животе у него заурчало; Диг просмотрел свою постоянно пополнявшуюся библиотеку меню заведений с доставкой на дом и остановился на мясном карри и креветочном салате из соседнего индийского ресторана.

Полчаса спустя раздался звонок в дверь; Диг потащился к домофону, сжимая в руке двадцатифунтовую бумажку.

– Последний этаж, – бросил он в микрофон, не дожидаясь лишних вопросов.

Открыл дверь квартиры и прислушался к шагам на лестнице. Шаги на холодном линолеуме звучали тяжело и сердито и становились все медленнее по мере приближения к головокружительным высотам последнего этажа. Водители, доставлявшие еду из ресторанов, всегда злились на Дига за то, что он вынуждал их одолевать лестницу, и ступали на его порог в дурном расположении духа. Диг поджидал их, растягивая рот в обезоруживающей белозубой улыбке, всегда готовый очаровать и умилостивить.

Однако улыбка сорвалась с его губ, словно небрежно повешенная картина со стены, когда маленький, взъерошенный и чрезвычайно уродливый йоркширский терьер запрыгнул на лестничную площадку, с разгона обогнул угол и ворвался в его квартиру, оставляя за собой цепочку грязных следов на паласе цвета овсянки.

– Дигби! – послышался женский голос снизу. – Противный мальчишка! Вернись сейчас же! – Несколько секунд спустя голос материализовался в виде Дилайлы, столь же взъерошенной, как и обезумевший от сырости Дигби; она стряхивала воду с зонта. – Привет, – она замерла на месте, заметив ошалелое выражение лица Дига.

– Привет, – ответил Диг, рассеянно сворачивая банкноту вчетверо и пряча ее в карман.

Так они и стояли молча: вода медленно стекала с Дилайлы на пол, Дигби носился по квартире бешеными кругами, а Диг в изумлении пялился на Дилайлу.

– Я … э-э-э… ждал карри, – наконец произнес Диг, не зная, что еще сказать.

– А вместо карри получил меня! – подхватила Дилайла.

– Да! – рассмеялся Диг. Он был бы весьма не прочь узнать причину, которая привела к нему Дилайлу.

Дилайла пригладила мокрые волосы и заглянула вглубь квартиры:

– Ты не хочешь пригласить меня войти?

Диг вздрогнул и посторонился:

– Ну конечно! Входи, входи.

Он пропустил Дилайлу вперед, и у него перехватило дыхание, когда под распахнувшимся на мгновение кожаным пальто мелькнула насквозь промокшая хлопчатобумажная блузка, словно скотчем облепившая грудь Дилайлы. Воротничок немного сбился набок, открыв влажную ложбинку меж грудей, а запах, исходивший от мокрой, как мышь, Дилайлы, кружил голову.

Диг понятия не имел, что она здесь делает, но был рад ей куда больше, чем креветкам и карри.

Глава семнадцатая

В тот же вечер, в четверти мили к востоку от дома Дига, Надин вошла в замызганный бар – уродливый домишко из красного кирпича, какие строили в бездарные семидесятые. Заведение хвастливо предлагало бифштекс «с пылу, с жару» за 2.99 и гордо именовалось «Гербом Брекнока».

Она пробыла в баре лишь несколько минут, но уже догадывается, что совершила ошибку. А все Диг виноват, довел ее до ручки.

Сидит теперь на драном виниловом табурете у стойке, одетая – неуместно, как она понимает, – в изумрудно-зеленый пиджак поверх алого вязаного платья, с шелковым маком в волосах, пялится на заляпанный пивом и сигаретным пеплом коричнево-оранжевый ковер, хлебает разбавленное пиво и не может понять, что стало с загадочным, элегантным Филом, каким она его помнила, Филом в кожаных штанах в обтяжку, с блестящей черной шевелюрой и великолепным римским носом.

Человек, сидящий перед ней, выглядит стариком. Лицо как у рок-звезды, пережившей свою славу – похоже на мятую газету. Скулы, некогда весьма выразительные, теперь наводят на мысль о безлюдном плоскогорье, а если бы какой-нибудь уроженец Калифорнии увидел его зубы, бедняге потом долго бы снились кошмары. Когда-то роскошные черные волосы свисают вялыми и редкими прядями на уши и лоб – прическа, подходящая парню, вдвое моложе Фила, а прекрасный нос, заострившийся и покрывшийся порами, нависает над костлявым подбородком .

Под глазами у Фила темные круги, из уха свисает сережка-крестик, одет он в старый джемпер из овечьей шерсти, черные джинсы и футбольные бутсы. На белом предплечье темнеет смазанная черная татуировка, от Фила исходит слабый запах сигарет и алкоголя.

Задним числом Надин понимает, что такие лица, как у Фила подвержены скорому и жестокому старению, тем не менее она никак не может оправиться от шока: из Фила словно выжали всю юность.

Так бы выглядел Кейт Ричардс, думает она, если бы тот ушел из «Роллинг Стоунз» двадцать лет назад и стал бы водителем автобуса.

Глупые фантазии Надин о романтическом воссоединении с первой любовью, ее идиотские мечты о том, как их глаза встретятся, и двенадцать лет исчезнут без следа, ее наивные упования на очаровательный паб, располагающий к откровенности, на искрометную беседу и вновь вспыхнувшую страсть, – все это скукожилось и умерло, стоило ей переступить порог «Герба Брекнока». Согласно ее представлениям, Фил не мог измениться. Она допускала лишь одно добавление: серебристую седину на висках. Его вид разочаровывал. Да и паб представлялся ей совсем другим.

Какая же она дура, что пришла сюда.

Напротив, Фил онемел от счастья, завидев Надин.

– Надин Кайт, – протянул он, хватая ее за руки, – Надин Кайт. Ты пришла, черт возьми. Ты здесь! Дай-ка посмотреть на тебя. Отлично выглядишь! Мне нравится твой прикид, класс! – Он сделал движение, словно хотел обнять ее. Надин ловко увернулась и влезла на табурет. Фил познакомил ее с барменом, крупным седым шотландцем в нейлоновой рубашке и чересчур тесных брюках.

– Мардоу, это Надин Кайт, – сиял Фил. – Мы жили вместе, когда учились в университете. Мардоу налил мою первую законную пинту, когда мне исполнилось восемнадцать.

Бармен хмуро улыбнулся, крепко пожал руку Надин и отвернулся, чтобы вынуть из кухонного лифта не слишком аппетитный с виду крестьянский пирог. Как и Надин, он, похоже, не очень понимал, зачем их познакомили.

Фил настоял на том, чтобы заплатить за первую порцию спиртного, не обращая внимания на усилия Надин свести встречу к ничему необязывающей посиделке, когда каждый платит за себя. Хуже того, он отнес оба бокала на их столик, таким образом задавая тон вечеру ложных надежд и взаимного непонимания.

– Итак, Фил, – сдержанным, чуть ли не светским, тоном начаинает Надин, умерено отпивая пива. – Как ты жил-поживал?

– Неплохо, знаешь ли. – Фил шумно отхлебывает и утирает рот тыльной стороной ладони. – А ты? – Он нервничает, словно боится ее.

– Отлично, – улыбается она, – даже замечательно.

– А что же подвигло тебя встретиться после стольких лет… я тебе задолжал? – Он смеется, чересчур громко, чтобы Надин не сомневалась, что он шутит, но она догадывается: именно так он и думает.

– Вообще-то, – отвечает она, – пятьдесят фунтов из копилки пропало. Но если серьезно… Я просто хотела узнать, как ты. Что с тобой приключилось. Просто почувствовала… не знаю… живешь с человеком много лет, с близким человеком, и вдруг раз, а его уже нет в твоей жизни. Он сел на поезд и исчез на десять лет. Я хотела услышать историю твоей жизни – историю Филипа Рича!

Фил выдыхает дым, напрягая щеки, и бросает на нее недоверчивый взгляд:

– Ты никуда не торопишься?

Надин энергично качает головой. Она уже предчувствует занимательную историю и вдруг решает, что единственный способ высидеть весь вечер до конца – притвориться, будто Фил не часть ее жизни, не тот, с кем она жила и которого любила десять лет назад, но лишь незнакомец, у которого она берет интервью для репортажа или для будущего романа.

– Начни сначала, – предлагает она. – С того момента, как мы расстались…

Надин с разочарованием узнает, что Фил после разрыва с ней вернулся в Лондон, а не в далекую йоркширскую деревушку, как она почему-то себе представляла, тоскуя о нем. В Лондоне он поселился у родителей, продал свое фотооборудование, занял денег в банке и, выказав поразительное отсутствие делового чутья, в самый разгар экономического спада выкупил фотосъемочную фирму, которую когда-то продал, чтобы было на что учиться. «За сущие гроши», добавил он, невесело посмеиваясь над собственной глупостью.

Полгода спустя он обанкротился, и у него случился нервный срыв.

Дальнейшая его жизнь пошла зигзагами, неожиданными и странными. Большую часть девяностых Фил провел «в поисках себя», прибегая по очереди к различным нетрадиционным методам – хрустальные шары, медитация, китайские травы, буддизм и даосизм. Он переезжал из города в город, уходил от женщины к женщине в поисках счастья и самовыражения. Однако не нашел ни того, ни другого, что привело к алкоголизму и разрыву с еще одной дамой, с которой он обитал в туристском кемпинге в Уорикшире.

Однажды он вышел из кемпинга, прошагал три мили до Ньюнитона под дождем, прижимая к груди бутылку «Тотон Драй», зашел в прачечную, помочился в сушильный барабан, обругал какого-то старика и спер деньги, которые тот приготовил, чтобы заплатить за стирку. Он украл полтора фунта и получил за это три месяца тюрьмы.

– Это было лучшее, из того, что со мной случалось в жизни, – заметил он, – В тюрьме я наконец разобрался с бардаком, в который превратилась моя жизнь.

– То есть? – история Фила захватила Надин, она словно смотрела телепередачу об экстремальных ситуациях.

– Когда там сидишь… Видишь ли, я провел столько лет в убеждении, что в моем существовании на этом свете заложен какой-то высший смысл. Сначала я думал, что мне предназначено стать богатым, потом – преуспевающим бизнесменом с мобильником, в дорогом костюме и с мозгами, как компьютер. Не получилось. Потом я решил, что должен стать творцом, создать свой стиль, авангардный стиль: этакий крутой фотограф в темных очках и в обнимку с сексапильной подружкой. – Он взглянул на Надин, приподняв брови. Она рассмеялась. – И это, как тебе известно, тоже не получилось. Тогда я занялся всякой нетрадиционной мурой, думал, а вдруг мне суждено стать великим целителем или еще кем. Но когда и с этим вышел облом, я решил полностью переменить образ жизни; подумал, что если я сумею войти в иное измерение, это сделает меня особенным человеком. Я словно… словно примерял на себя разные личины, понимаешь? Прикидывал, какая мне к лицу. А потом бросал, осознавав, что выгляжу законченным уродом. – Он хрипло засмеялся. – Мне пришлось поднапрячься, чтобы сообразить, что некоторые живут в этом мире вовсе без всякого смысла… они просто живут. И тут до меня дошло, что я – как раз из таких, и ничего плохого в этом нет… улавливаешь мою мысль? Что плохого в том, чтобы быть нормальным парнем, делать нормальную работу и иметь нормальных друзей. И когда до меня это дошло, у меня словно тяжесть свалилась с плеч. Я распрямился… Такое впечатление, будто у меня на плече всю дорогу сидел большой противный попугай, а когда меня посадили, он улетел. – Фил пожал плечами и закурил «Ротманс».

Надин протяжно выдохнула:

– Черт, Фил… Конечно, я всегда знала, что скучать тебе не придется, но с тобой столько всего случилось, надо же как круто ты поменял свою жизнь. По сравнению с тобой, я чувствую себя такой скучной и… предсказуемой. Я… я ничего не сделала со своей жизнью!

– А фотография? Ты еще снимаешь? – Она кивнула. – На жизнь хватает?

– Да, более чем.

– Да ну? – интерес Фила к Надин заметно возрос. – Наверное, живешь в хорошей квартирке и все такое?

– Да, – с гордостью подтвердила она.

– Прекрасно! Рад за тебя. А что снимаешь?

– Ну… – Надин замялась, внезапно припомнив, как Фил относился к коммерческой фотографии в университетские годы. – В основном иллюстрирую программные статьи. В журнале «Он». Знаешь такой?

– Ага. Сиськи-письки, да?

– Не только, еще многое другое. Но мне случалось снимать голые задницы, что верно, то верно. – Надин нервно улыбнулась, ожидая, что ее начнут обличать в продажности. Но Фил улыбнулся и даже хохотнул. Надин испустила вздох облегчения. – Я думала, ты придешь в ужас. Уже приготовилась выслушать лекцию о коммерциализации искусства!

– Ну что ты, – ответил Фил. – По-моему, это здорово. Честное слово. Тогда, в Манчестере, я был изрядным придурком. Таким претенциозным. Воображал себя бог знает чем. – Он опять засмеялся, уже более сердечно. Надин становилось все более очевидным, что Фил – уж не тот человек, которого она знала много лет назад, совсем не тот. Он стал на десять лет старше, килограммов на десять худее, а его жизненные ценности подверглись радикальному пересмотру.

– И когда же ты вернулся в Лондон? – спросила она.

– Прямиком из тюряги и вернулся. В марте 97-ого.

– Опять к родителям?

– Ага.

– И все еще у них живешь?

– Не-ет, – помотал головой Фил, – нет. У меня есть квартирка в Финсбери-парк, малюсенькая. Мои.. э-э-э… бабушка с дедушкой сдали ее мне.

– Но ты был у родителей, когда я им позвонила, – озадаченно напомнила Надин.

– Не-ет, – Фил опять помотал головой, – я был у себя, в Финсбери-парк. Переезжая, я перевел туда номер.

– Но… но… а твоим родителям разве не нужен телефон?

Фил поставил кружку на стол и глубоко вздохнул. Проникновенно глянул на Надин, сжал челюсти.

– Нет. Им телефон больше не нужен. Они умерли.

От неожиданности Надин слегка растерялась.

– Понятно, – она чуть было не начала извиняться, но вовремя одернула себя. – И как давно? Давно они умерли?

Понурившись, Фил отхлебнул пива:

– Год. Год с небольшим.

– Что? Оба?

– Угу.

– Одновременно?

– Да.

– Боже… какой ужас. А что случилось?

– Лучше не спрашивай.

– Но я бы хотела знать.

– Это не очень веселая история.

– Расскажи, – любопытство Надин распалилось до крайности. – Кому же рассказывать, как не мне.

Вздохнув, Фил задумчиво уставился в глубины пивной кружки. Надин уже опасалась, что не дождется рассказа, но наконец Фил поднял голову и приоткрыл рот, глядя куда-то вдаль. Он напомнил Надин старый заржавевший стояк, по которому вода еле-еле течет.

– У матери был рак легких, – начал он. – Она боролась с болезнью три года. Однажды чуть не умерла, над ней совершили последний обряд и все такое. Но мать билась до последнего. Ты помнишь ее? Боевое орудие, а не женщина. И опухоль вроде как исчезла. Ей сделали рентген легких и ничего не нашли. Все говорили, что свершилось чудо. А она твердила, что ее спасла злость, которую она транслировала этому… она называла опухоль «плевком Вельзевула» и ненавидела ее. – Фил усмехнулся. – Она считала, что злость убила опухоль, а не слюнявое позитивное мышление, и не нетрадиционная хренотень, которой я тогда занимался. Как бы то ни было, мать полностью выздоровела, а через два месяца у отца диагностировали рак груди. Я думал, у мужчин такого не бывает; оказывается, бывает. Вот здесь – Он ткнул пальцем в грудную клетку. – Положили его в больницу, сделали анализы, операцию, лечили, как мать, а ему становилось все хуже: опухоль росла, пришлось удалить все мясо с груди, отрезали сосок и прочее… смотреть было жутко… – Он содрогнулся. – Но прошел год, и отец выписался из больницы здоровехонек и опять зажил в свое удовольствие.

Ну и после всего того, что им пришлось пережить, – продолжал Фил, – они решили, что заслужили немножко отдыха где-нибудь в теплых странах на солнышке. Сняли с книжки долгосрочный вклад и отправились в двухнедельный круиз по Средиземноморью… Был не сезон, и билеты обошлись им не слишком дорого. Я помахал им рукой в Портсмуте, и они отбыли. Никогда не забуду их лиц, когда они стояли на палубе, такие счастливые и взволнованные.

О том, что случилось потом, я узнал со слов свидетелей, ведь меня-то там не было… Похоже, дело было так. Мать съела протухшую сардину или еще что; она к ресторанной еде была не привычна, и у нее кишки скрутило, началась рвота, понос… ну ты знаешь. И вот ближе к ночи она стояла на палубе и блевала за борт, ее буквально выворачивало наизнанку, а отец стоял рядом и гладил ее по спине. И вдруг корабль сильно качнуло, мать отшвырнуло к другому борту, но рвота у нее не прекратилась, и она заблевала всю палубу. Она упала рядом с лесенкой, которая вела на нижнюю палубу, такая металлическая лесенка, какие обычно бывают на кораблях, и ударилась головой о какую-то хреновину, и когда отец увидел, что у нее по лицу кровь течет, он рванул к ней, да не врубился, что палуба-то вся скользкая от блевотины.

– И вот, – Фил сделал глубокий вздох и глотнул пива, – бежит он к ней по этой слизи, а корабль опять качнуло, и, как рассказывают очевидцы, он проехался по блевотине, как по льду, а потом шмякнулся, упал на голову прямо у подножия той лесенки и кубарем покатился ступенькам, бум, бум, бум… – Он умолк, чтобы справится с нахлынувшими эмоциями. Надин затаила дыхание. – По словам корабельного доктора, эта лесенка его враз и прикончила. От падения у него переломился позвоночник. Он не мучился…

– О господи, какой ужас, – охнула Надин. – А мама? Что случилось с ней?

Фил шумно выдохнул:

– Она, конечно, тоже была не в лучшем виде: отец погиб, да и рвота у нее не прекратилась. Доктор залепил ей голову пластырем, дал успокоительное и средство для желудка и отправил ее в каюту. А когда на следующее утро постучался к ней, ему не ответили. Он приказал стюарду отпереть дверь, вошел, а мать лежала в кровати … – он опять отхлебнул из кружки и взглянул на Надин, – … мертвая.

– Что?! Но почему?!

– Ушиб головы. Он оказался опаснее, чем думали. Похоже, образовался тромб. Умерла во сне. Она не мучилась.. По крайней мере, они оба не мучились.

– Ох, Фил, бедный ты, бедный. Ничего кошмарнее я в жизни не слышала.

– Я тебя предупреждал. История жуткая. Папаша умер, поскользнувшись на мамулиной блевотине. Мило, правда?

– Фил, – Надин инстинктивно схватила его за руку, – мне очень жаль.

– Да, ладно.

– И ты уже не смог жить в их доме, когда их не стало?

– А?

– Ну… в доме покойных родителей?…

– А, ясно. Нет. Я… э-э… там жил некоторое время после их смерти. Дом был мой по закону. Они мне его завещали.

– Как? И ты продал его?

– Хм… нет. Не совсем так. Я… О черт, еще один кошмар. С домом. Еще одна печальная история.

– Продолжай, – растроганным тоном попросила Надин.

– Ты точно хочешь, чтобы я рассказал?

Надин кивнула:

– Если ты не против.

– Я об этом еще никому толком не рассказывал.

– Наверное, пора.

– Да, – Фил набрал воздуха в легкие, – ты права. Этак я тебе все про себя расскажу, а? Ты умеешь слушать. – Он умолк и пристально посмотрел на нее. – Знаешь, ты такая же красивая, как была, даже еще лучше. – Надин порозовела и отвела глаза, неожиданный комплимент и пронизывающий взгляд Фила смутили ее. – Прости, – ухмыльнулся он, – не надо было этого говорить. Ладно. Так вот о доме. В тюряге я познакомился с девушкой, Мэнди. Она навещала родственника. А потом стала приходить ко мне каждый день. Нам обоим было под сороковник, оба одинокие, бессемейные и как бы потерянные. Она была потрясной бабой, всегда смеялась, розыгрыши, шутки… понятно, да? Она словно вытащила меня из скорлупы, в которой я сидел, и я воспрял духом. С ней все было по-другому… Она была то, что мне нужно, и ничего другого я уже не искал и ни к какой мистической жизни не стремился. Я просто хотел жить с ней, завести пару детишек, – короче, зажить по-людски. Когда я освободился, мы обручились. Мои родители обалдели, ее родители тоже, все были на седьмом небе от счастья. Она работала в компьютерной компании, я тоже устроился маркизы сооружать, неплохо зарабатывал, мы открыли совместный счет в банке и стали откладывать по паре сотен в месяц. Копили на свадьбу. Она хотела настоящую шумную свадьбу. Такая у нее была мечта. Белое платье до полу, цветы, букеты и струнный квартет – словом, много чего хотела. Родительскими деньгами мы бы не обошлись. Мне-то было все равно, но я не спорил; если Мэнди хочет, значит, так и надо. Вот мы и работали от зари до зари. И откладывали каждый месяц, сидели по вечерам дома, а денежки потихоньку прибывали.

– Через год на нашем счету было пять штук, – рассказывал Фил. – А потом Мэнди повысили – она стала программистом; заработки у нее стали в три, четыре, пять раз больше моих, и она стала больше класть на счет. Через несколько месяцев у нас уже было двенадцать штук. Мы достигли цели, теперь мы могли позволить себе свадебный обед на серебре, церемониймейстера, настоящее шампанское и медовый месяц на Антигуа. Мэнди была вне себя от радости. Мы назначили дату, разослали приглашения, заказали номер в гостинице. Все завертелось, закрутилось.

Однажды Мэнди позвонила мне на работу и сказала, что после работы заедет за платьем. Оно стоило две шутки, это платье, и о ни о чем другом она и говорить не могла: оборочки, тесемочки и прочее. Это платье очень много для нее значило. В тот вечер по дороге домой я проезжаю мимо магазина, где она покупает платье, и думаю: «Дай-ка загляну туда и подброшу Мэнди до дому». Захожу в магазин, а продавщица говорит: «Ах нет, мисс Тейлор только что ушла. Минут десять назад. Вы ее жених?» «Да, говорю, жених». «Знаете, – говорит она, – наверное, надо бы проверить, все ли с ней в порядке. Она показалась мне немного…» Как же она выразилась? «… немного ажитированной». Да, именно так. «Ажитированной?» – спрашиваю. «Да, немного расстроенной».

– И у меня сразу возникло предчувствие, – нахмурился, Фил. – Знаешь, будто могильным холодом потянуло. Дурное предчувствие. Я ноги в руки и бежать. Было лето, еще не стемнело, я бегу к реке, что есть мочи… не знаю, почему я туда рванул, просто почувствовал. И когда побегаю к Патнейскому мосту, – пру прямо напролом через дорогу, огибаю машины, – вижу ее, она стоит посередине моста. Я зову: «Мэнди! Мэнди!» Она в подвенечном платье, и длинная фата на ней, и тиара. Стоит и смотрит на воду. Я окликаю ее, но она не оборачивается, и я бегу к мосту и вижу Мэнди как при замедленной съемке: вот она подбирает юбки и взбирается на каменный парапет. Стоит на нем и глаз не сводит с реки. – Фил умолк на секунду, и Надин не осмелилась нарушить тишину.

– Я уже у самого моста, – продолжил он, – и не перестаю звать ее, и когда я ступаю на мост, она оборачивается ко мне и я вижу, что она улыбается. Медленно поднимает фату и сбрасывает ее, потом опять отворачивается, а я все бегу, бегу… Кажется, что она движется очень медленно, но это, наверное, только кажется, потому что я не поспеваю. Я вдруг вижу, как она становится на цыпочки, вытягивает руки, вот так, в стороны, и падает в реку. Она не прыгнула, просто упала, лицом вниз, а ткань на платье вздулась, как парашют. Я остановился на секунду, встал, как вкопанный, и засмотрелся на воду. Наверное, это очень плохо с моей стороны, но это выглядело так необычно – то, как она плыла по черной воде в ослепительно белом платье. Она походила на лебедя, понимаешь? Чистый сюр…

– Само собой, – возобновил рассказ Фил после паузы, – я прыгнул прямиком в воду, но, если помнишь, я плохой пловец, могу только по-собачьи загребать, а мне до нее было плыть да плыть, и прилив довольно сильный. Я бултыхаюсь, зову ее, глотаю тухлую вонючую воду, а ее вроде как относит все дальше от меня… чем ближе я подплываю, тем дальше она становится… Я уже захлебываюсь, уже воды наглотался по самое горло и начинаю уставать. Однако продолжаю плыть к этому белому шару, а он удаляется все дальше и дальше, и мне кажется, что я уже бог знает сколько времени торчу в реке. Вдруг появляется прогулочный катер, а на нем шикарная компания развлекается, загорает, глушит шампанское, и я слышу, что двигатель глохнет, катер замедляет ход, и меня вытаскивают из воды, а я твержу: «Мэнди. Спасите Мэнди». «Там никого нет», – отвечают мне. «Она была в белом платье», – говорю я. Больше часа мы плавали и плавали кругами, все искали ее, но так и не нашли. Он исчезла. – Фил снова погрузился в молчание. – Ее тело выловили у Ротерхайта три дня спустя. – Надин охнула. – Мы так и не узнали, почему она это сделала. Никто не понимает, почему. Все, кто ее знал, говорили, что она была счастлива и крепко любила меня, и радовалась предстоящей свадьбе, и уверенно смотрела в будущее. Ничего не понять. Знаешь, это случилось почти год назад, и каждый день с тех пор мне хочется с ней поговорить, хотя бы одну минутку, просто спросить, почему. Нет ничего хуже, чем не знать причины. Я знаю, как, где и когда, но мне нужно понять, зачем. Вот и все.

– Боже, Фил…. уму непостижимо… и как ты… после всего этого… даже не знаю…

– Все нормально, – улыбнулся он, – в таких случаях никогда не знаешь, что сказать. Не бери в голову. Никто не знает, что сказать. Да и что тут говорить… Это случилось год назад. А пару месяцев спустя умерли родители. Можешь себе вообразить, в каком я был состоянии, не верил ни во что, едва не потерял работу, разругался с друзьями, много пил, завяз в наркотиках и, понятное дело, жалел себя. Прямо-таки купался в жалости к себе.

– Но однажды утром, – встрепенулся Фил, – я проснулся, а солнышко сияет, дети на улице играют, и я подумал: «Фил, тебе почти сорок, а что у тебя есть? Ничего, только твой дом и твое тело. Больше ничего.» Вот я и решил о них как следует заботиться. Начал делать ремонт в родительском доме и приводить в порядок свое тело. Никаких наркотиков, выпивка только по выходным, здоровая пища. Купил кулинарную книгу, научился готовить всякие индийские вегетарианские блюда, макароны, еду быстрого приготовления – словом, оздоровительная диета. Тебе, наверное, не верится, да? А на родительский дом я истратил целое состояние, каждый заработанный пенни был вложен в ремонт. Я провел центральное отопление, сделал новую ванную, прорубил вход из большой комнаты в спальню и поставил между ними дверь гармошкой. Выбросил всю старую мебель и купил новую, ободрал обои, выкрасил весь дом, каждую комнату, каждую дверь. Заменил дверные ручки на дорогие медные, снял паласы и отполировал доски на полу. Ремонт отнял у меня полгода, но я в жизни ничего более правильного не делал. И он отвлекал меня от… черных мыслей. Когда закончил, надел свой лучший костюм и все бродил, бродил по дому, воображал, будто я здесь гость и смотрю на все чужими глазами. Дом смотрелся фантастически! Ты бы видела, Надин! Само совершенство.

– В общем мне полегчало, знаешь ли, и самоуважения прибавилось, а у нас на работе была одна девушка, по имени Фиона, секретарша. Она мне всегда нравилась, но я держался в сторонке, боялся, что она мне откажет, унизит. Но как-то я был в конторе, выяснял кое-что в отделе зарплаты, они напутали с моими сверхурочными, и столкнулся с Фионой, и вдруг ни с того, ни с сего пригласил ее пойти куда-нибудь, и она согласилась! Вот так, запросто. Мы договорились выпить вместе в пятницу. Я полгода нигде не бывал, и, собираясь, немножко нервничал, не знал, что лучше надеть и все такое. Носился по дому, боялся, что опоздаю, выскочил и захлопнул за собой дверь… Сидим мы с Фионой, выпиваем, болтаем, и я веду себя не так, как сейчас с тобой, не рассказываю ей обо всем, что со мной приключилось. Я веселюсь, плохого не поминаю, смешу ее, расспрашиваю о жизни. Словом, совсем другой Фил. И все идет отлично. Мы вконец развеселились, я заказываю ужин и шампанское, вижу, на нее это произвело впечатление, и впервые за полгода я опять чувствую себя человеком. А эта девушка, Фиона, я ей и впрямь нравлюсь, и мне начинает казаться, что я и себе нравлюсь. Не успели мы оглянуться, а время уже за полночь и мы оба немного поддатые, вот я и предложил пойти ко мне и вызвать для нее такси. Уж очень мне хотелось, чтобы она увидела мой дом, хотелось, чтобы она был первым человеком, кто увидит, какой он красивый и как я хорошо потрудился. Она соглашается с радостью, а потом спрашивает, можно ли остаться на ночь. Черт, думаю, ну и дела, и я жутко взволнован, и чуть не бегу домой. Мы смеемся, болтаем, держимся за руки, но когда подходим к дому, чуем запах в воздухе, такой едкий, от него в горле свербит. Вот… – Фил прервал повествование и указал на пустой стакан Надин. – Хочешь еще выпить?

– Нет, – Надин затрясла головой. – Спасибо, не обращай внимания. Продолжай.

– Ладно, – кивнул Фил. – Так вот, в воздухе запах гари, а когда мы подходим ближе, то видим и дым. Густые черные облака дыма. Мы заворачиваем за угол на мою улицу, а на ней полно пожарных машин – не меньше десятка – и я ускоряю шаг, а Фиона поспешает за мной на своих высоких каблуках и спрашивает: «Это не твой дом, Фил, не твой?» И знаешь, это был мой дом. Мой хренов дом. Весь раздолбанный. Все сгорело: новые окна, мебель, дверные ручки и дорогие примочки. Остался один остов.

– Господи! – выдохнула Надин. – Но почему? Что случилось?

– Уф, – выдохнул Фил. – Это была моя вина. Я оставил непотушенную сигарету. Рехнуться можно! Один окурок, один вонючий маленький окурок. – Он вынул из лежавшей перед ним пачки сигарету и поднес к носу Надин. – Вот из-за такой ерунды, это надо же! Видела бы ты, что эта фигулинка сделала с моим домом – с тремя этажами и четырьмя спальнями. Мало того, полгода тяжелой работы пошли псу под хвост. Жуть.

– И что ты сделал?

– Хороший вопрос. Не помню, что со мной дальше было, но мне потом рассказали. Со мной, похоже, случился шок. Фиона отвезла меня в больницу, и там меня лечили от шока, а потом она забрала меня к себе, связалась с моими бабушкой и дедушкой, те приехали и отвезли меня в Борнмут. Сам я толком ничего не помню. Вроде я прожил у них недели три… Было лето, припоминаю пляж, чаек, толстых теток в купальниках, запах жареного лука, гуденье соковыжималок, но событий не помню. Думаю, у меня был нервный срыв, потому что я стал типа неуправляемый: говорил сам с собой, исчезал надолго неизвестно куда, не мылся, не ел. Короче, вел себя, как законченный псих, и в конце концов моим бабушке и дедушке все это надоело и они отправили меня в больницу.