Текст книги "Русские крестьянские ремесла и промыслы"

Существенное место занимало производство сит и решет, прежде всего в Костромской губернии, где главным центром промысла была Ковернинская волость Макарьевского уезда. Здесь их изготовлением было занято до 300 кустарей, а всего в губернии этим промыслом в начале ХХ века занималось около 370 человек. В промысле принимали участие все члены семьи, начиная с 12 лет. Женщина и дети готовили мочальные полотна, а мужчины занимались сборкой изделий. Все производство шло в жилой избе, без наемных рабочих. Работы начинались в сентябре и кончались перед началом полевых работ. Недельная производительность доходила до 300 штук сит и решет, но обычно кустарь вырабатывал не более 100 штук, а за сезон не более 3000. На 100 штук материала для обечаек шло на 2–2 рубля 50 копеек, столько же на лубяные полотнища, да на лыко, прутья и пр. копеек 30–50, а всего на 5 рублей в среднем. Изделия продавались на базаре в селе Ковернино: решета среднего размера по 7–9 рублей за сотню. Учитывая стоимость доставки на базар в 50–70 копеек с воза в 100 штук, решетнику чистого заработка оставалось 2 рубля 50 копеек, или 2,5 копейки за решето, а всего за сезон около 75 рублей. Так что заработок был буквально копеечный и говорить о процветании ковернинского крестьянина-кустаря в пору «динамичного развития» России не приходится.

Рис. 106. Бурак (туес)

Рис. 107. Лукошко

Рис. 108. Короб

Рис. 109. Лапти

Рис. 110. Кочедык

Рис. 111. Пестерь

Рис. 112. Кузовок

Рис. 113. Лопаточник

Иконописание

Существовал еще один своеобразный крестьянский промысел, представлявший уже вид искусства – иконописание. Да, да, это был именно промысел, ремесленное производство. А нынешние сказки о том, как иконописцы перед работами подолгу постились да молились и во время работы вели богоугодную жизнь – сказки и есть: «богомаз» помер бы с голоду, постись он перед работой над каждой иконой.

В литературе XIX века часто можно встретить упоминание о «суздальских богомазах» и иконах «суздальского изделия», даже о «суздальских картинках». На самом деле в самом Суздале иконописцы были очень немногочисленны. А ремесленное иконописание было развито в больших селах Палеха (Палех) и Мстера, слободе Холуй и окрестных деревнях, занимая ограниченный регион в Суздальском уезде. Ремесленное производство получило здесь большой размах в силу абсолютной неплодородности местных почв: это сплошной песок. В то же время регион относительно беден лесом, хотя, конечно, кое-какие леса там есть. А почему сложился живописный промысел – сказать сложно, хотя, как мы уже видели, щепной промысел (прялки, донца и пр.) также был связан с живописью по дереву.

Производство икон здесь было массовым, и вывозили их на рынок буквально возами, якобы продавая с воза по 15 копеек пара – немного дороже пареной репы; конечно, речь могла в данном случае идти о дешевых крестьянских «краснушках», написанных в основном охрами. О таких иконах в народе говорили: «Годится – молиться, а не годится – горшки накрывать». На самом деле, разумеется, иконы сдавались скупщикам и поступали в иконные лавки. Но местные иконописцы делали и довольно дорогие «подстаринные» иконы, подделываясь под разные «пошибы» – строгановскую, царскую и др. школы. Заказчиком в данном случае выступали старообрядцы, отвергавшие «никонианские» иконы. Самые искусные мастера в расчете на любителей-собирателей из старообрядцев даже искусственно «старили» иконы: использовали покоробившиеся при неправильной сушке доски, покрывали их копотью, наводили кракелюры (трещинки на живописном слое) и т. д.

Огромная потребность в иконах (ведь они были в каждой лавке, в каждой мастерской, в каждой избе, в каждом городском доме, и не по одной) вызвала рост иконописного производства и появление новых его центров. Так, в Запонорской волости Богородского уезда (ныне бывший Богородск называется Ногинском) Московской губернии иконописный промысел возник еще в начале XVIII века, преимущественно в селениях Анциферово, Яковлевское, Елизарово, Костино, Давыдово, Лахово и Горы. Во второй половине XIX столетия центром иконописания стала деревня Анциферово, где работало от 20 до 30 мастеров; всего же этим ремеслом в уезде занималось более 70 человек. Ближе к концу XIX века центр производства перемещается в деревню Яковлевская, где находилось 9 мастерских, в том числе самая крупная, Ф. Морозова с семью наемными иконописцами. В Анциферово было 11 мастерских. А, по данным 1898 г., в Богородском уезде находилось 34 мастерских с 99 ремесленниками; в год они производили до 9 тысяч икон на 13–18 тысяч рублей. В основном это были семейные заведения с небольшим начальным капиталом в несколько рублей. Так что иконописью занимались во многих местах, например, в деревне Борки Можайского уезда, в Троице-Сергиевой Лавре и в Покровском Хотьковском монастыре недалеко от Лавры, в Ростове и его окрестностях и т. д.

Существовало разделение труда как в изготовлении досок для икон, так и в самой живописи. В столярных мастерских из покупного материала тысячами заготавливались доски, как цельные, для небольших икон, так и клееные, для больших домовых и церковных икон. В упомянутый Богородский уезд из Рязанской губернии доски доставлялись возами, в каждом по 100–150 штук. В расчете на «старинщиков» изготовлялись и доски с «ковчегом», т. е. неглубокой выемкой по всему среднику, которую нынешние доверчивые коллекционеры считают безусловным признаком икон XVII века и более ранних; делались доски и с двойным ковчегом. В самостоятельных мастерских в огромном количестве строгались шпонки – узкие пластинки, загонявшиеся «на ласточкин хвост» в задник иконы или в ее торцы, чтобы доска не коробилась.

Для хороших дорогих икон лицевая сторона заклеивалась тонкой тканью – паволокой. Затем поверх паволоки в несколько слоев накладывался левкас – смесь алебастра или гипса с клеем. На нем и писалось изображение. В дешевых иконах, особенно во второй половине XIX века, вместо паволоки могли наклеить… газету или залевкасить доску и без паволоки, очень тонким слоем левкаса.

Рис. 114. Доски для икон

Сама живопись также изготовлялась с применением средств ее стандартизации и разделением труда. Для этого существовали лицевые иконописные подлинники – сборники рисунков с кратким комментарием, как изображать того или иного святого. На белоснежный левкас накладывался лист с печатной прорисью иконы – штриховым изображением образа и всех деталей. По этим штрихам были сделаны иглой частые проколы. По ним наносились легкие частые удары паузой – небольшим узелком из редкой ткани, наполненным мелко растертым углем. Уголь просыпался на лист, а через проколы – на левкас. Осторожно сняв прорись, оставалось острой иглой процарапать рисунок, после чего можно было приступать к собственно живописной работе. И здесь были мастера с разными специальностями: один писал лики, другой выполнял «доличное письмо», т. е. одежды, третий делал «палатное письмо» – то, что находилось за пределами фигуры. Любое отступление не просто от канона, но от прориси рассматривалось как ересь, и икона браковалась. Хорошие дорогие иконы золотили тончайшими листочками сусального золота, дешевые крестьянские «краснушки» натирали оловянным порошком и потом покрывали всю икону олифой, «запекая» ее в печи: под прикрывавшим живопись слоем олифы олово приобретало вид сусального золота. При необходимости еще один мастер наносил на фон иконы рельефный узор, «пряник», штампами разной формы. Были мастера, специально занимавшиеся расковкой сусального золота: небольшие пластинки золота закладывались между листами крохотной книжечки из пленки с бычьей печени и аккуратными ударами деревянного молотка по ней превращались в тончайшую пленку. Специальные мастерские изготовляли штампованные ризы, оклады из медной или даже серебряной фольги. Самые дешевые «подуборные» иконы писали без паволоки и левкаса, на тонких дощечках прямо из-под пилы, прострагивая только лицевую сторону. Здесь писались только лик и руки, а затем все закрывалось отштампованным в форме окладом с прорезями для живописи.

Как это было в любом художественном промысле, сформировались местные школы иконописи, и при небольшом навыке можно легко отличить Мстеру от Палеха, а палехские иконы незначительно отличаются от холуйских.

В начале ХХ века в Палехе иконами занималось около 400 человек, производивших до 10 тысяч икон в год. Производство икон было сосредоточено в руках нескольких богачей, дававших работу кустарям. Ремесло это было наследственное: работать начинали с 9–10 лет и учились лет пять-шесть. Посторонних учили даром, но на своих харчах. Года два-три ученик мел полы, убирал стружку, растирал краски, бегал в лавочку за водкой. А затем садился на низенький табурет, с раннего утра и до поздней ночи учась накладывать и полировать левкас, затем наводить рисунок паузой и т. д. Мастера работали сдельно, на своих харчах, получая 2–5 копеек с лика и 3–5 копеек с риз. Это давало от 8 до 19 рублей заработка в месяц – заработок неплохой, и ремесло не хуже других.

В советское время с его официальным воинствующим атеизмом иконное производство должно было погибнуть. А мастера больше ничего не умели делать – только рисовать. И вот, после недолгих поисков новой продукции (расписывали декоративные бочоночки-поставцы, грибочки и пр.) палешане, холуяне и мстеричи перешли к прославленной лаковой живописи по папье-маше. А примером для них послужили т. н. лукутинские лаковые табакерки с росписью, в большом количестве производившиеся в селе Федоскино под Москвой.

Лаковое дело

Лакировочный, или «лакирный» промысел, то есть украшение небольших изделий живописью под лаковое покрытие, получило столь же ограниченное распространение, как и иконопись. Ведь оно требовало особого умения, художественных способностей. Да и потребность в лаковых изделиях была ограниченной. Зародился этот промысел в 1796 г. в сельце Данилкове в Московской губернии. Сейчас это селение широко известно, как село Федоскино. Побывавший в Германии купец Коробов познакомился там с производством табакерок и организовал у себя небольшое «заведение» с двадцатью рабочими. В ту пору, в XVIII–XIX вв. нюханье табака во всех слоях общества было распространено едва ли не более курения. Некоторые историки искусства утверждают, что Коробов начинал лаковое дело с изготовления козырьков для киверов (по другой версии – для фуражек и касок) для армии. Да вот только и кивера, и фуражки, и каски, во‑первых, вошли в состав обмундирования русской армии в начале XIX в., а во‑вторых, эти козырьки были кожаными: это знает каждый любитель униформистики. А лаковые изделия, о которых идет речь, делались из папье-маше, а примерно с 30‑х гг. из прессованного картона (прессшпана).

Это были прямоугольные или круглые коробочки, предварительно подвергавшиеся проклейке, прессованию и чистовой обработке мелким напильником. По прочности они не уступали твердым породам дерева. Затем изделия грунтовались, шлифовались, покрывались особым лаком и просушивались. По черному, белому, красному или светло-зеленому грунту они и украшались живописью маслом. Письмо было «по-плотному», непрозрачными красками, и «по-сквозному», жидкими прозрачными красками, но всегда многослойное, причем каждый слой просушивался, покрывался лаком и полировался. Живопись «по-сквозному» обычно выполнялась по сусальному золоту или по выпрямленным и врезанным в материал перламутровым пластинам, вырезанным из обычных речных раковин-перловиц. Такое изображение буквально горело, светясь изнутри. Перламутр использовался и для инкрустирования изделий.

Живопись на «лукутинских» (в 1824 году заведение лаковых изделий перешло к зятю Коробова, Петру Лукутину) вещах была нескольких типов. Самые простые вещи были просто орнаментированы. Весьма популярным был орнамент «шотландка» из пересекающихся цветных линий, напоминавший рисунок пледов («тартанов») шотландских горцев. Прост-то такой орнамент прост, но в существующим поныне фабричном музее не устаешь любоваться этой «простотой». Орнаментировали коробочки и под черепаху (на светло-желтом грунте светло– и темно-коричневые с черным пятна и разводы), под красное дерево и даже «под бересту». Изначально также на крышки наклеивались небольшие, тонко выполненные и раскрашенные гравюры, заливавшиеся потом лаком. В начале XIX в., особенно после Отечественной войны 1812 года и заграничных походов русской армии, популярны были аллегорические композиции. Широко была распространена портретная миниатюра – в основном копирование портретов, выполненных видными русскими художниками. Точно так же копировалась живопись с видами Москвы и Петербурга, произведения русских и западноевропейских живописцев. Для копирования использовались литографии и лубочные картинки. Наконец, широко, как и в традиционной народной росписи по дереву, использовались жанровые бытовые сценки: чаепития, катания, гуляния. Но вся живопись была высокого класса, отличаясь реалистичностью. Лукутинские изделия получали медали на российских и международных торгово-промышленных выставках, и владелец заведения получил право ставить на них государственный герб.

Успех Лукутина сподвигнул окрестных крестьян с предпринимательской жилкой также заняться лаковой живописью. Недаром на его фабрике к середине XIX века трудилось около 100 человек (разумеется, далеко не все из них были живописцы). К началу ХХ века в добром десятке селений Троицкой и Марфинской волостей производством лакированных изделий занималось около 50 небольших мастерских. Правда, в это время спрос стал падать, и даже закрылась фабрика Лукутиных: нюханье табака быстро вытеснялось курением, особенно с появлением фабричных папирос. Но в 1910 г. федоскинские мастера организовали артель. Она была поддержана Московским губернским земством и его Кустарным музеем и просуществовала до 1916 г.

Параллельно с развитием лакового промысла в Данилкове (Федоскине) стали появляться аналогичные заведения в других подмосковных селениях. Так, крестьянин графов Шереметевых, Филипп Вишняков в селе Жостово Троицкой волости Московского уезда, открыл свою мастерскую в 1780 году. Вишняковы, как и Лукутины, начали производство из папье-маше табакерок, чайниц, сигарных коробок и пр. Но еще они стали изготовлять лаковые подносы, что, ввиду широкого развития «трактирного промысла», оказалось весьма прибыльным делом. Сам Филипп в 1807 году открыл мастерскую в Москве, но в Жостове остался его брат Тарас, а затем открыл свою мастерскую и его сын Осип. Так началось лакировочное производство шереметевских крестьян в Троицкой волости – в селе Осташкове, в Новосильцеве, в Сорокине, Хлебникове. В 1876 г. в волости было уже около 20 мастерских – в основном небольших, находившихся в обычных крестьянских избах. Как и в случае с другими промыслами, мастера сдавали свою продукцию скупщикам либо владельцам более крупных заведений, сбывавших крупные партии товара прямо в Москве.

До 1841 года Вишняковы продолжали изготовление подносов из папье-маше, получая медали на выставках и конкурируя с петербургскими и митавскими мастерами. А с середины столетия подносы из папье-маше стали вытесняться жестяными изделиями. Их производство началось еще во второй половине XVIII века на принадлежавших Демидовым заводах в Невьянске и Нижнем Тагиле. Начал делать подносы принадлежавший Демидовым посессионный крестьянин Худояров, изобретший высококачественный лак, который, по словам академика и путешественника Палласа, превосходил по прочности английские лаки и равнялся с китайскими. Подносы украшались цветами, бабочками, птицами, а затем на них появилась сюжетная и орнаментальная роспись. Происхождение жестяных нижнетагильских и невьянских подносов было вполне естественным: где же, как не на Урале, было так доступно качественное листовое железо. Подмосковные же мастера приобретали жесть через московских скупщиков, которые покупали ее оптом на Макарьевской (Нижегородской) ярмарке. Инструментарий был прост: молоток, зубило, напильники, ручной пресс; немногие мастера, занимавшиеся живописью, должны были иметь еще и сушильный шкаф. Коваль выколачивал поднос, затем шпаклевщик грунтовал его, заравнивая неровности, после чего живописец расписывал изделие и лакировал его. Процесс живописи распадался на ряд этапов – подмалевок, перемалевок, замалевок и т. д. – до семи этапов. Точно так же до семи этапов имел и процесс лакировки: покрыли, высушили, отполировали, снова покрыли, высушили, отполировали и т. д. Это давало необычайно «глубокий» и прочный лак. Разумеется, в трактирах с их поточным обслуживанием посетителей и такой лак стирался, нарушался и живописный слой. И жостовские мастера зарабатывали еще и тем, что, скупая по трактирам попорченные подносы, заново расписывали и лакировали их.

К концу XIX столетия в Троицкой волости работали уже десятки небольших мастерских, в которых трудилось до 350 рабочих. Мастерские эти были крохотные, домашние: только в трех из них имелись станки, на которых в день изготовлялось до 20 подносов. А к началу ХХ века в Жостове осталось всего 2 коваля: ручную ковку вытеснила механическая штамповка. Хозяева крупных мастерских, скупая изделия у мастеров-одиночек, сбывали продукцию в московские посудные лавки, откуда она развозилась на ярмарки в Нижний Новгород, Курск, в южные губернии. В то же время спрос на расписные, в народном духе, подносы стал падать и производство сокращаться. В 1912 г. мастера попытались создать артель, но вскоре она распалась.

Прядение и ткачество

В посевных площадях крестьянского земледельческого хозяйства немалое место занимали посевы волокнистых материалов – льна и конопли. При этом, чем хуже была зерноводческая составляющая хозяйства, тем большую роль играли волокнистые растения, которые к тому же давали и растительное масло (первые промышленные посевы подсолнечника были произведены только в 40‑х годах XIX века в Курской губернии, так что Россия ела «постное» льняное и конопляное масло). Недаром русское льноводство особенно было развито в центральных нечерноземных (Московская, Смоленская, Тверская, Новгородская, Псковская) и преимущественно северных губерниях (Ярославская, Костромская, Вятская, Вологодская, Архангельская), где местами даже рожь «прозябала» плохо и сеяли в основном овес и ячмень. Посевы конопли занимали значительно меньшие, нежели лен, площади, но зато под нее отводилась наиболее жирная земля, чаще всего на задах огородов – «конопляники».

Роль волокнистых была огромна. Недаром уплата оброков, податей, выкупных, недоимок приурочивалась к середине осени и весны. В начале зимы продавали или забивали «залишний» скот, который уже не мог пастись на воле, и нужно было травить на него дефицитное сено; к тому же и мясо по легким морозам можно было вывозить без риска испортить его. А весной заканчивалась обработка льна и конопли, и крестьяне продавали перемятый и вычесанный лен и «пенечки», а также льняное и конопляное семя на маслобойки.

Между прочим, как и настриженная шерсть, в крестьянском хозяйстве лен считался «бабьим» товаром, уже хотя бы потому, что он обрабатывался исключительно руками женщин. Роль мужика сводилась лишь к вспашке земли и посеву льна. «Брали», т. е. дергали лен (волокнистые никогда не косили из экономии материала), вязали его в снопики и ставили сушиться в поле женщины. Они же, расчистив тут же небольшой точок, вымолачивали вальками из подсохших снопиков семя, шедшее затем на посев будущего года и на маслобойки. После этого снопики замачивали где-либо в небольшой речке, а лучше в каком-нибудь бочаге, придавив их камнями. Мокший некоторое время лен, в котором в это время начинали гнить деревянистые части стебля, затем сушили и свозили их на гумно или на двор. Вот тогда-то, собственно, и начиналась работа по обработке материала. Работа женская и ночная – днем женщины были заняты по хозяйству.

Мяли лен на мялках – элементарно простых деревянных устройствах. Мялка представляла собой наклонный узкий желоб на четырех ножках: сбитый из дощечек либо выдолбленный в тонком еловом стволе с четырьмя обрубками сучьев в виде ножек: пара повыше, на уровне пояса, пара пониже. В желобе на шарнире в его нижней части ходила узкая дощечка с ручкой на конце. Мяльщица тонкий пучок стеблей постепенно подавала на желоб, часто опуская эту дощечку и переламывая стебли. Мяли не только свой лен, но и чужой, в виде заработка. Например, сеявший много льна смоленский помещик А. Н. Энгельгардт в 1870‑х годах за ночь платил мяльщицам около 30 копеек – очень неплохой заработок.

Перемятый лен трепали: по пучку переломанных стеблей часто били под острым углом трепалом, широкой тонкой дощечкой с ручкой, напоминающей широкий короткий меч. При этом деревянистые части стебля, кострика, «выбивались» из пучка и у трепальщицы в руках оставался пучок волокон. Затем лен чесали широким кленовым гребнем, чтобы вычесать остатки кострики, а окончательно вычесывали мельчайшие крохи кострики и оборванные и перепутанные волокна жесткой волосяной щеткой. После этого толстые пучки тончайших длинных волокон связывались в мычки.

Точно таким же образом обрабатывалась конопля, из которой получали пеньку. Посконь, или замашки, более тонкие волокна, полученные от мужских стеблей (конопля – «двудомное» растение), шли в ткачество на грубые ткани, а собственно пенька использовалась в основном в веревочном промысле. Очески льна и пеньки, засоренные кострикой и перепутанные, т. н. пакля, шли на конопатку деревянных судов и бревенчатых стен. А никчемная кострика вываливалась в хлевах под ноги скоту, на подстилку, чтобы перегнивала на навоз.

Большая часть пеньки, мало использовавшейся на собственные нужды, шла на продажу скупщикам. В домашней переработке часть пеньки шла на веревки, а часть – на грубую пеньковую ткань, сермягу, из которой шились крестьянские зипуны и полузипунники, на мешковину да на плотное рядно, которым и укрывались сами («Холодно, холодно, пусти меня под рядно»), и которым укрывали зерно, муку в мешках или иной, боящийся дождя товар. Лен, за вычетом того, что шло на домашние нужды, также продавался или в виде мычек, перевязанных пучков волокна, либо же в виде пряжи. До отмены крепостного права во многих оброчных и даже иногда барщинных имениях часть оброка собиралась тальками, мотками пряжи и даже холстами.

Пряли пряжу, разумеется, вручную, на прялках, наматывая пряжу на веретено, либо на более производительных и позволявших получать более качественную нить самопрялках. Даже и на ранних купеческих «фабриках», в «светелках» – мастерских, поначалу работали на самопрялках, механические же прядильные машины появились сравнительно поздно и преимущественно в хлопчатобумажной промышленности. Но примечательно, что хлопчатобумажная отрасль в России родилась и получила мощнейшее развитие именно в районах развитого льноводства и выделки льняного холста – в Костромской, Ярославской, Московской, Тверской губерниях.

При работе на прялке (пряснице) пряха ставила ее донцем на лавку и садилась на нее лицом к лопасти, придавливая тяжестью своего тела. К лопасти веревочкой привязывали кудель, мычку; пальцами одной руки пряха вытягивала несколько волокон, ссучивая их в нить, а другой рукой вращала веретено, наматывая на него нить. Кое-где для прядения использовались большие кленовые гребни на ножке, вставлявшейся в донце: кудель надевалась на гребень. Естественно, что прялок, донцев, гребней и веретен требовалось огромное количество, что давало работу столь же огромному количеству столяров, занимавшихся «щепным» промыслом. На изготовленной столяром самопрялке с большим колесом-маховиком и простейшим кривошипно-возвратным механизмом, приводимой в движение ножным приводом, работа велась двумя руками, значительно быстрее: здесь тем же маховым колесом приводилась во вращение большая катушка-бобина для намотки нити и особая деревянная вилка с зубцами, для того, чтобы пряжа равномерно ложилась по всей длине бобины. Таким же образом прялась нить из промытой и расчесанной овечьей шерсти и козьего пуха.

После того как все волокно было спрядено, его перематывали с веретен на воробах, больших горизонтальных вращающихся крестовинах на ножке; в отверстия на концах крестовины вставлялись свободные веретена, и на них моталась пряжа, затем снимавшаяся в виде большого мотка – тальки. Кое-где талькой называли и саму крестовину, воробы. В разных губерниях в тальке считалось от 800 до 4000 ниток по четыре аршина, т. е. от 3200 до 4800 аршин (2300–5000 метров). Хорошая пряха в неделю выпрядывала две-три тальки.

Ручное ткачество производилось на кроснах, большом деревянном ткацком стане из двух соединенных брусьями рам, в которых вращались две вала: навой с аккуратно намотанными нитями основы, и пришва, на которую наматывалась готовая ткань; с помощью подножек двигались набилки, рейки, в которые вставлялось бердо, своеобразный гребень с пропущенными через проволочные или нитяные зубья нитями основы: сверху подвешивалось от двух и более ремизок, попарно соединенных нитяных или проволочных петель, собранных на двух параллельных рейках; через них пропускалась основа, поочередно поднимавшаяся при нажиме на подножку и открывавшая зев для проброски челнока с утком. Челнок представлял нечто вроде отполированной тяжелой деревянной лодочки с вставленным в него веретеном с нитью утка. Тальки пряжи предварительно перематывались на большое мотовило из двух крестообразно расположенных рамок из реек, а затем аккуратно сматывались (сновались) на навой, пропускаясь через бердо и ремизки, на пришву.

Нажав на подножку так, что половина нитей основы поднималась ремизкой, открывая зев, ткачиха пробрасывала в него рукой челнок, нажимала другую подножку, чтобы поднялась вторая половина основы, вновь пробрасывала челнок, уже обратно, и прибивала уток бердом к предыдущим нитям. Читатель может иглой разобрать на нитки небольшой кусочек ткани, чтобы понять, сколько раз ткачиха должна была нажать подножки, пробросить челнок и нажать бердо, чтобы соткать хотя бы сантиметр ткани. Это будет очень поучительно. А ведь ткачество бывало и многоремизным, узорчатым, цветным.

Холст с кросна выходил серого, «сурового» цвета. Его требовалось еще и отбелить. Это отбеливание шло без применения каких-либо химических отбеливателей. Холсты многократно раскатывали то по росистой траве на лужайке, чтобы отбеливали их солнце и роса, то по снегу, чтобы мороз выбелил их и стали бы они, как белы снеги. Так что мороки тоже было немало.

В льноводческой Вологодской губернии в середине XIX века в г. Устюге в купеческих мастерских обработкой льна занималось до 3000 человек, почти исключительно крестьян-отходников. Работа велась с 6 декабря по 7 марта, т. е. в перерыве между сельскохозяйственными работами. Плата мужчине была 10–15 копеек в день, женщине – 10, мальчику – 5 копеек серебром. Таким образом, за месяц-полтора мужчина получал 3–4,5 рублей, женщина 3 рубля, мальчик 1,5 рубля. Расходов у них было 18 копеек в неделю за квартиру и 1,5 рубля в неделю на харчи, следовательно, чистый заработок был ничтожный. Более выгодна была обработка льна, включая ткачество, на дому, так что в вологодских Кокшиловской, Ростиславской и Липовской волостях прядением и ткачеством занимались даже мужчины. В Поволжье ткацкий промысел был распространен в Самарской губернии, особенно в Бугульминском уезде. Так, в 12 селениях Александровской волости в начале ХХ века все семьи поголовно ткали холсты, сукна, полотенца, кушаки и пр. Изготовляли они в год до 40 тысяч аршин холста, причем только в селе Большая Ефановка вырабатывали до 10 тысяч аршин холста, 3 тысячи аршин сукна и 1300 штук полотенец. В широких размерах ткачество существовало также в Микулинской и Дымской волостях; в первой женщины ткали холсты из льна и поскони, а в последней свыше 500 семейств приготовляли холсты, полотенца, сукна, половики, кушаки и юбки. В Казанской губернии ткачество было развито сравнительно слабо: в Мамадышском уезде (с. Кукмора) изготовляли пряжу, в Казанском ткали салфетки, в Чебоксарском – тесьму на обшивку рубах. В большом количестве обрабатывали лен и коноплю в Черноземной области. Ткачество салфеток, скатертей и полотенец было развито здесь в Грайворонском уезде Курской губернии.

Кроме льняного холста, яркой пестряди, узорных скатертей и салфеток и грубой поскони, ткали и домашнее сукно. Но с ткацкого стана ткачиха снимала не готовый товар, а только полуфабрикат – суровье. А потом суровье обрабатывалось на сукновальнях, обычно находившихся при мельницах. Но об этом – в другой главе.

И холстина, и сукно шли в дело «сурового» света, отбеленными либо окрашенными. Ремесло красиля было весьма распространенным. Ткани окрашивались или целиком, растительными (с начала ХХ века ализариновыми) красителями в глиняных кубах и корчагах, либо же на них наносился орнамент. В последнем случае иной раз в окраску шли и фабричные хлопчатобумажные ситцы и коленкор. Нанесение красочного орнамента на ткани – древнее ремесло, идущее не с XVI ли века. Различались набойка и выбойка. В набойке на белый фон наносился цветной орнамент, а у выбойки орнамент был белый, а фон – цветной. В том и другом случае красиль использовал «манеры», квадратные доски разного размера (от 30–46 сантиметров до 12–20 сантиметров) из плотной древесины: ореховые, кленовые, яблоневые. На доске вырезался высокий повторявшийся орнамент («раппорт»). Оставалось, ровно расстелив ткань на покрытом сукном столе и нанеся краску (она наливалась в ящик с дном из войлока) на орнамент, плотно прибить деревянной киянкой манеру к ткани. Иногда наоборот, ткань накладывали на манеру и прокатывали вальком. Поскольку манера все же была невелика, эту операцию повторяли вновь и вновь. При многоцветном («полихромном») орнаменте использовались несколько манер, каждая со своей частью орнамента и со своей краской. Органические и минеральные красители, нерастворимые в воде, растирали с каким-либо клейким веществом.

Резьба по твердому дереву все же трудоемка, да и подобрать доску нужного размера не просто. Так что иногда орнамент на манере выполняли из плоских гвоздиков с загнутыми концами.

В выбойке манера покрывалась горячим воском, который затем и переносился на ткань, пропитывая ее. А потом ткань погружали в краситель, непокрытая воском материя окрашивалась, а после удаления воска в горячей воде орнамент оставался белым.

Уже с середины XVIII века в Подмосковье работали заведения, «печатавшие» платки. А среди них наиболее прославленными стали мастерские села Павлово, где издавна процветал ткацкий промысел. С 1844 г. село Павлово было перечислено в заштатный город, а прилегающие к нему деревни стали посадскими слободами. Так промысел получил название Павловопосадского, знаменитого своими набивными платками и посейчас. К широкому выпуску платков – атласных, штофных, шерстяных и полушерстяных, шелковых, с тканым орнаментом, сетками и бахромой, павловопосадские заведения перешли в 1863 г. Среди них выделилась выпускавшая шерстяные набивные платки мануфактура Лабзиных и Грязнова. Здесь к концу столетия трудилось до двух тысяч человек. На фабрику по окрестным деревням работало множество крестьян, из которых у некоторых были свои мастерские с 7–12 ткацкими станками. Но, несмотря на постепенную механизацию, платки продолжали набивать вручную, иногда используя до 400 досок с медными или латунными вставками для мелкого орнамента.