Текст книги "Русские крестьянские ремесла и промыслы"

Обработка камня и старательство

Кроме глины, использовали и иное минеральное сырье – камень. В Устьсысольском уезде Вологодской губернии была некогда гора Брусяна, сложенная целиком из точильного камня. Крестьяне окрестных деревень всю эту гору срыли уже к концу XIX века: выделывали точильный камень и бруски для правки кос. При косьбе, особенно если трава подсохла да перестояла, жало косы быстро тупится: недаром говорят «Коси коса, пока роса». Постоянно приходится точить ее. Некогда в деревне для этого пользовались деревянной лопаткой, обмазанной смолой и густо присыпанной песком. Но точить такой лопаткой – время попусту тратить. Лучше, конечно, брусок из точильного камня. Вот на такие бруски и разобрали вологодские мужики целую гору. Зато всем обществом в середине XIX века они получали от этой работы до 6000 руб. ассигнациями в год.

Но камень в деревне нужен не только для того, чтобы направлять косы да точить топоры. Без камня не будет хлеба. Чтобы из твердого зерна получить мягкую муку, нужно зерно размолоть между жерновами на мельнице, сначала ободрав с него жесткую кожицу. Были в России мельницы водяные, были мельницы ветряные, были и ручные жернова чуть ли не в каждой избе. Многие тысячи водяных мельниц держали воду в многочисленных лесных и степных речках, тысячи ветряков махали крыльями. И всем им нужны были жернова из специального твердого жерновного камня: мягкий песчаник, например, будет сам смалываться при трении и в муке окажется песок. Но как ни тверд зернистый жерновной камень, а и он стирается со временем. Так что если мельниц были тысячи, то жерновов требовалось десятки тысяч, тем более что на каждый постав требуется пара жерновов, лежень и бегун, а были мельницы и на несколько поставов. Да еще были и крупорушки, обдиравшие шелуху с зерен для каш и дробившие их. Им тоже требовались жернова. А кроме того, почти в каждом крестьянском доме были ручные жернова: в дощатом ящике один на другом два толстых каменных «блина» диаметром сантиметров 35–40, и в верхнем в центре дыра для засыпания зерна, да с краю вдолблена деревянная вертикальная ручка: крути да крути верхний жернов, подсыпая зерно. Пользовались ручными жерновами, чтобы смолоть немного муки, расходный запас: на отдаленную мельницу не всегда было время повезти несколько мешков зерна, да и очереди там, а есть прямо сейчас хочется. Видимо, такие ручные жернова были повсеместны, если угол в избе или в сенях, где они стояли, так и назывался: жерновной. Правда, каменные жернова все же были дороговаты, и чаще пользовались двумя круглыми обрезками древесного ствола, вбивая в рабочие поверхности обломки старого чугунка.

Рис. 136. Мельничный жернов

Где была возможность, вытесывали цельные мельничные жернова. Но жернов – штука огромная. Толщина его доходит до 40 сантиметров, а диаметр – до полутора метров. Такие массивы камня выколоть трудно. Поэтому часто жернова делались из камней меньшего размера, составные из секторов и сегментов. Все это нужно было тщательно обтесать, подогнать друг к другу, а затем схватить мощными железными ободьями. Но это уже дело кузнеца. Кроме того, на рабочую поверхность жернова наносились неглубокие частые бороздки по особой системе, чтобы зерно обдиралось от кожистой оболочки, размалывалось на муку требуемого размера: сорт муки зависел от величины ее мельчайших зернышек, и насчитывалось в России пшеничной муки пять сортов, да еще ржаной шесть сортов. А затем мука под действием центробежной силы из-под быстро вращавшегося бегуна отбрасывалась к его периферии и высыпалась в лубяную обечайку, окружавшую постав. Все это, без всяких знаний геометрии и физики, делали простые крестьяне-каменотесы самым простым инструментом.

Выкалывали камень так же, как это делали еще в Древнем Египте. Хорошо заправленным и закаленным ломом долбили ряд дыр по определенной линии, загоняли в них деревянные клинья и поливали их водой: разбухшее дерево рвало камень. А затем, пользуясь зубилом и тяжелым молотком, обтесывали камень, придавая ему нужную форму.

Немало каменотесов расходилось и по крупным городам. Москву нередко называют белокаменной. На самом деле из белого камня-известняка, в изобилии залегающего в Подмосковье, клали только фундаменты; присмотревшись к старинным, конца XVIII – первой половины XIX века московским постройкам, можно заметить, что их цоколи сложены из известняковых квадров. Добывали этот камень в с. Мячково под Москвой, а то и в более отдаленных районах, крестьяне. И они же в Москве, Петербурге и других городах обтесывали тяжелыми молотками булыжники, мостили этой брусчаткой мостовые. И тротуары когда-то, и даже не так давно, мостились небольшими плитами-панелями, вытесанными из песчаника. Работа это была тяжелая и не слишком прибыльная: каменотес в Петербурге в середине XIX века получал на своих харчах 15–20 рублей серебром, а чистый его заработок, учитывая расходы на квартиру и пропитание, был гораздо меньше. Ломка каменной плиты, т. н. плиточный промысел, была особенно распространена в Путиловской волости Шлиссельбургского уезда. Это был промысел отчасти местный (колка плиты, обтеска и вывоз), отчасти отхожий. Наиболее тяжелой частью работы была ломка. Инструментом служили кирка, лом, кулак (двухпудовая кувалда) и клин. Плиточным промыслом было занято до 1500 человек, а производство достигало 300 тысяч рублей в год. В Путиловской, а также Рябовской и Ивановской волостях на болотах копали булыжник для мощения улиц. Булыжник также добывали со дна Ладожского озера железными крючьями с глубины 1–2 саженей. За кубическую сажень булыжника получали 5 рублей.

В Приуралье еще существовала кустарная обработка минералов – гранение и шлифование поделочных, полудрагоценных и драгоценных камней, резьба по мрамору, селениту, змеевику и серпентину. Наверное, многим доводилось читать сказы Бажова о мастере Даниле и хозяйке Медной горы. Он работал с дорогим поделочным камнем – малахитом. Когда-то мастера-гранильщики работали в Императорских Петергофской и Екатеринбургской гранильных мастерских – выделывали вазы для царских дворцов, письменные приборы и массу разных мелочей, от гербовых печаток, которыми припечатывали письма, оттискивая на разогретом сургуче родовой герб. Принадлежали эти фабрики Удельному ведомству, содержавшему Императорскую Фамилию и царские дворцы. После отмены крепостного права, в том числе и освобождения удельных крестьян от власти гранильной мастерской в Екатеринбурге и ее отделения в Мраморском заводе, обработка цветных камней получила характер ремесленного производства. Камни добывались старателями на золотых приисках Екатеринбургского и Верхотурского уездов, а в виде крестьянского промысла – на Мурзинских месторождениях, знаменитой на Урале Мурзинке. Среди старых, рассыпавшихся гор неглубоко, выходя даже на поверхность, залегали минеральные жилы. Через торговцев камни попадали к кустарям, которые прямо у себя в избе, пользуясь простыми инструментами, резали печатки, точили вазочки и полировали детали письменных приборов из малахита, орлеца, яшм, мраморов, а то и из благородного лазурита.

Работа эта была очень трудоемкой, и хотя изделия получались недешевыми, на круг заработок резчика-гранильщика был очень невелик. Тем более что мастера не сами продавали свои изделия, а сдавали их скупщикам, у которых вечно были в долгу за взятые вперед хлеб, соль и другие продукты и товары. И еще уходили деньги на содержание «вертела» – рабочего, вращавшего наждачные камни и войлочные круги, на которых гранили и полировали камень сами гранильщики.

Примечательным местом приложения рабочих крестьянских рук была золотопромышленность. Залежи золота в России были открыты только в 1724 году на Урале, а добыча его началась лишь в 1752 году и до 1812 года была казенной монополией. В этом году добычу золота разрешили горнозаводчикам Урала, в 1826 году купцам было дозволено искать золото в Вятской и Тобольской губерниях (правительство не считало нужным открывать сразу все золотоносные провинции), и несколько позже начались поиски золота по всей Сибири. Положение 1838 года разрешило добывать золото только потомственным и личным дворянам, почетным гражданам и купцам 1‑й гильдии, и то не на всех территориях Сибири. И только с 1870 года добыча золота была разрешена всем, кроме служащих Министерства государственных имуществ по горному ведомству, чинов полиции, судебного и горного ведомств и административным служащим в сибирских учреждениях, их женам и неотделенным детям – во избежание злоупотреблений. А с 1877 года казна отказалась от золотодобычи, и она стала только частной. Нужно было лишь получить разрешение от горного ведомства и уведомить полицию.

Так что золотой промысел в России был делом новым. Добыча золота из рудных месторождений на рудниках, требовавшая больших затрат, была почти не развита. Мыли рассыпное, шлиховое золото. А для этого требовался железный лоток (можно было обойтись и жестяным тазом), лопата, топор, несколько досок и пригоршня гвоздей для изготовления «проходнушки». Казалось бы, старатели, мывшие в лотках золото по уральским и сибирским речкам, могли получать большие деньги. Но… старательство – очень затягивающее занятие, и «старались», т. е. мыли золото, азартные люди, иногда в прямом смысле слова, слегка свихнувшиеся на этом деле. В одиночку, как зверь, ободранный и полуголодный, неделями и месяцами бродил старатель по горам и диким дебрям, по приметам отыскивая золотую жилу и пробуя мыть золотой песок в горных ручьях. А намыв и продав скупщику добычу, тут же проматывал ее по кабакам, поил встречного и поперечного, расшвыривая деньги; большим шиком среди старателей было, выйдя из тайги, обмотать ноги в лаптях вместо изодранных холщовых онуч… несколькими аршинами дорого бархата, да так, чтобы концы тянулись по грязи. Знай-де наших!.. Огромное терпение требовалось старателю и страшные лишения переживал он, пока старался, и снимал он накопившееся нервное напряжение единственно известным и доступным ему способом.

А результат трудов был, в общем, ничтожным. Хотя горная подать сначала колебалась, в зависимости от местности, от 5 до 15 % стоимости добытого золота, с 1882 года – от 3 до 10 %, причем с малых количеств (1–2 пуда) она совсем не взималась, процедура его сдачи государству и получения т. н. горной ассигновки, т. е. платы за сданное золото, была очень сложной. Поэтому мелкие старатели-одиночки были вынуждены продавать его скупщикам или крупным золотопромышленникам, которые и получали за него львиную долю стоимости (казна принимала его по цене 3 рубля 67 копеек с тысячными долями за золотник); к тому же пропившийся догола старатель, уходя с лотком, брал у скупщика хлеб, соль, другие продукты в долг. И, хотя с 1881 года ежегодная добыча составляла более 2000 пудов (в 1892 году – 2625 пудов, в т. ч. в Пермской губ. – 454 пуда 24 фунта, в Оренбургской – 299 пудов 4 фунта, в Уфимской – 17 фунтов), сколько золота добыли старатели-одиночки и что они за него получили – неизвестно. Но надо полагать – немного.

Солеварение

Так знакомую нам соль именно варили, точнее, вываривали из природных соляных рассолов в заведениях, которые так и назвались – соляными варницами. Ведь поваренная соль в России употребляется самосадочная (в соленых озерах возле Астрахани и в Крыму), каменная, из соляных шахт, и выварочная, из подземных рассолов. В 1890‑х годах самосадочной соли добыли 800 тысяч тонн, каменной – 371 тысяч тонн и выварочной – 392 тысяч тонн, т. е. примерно ¼ всей соли. И занимались этим именно крестьяне – как для собственных нужд, так и для хозяев, на продажу. Соль ведь до конца XIX века облагалась косвенным налогом, акцизом, и была очень дорогой. У И. С. Тургенева есть рассказ о том, как барыня зашла к старухе, у которой умер единственный сын. Сидит старуха за столом, щи из горшка хлебает, а у самой слезы по щекам катятся. Натурально, барыня возмутилась бессердечию старухи. А та ей резонно отвечает: «Так ведь щи-то соленые, не пропадать же им». А другой писатель рассказал притчу: мужик предлагает бабе взять на воспитание девочку-сиротку. «Да у нас своих семеро по лавкам, на соль денег не хватает», – говорит баба. – «А мы их так… несолеными…»

Недаром крупнейшие владельцы соляных труб купцы Строгановы смогли и Сибирью царю поклониться (это они снарядили ватагу Ермака), и царям деньги взаймы давали, и баронами стали, а потом и графский титул получили. Соль в России была – чистые деньги.

На мужицкое (и купеческое) счастье самородные соляные рассолы как раз там в России находятся, где для земледелия ни климат, ни земли не годятся, – на Русском Севере. Там у крестьян от земледельческих работ много свободного времени оставалось на разные промыслы. Там у нас и город Устьсысольск есть, и Сольвычегодск, и просто всякие Усолья. Там копали глубокие узкие колодцы, и по деревянным трубам самотеком или с помощью простейших насосов поступал наверх рассол. Оставалось только разлить его тонким слоем по чренам, большим железным сковородам, и выпаривать, пока на дне не оставался тонкий слой соли. Ну, так уж просто… Рассказывать нечего. Только вот еще с XVII века работа на соляных варницах входила в число тяжелейших каторжных работ. Русский бытописатель С. В. Максимов дал краткое описание соляной каторги в Сибири. Воспользуемся им. «Солеваренная каторга была вся тяжелая. Тяжела была больше всего для организма… Прежде, когда гнали человеческою силою рассол из соляных источников по желобам и поднимали бадьями в бунфы посредством насосов – солеваренная каторга была настоящая, тяжелее и мрачнее всех. Ссыльные качали насосы на высоких каланчах иногда при 30 градусах морозу… Насосы были первобытной формы, как на простых барках, однако требовали при каждом движении силы и поклона телом почти до земли. Рассол должен был пробегать по желобам беспрерывно; платье на рабочих сначала мокло от брызг, потом замерзало. Рабочий, отбыв всю свою смену, все стоя на ногах, действительно побывал на каторге. Тяжелая качалка так утомляла людей, что они часто падали на месте без памяти от крайнего истощения <…> Жар, который скопляется в том сарае, где варится соль в громадном чане или сковороде, становится во время горячих и спешных работ до того тяжелым и невыносимым, что арестанты принуждены скидывать с себя все платье и работать голыми до обильного пота. Но и при этих условиях духота и жар до того неодолимы, что каждый рабочий обязан выбегать из варницы в бревенчатую холодную пристройку, плохо мошоную и без печки, где, таким образом, ожидает мокрое и потное тело рабочего свежий, морозный, уличной температуры воздух. Многие варницы от неправильного устройства пролетов накопляли такой дым, что рабочие, для направления огня, не могли и по земле ползать. В ветреное время они задыхались, на лучший конец добивались безвременного страдания и боли глаз, до потери аппетита. Малейший порез какого-нибудь члена, при разъедающих соляных парах варницы, производил опасные жгучие раны. Присоединяя к ним неизбежную простуду, при быстрой и крайней перемене температур, мы встречаем тот положительный факт, что редкий рабочий выдерживал больше двух месяцев…» Так это каторга. Для преступников. И не мелких, а серьезных – для убийц и грабителей. А вологодские да архангельские мужики сами шли на такую работу. По 100 с лишним человек трудилось в Тотемском уезде Вологодской губернии на трех солеваренных заводах, а всего здесь на солеварнях работало до 8300 человек.

Кто не верит в эти ужасы, пусть расцарапает себе пальчик и на денек опустит его в крепкий рассол. Ну да мужику ничто – у него кожа дубленая.

Помимо работы на соляных варницах, крестьяне северных губерний добывали соль для собственного употребления, конечно, незаконно, тайно: слишком дорога была соль. Вокруг соляных варниц попросту копали пропитанную солью землю, дома растворяли ее в воде, отмученную воду сливали и выпаривали соль на сковородах. Конечно, соли получалось немного, она была грязная, в пищу людям не годилась, но для домашнего скота была вполне пригодной. А ведь корове худо-бедно горсть соли на ведро пойла сыпануть нужно. Это же за год сколько ее, покупной, сойдет, на какую копейку? А так, пусть весь в саже да копоти ходишь, а барышок небольшой в хозяйство идет.

Кузнечно-слесарное и ювелирное дело

И еще одно минеральное сырье было в ходу. Болотные железные руды. На старых болотах можно заметить, что вода между кочками покрыта как бы легкой пленкой ржавчины. Это миллионы микроорганизмов вырабатывают железо. Железа вообще в природе много, например, в яблоках. За миллионы лет на месте бывших болот, совсем неглубоко под землей, образовались залежи таких болотных руд, созданных этими микроорганизмами. Кое-где на речных перекатах куски такой руды, напоминающие бурые ошметки, можно даже найти среди обкатанных голышей. На залежах этих руд, среди лесов, дававших топливо для домниц и сыродутных горнов, на речках, дававших энергию для водяных колес, возникали маленькие заводики, плавившие эти руды. Но это был промысел уже не крестьянский, хотя и работали на добыче руд и выжиге угля и даже у самих домниц, конечно, крестьяне. Все же это заводская, а не кустарная промышленность. Но… с петровских времен этих рабочих все равно называли крестьянами: приписанных к казенным заводам – приписными, а купленных к частным заводам – посессионными. Да они в свободное от регламентированных работ время и занимались земледелием, как обычные крестьяне.

А вот уже с выплавленным железом кустари работали. Прежде всего, это были деревенские кузнецы. В деревне без кузницы жить невозможно: сварить сломанный серп и насечь на нем мельчайшие зубчики, наварить жало на стершуюся косу, сковать топор, нож, кочергу или ухват, лемех для сохи, косули или деревянного плуга, лопаточку-полицу для сохи или нож-резак для косули или плуга, гвозди и петли для строительства, а главное, подковать лошадь – все это дело деревенского кузнеца, который, однако, и землю пахал, как обычный крестьянин, и сено косил. Лошадь ковать необходимо: на твердой каменистой дороге, а особенно зимой на слежавшемся, плотно убитом снегу да на льду постоянно отрастающие, подобно нашим ногтям, конские копыта разобьются, и лошадь очень серьезно заболеет: в трещины на копыте будет забиваться грязь, начнется воспалительный процесс, болезнь, которую называли мокрецом, или подседом (лошадь на ходу «подседала» на больную ногу). Если вовремя не принять мер, лошадь может и околеть от мокреца, а ведь она – главная кормилица в деревне. А летом для работы на мягкой пашне лошадь можно было расковать, чтобы она отдохнула от тяжелых подков. Так, как мы снимаем надоевшую обувь.

Так что деревенский кузнец, в отличие от городского узкого специалиста-замочника, ножевщика, косника, серпейщика, был настоящим универсалом. Он не только был кузнецом, но и слесарем, и мог починить дверной или ружейный замок, если понадобится, оковать железом сундук или укладку для денег, да все мог сделать. Нередко деревенские кузнецы даже зубы у страдающих зубной болью дергали – для этого у них был широкий набор клещей.

Деревенская кузница донельзя проста. Небольшой сруб со слегка заваленными внутрь стенами и с плоской крышей из накатника, засыпанной землей: если в кузнице от открытого огня на горне случится пожар, стены и крыша упадут внутрь, и земляная засыпка загасит огонь. В центре глубоко вкопан в землю мощный стул, обрубок древесного ствола, к которому прочно прибита тяжелая стальная наковальня. Наковальни были разной формы: двурогие, однорогие и безрогие. Обычна наковальня однорогая: с одного ее конца конусовидный рог для круглых поковок, с другого – утоньшающийся плоский хвостовик. В нем несколько отверстий: для пробивки дыр в поковке, для установки подсобного инструмента, например малой наковаленки-шперака. Поблизости от наковальни, в углу, – кузнечный горн. Он выложен из кирпича в виде невысокой тумбы, в которой проделаны два горизонтальных хода для воздуха, соединяющихся в один вертикальный. Этот ход, фурма, выходит на поверхность горна, закрытую неглубокой чугунной коробкой. В ней и разжигал кузнец древесный уголь, на котором разогревал добела металл. Чтобы жар был сильнее, в горизонтальные фурмы постоянно подавался воздух из пары кожаных мехов. Мех представлял собой две толстые дощатые миндалевидные пластины, схваченные стальными полосами. Они окружались обечайкой из толстой кожи таким образом, чтобы в широкой части пластины расходились в стороны, а в узкой образовывали сопло с кожаным лепестком-клапаном. Употреблялась пара мехов, чтобы дутье было постоянным: пока один мех, раскрываясь, набирает воздух, другой, сжимаясь, подает его в фурму. Мехи системой проволочных тяг и петель прикреплялись к крыше, и «поддувало», рабочий, обычно подросток, качал их руками и ногами.

Рис. 137. Горн

Рис. 138. Мех

Рис. 139. Наковальня

Разогрев поковку, кузнец клещами нужной конфигурации (у клещей были губки разной формы) брал ее и клал на плоскую личину наковальни. А затем начиналась работа. Кузнецы разделялись на безруких, одноруких и двуруких. Нет, рук-то у них, как у всех людей, было по две. А вот подручных могло быть два, мог быть один молотобоец, а могло и не быть помощников, так что кузнец сам все делал в одиночку – это и был безрукий кузнец. Если молотобойцы были, то сам кузнец тяжелым молотком-ручником лишь руководил ковкой: частая дробь по наковальне означала начало работы (из-за шума мехов и стука и лязга в кузнице голос можно было и не услышать), ударами ручника по поковке кузнец указывал, по какому месту, в каком направлении и сколько ударов нанести тяжелой кувалдой, а положив ручник на наковальню, показывал, что работа окончена. А уж молотобоец с маху, не раздумывая, бил по поковке.

В другом углу кузницы стояла большая кадка с водой, в которой охлаждали или закаливали поковки. Еще один угол был занят мешками с углем, а в четвертом лежал разный железный хлам для будущих поковок. На полках в строгом порядке был разложен многочисленный инструмент: при работе с горячим металлом некогда рыться в груде, выбирая нужный. А напротив широких двухстворчатых ворот стоял станок для ковки лошадей.

Станок этот представлял собой четыре толстых столба, глубоко вкопанных в землю. Расстояние между ними было такое, чтобы как раз встала лошадь. В столбах были продолблены гнезда для толстых брусьев, которыми лошадь и запиралась в станке. Впрочем, хороший кузнец мог подковать лошадь, только привязав ее к столбу и держа копыто у себя на коленях. Сковав подкову примерно по размеру и форме копыта (у лошадей копыта разные, как разной формы и размера пальцы у людей; копыто ведь, собственно, и есть сросшиеся два пальца), кузнец сдирал старую подкову и острым ножом срезал отросший роговой покров копыта и ороговевшую кожу. Затем нагретую подкову он прикладывал к копыту и, если надо, подгонял подкову точно по форме копыта. Нагретый металл обугливал те части копыта, которые слишком выступали, и грубым рашпилем кузнец опиливал копыто, чтобы подкова очень плотно прилегала к нему: если подкова будет хлябать, она намнет лошади копыто и та захромает. А затем ручником кузнец прогонял через край копыта и отверстия в подкове плоские подковные гвозди-ухнали, напоминающие очень остроугольный треугольник. Широким концом ухналь входил в гвоздевую дорожку на нижней части подковы, и там его кончик загибался, а острый выходил на поверхности копыта над подковой. Излишек откусывался клещами, и кончик ухналя из мягкого железа загибался на копыте легкими ударами ручника. Вот все и готово.

Смотреть на работу деревенского кузнеца можно было часами: чистое удовольствие (сам в детстве часами простаивал в кузнице). Но было впечатление, что и самому кузнецу, да при праздных зрителях, умелая работа тоже удовольствие доставляла.

Подкова – вещь непростая. Она плоская, но спереди у нее есть два низеньких тонких выступа: один служит шипом, врезающимся в землю, когда лошадь идет, а другой прикрывает копыто от случайных ударов о камень. На концах ветвей подковы два невысоких шипа, чтобы лошадь не скользила на льду или плотной почве. А если надо, то выковывались или вворачивались в подкову дополнительные шипы по сторонам подковы. Да и сама ковка не так проста, как ее описание. Если подкова будет хлябать, как уже говорилось, лошадь захромает и потребуется ее перековывать. Подкова должна точно повторять форму копыта: если она будет хоть на несколько миллиметров уже, лошадь намнет ею копыто, а если подкова будет хотя бы на миллиметр-два выступать за очертания копыта, лошадь будет засекаться, то есть разбивать себе бабки, щиколотки ног. Так что ковка – работа вроде бы и грубая, но требующая ювелирной точности. Ну а если ухналь у неумелого кузнеца пройдет не через роговую часть копыта, а заденет и мякоть, то лошадь начнет хромать, подкову нужно будет снять и дать время лошади залечить ранку. В общем, это дело большого мастера – ковка лошадей. Но тысячи и тысячи деревенских кузнецов ежедневно выполняли эту работу по всей крестьянской России.

Однако ковка лошадей и другие деревенские кузнечные работы, пожалуй, не самый главный железоделательный промысел. А может быть, совсем не промысел – так, домашнее занятие. На первом месте в сфере обработки железа стоял гвоздарный промысел – ковка гвоздей. Например, в Озерной области им занимались в т. н. Уломском районе Новгородской губернии, включавшем большинство волостей Череповецкого, а также отчасти соседних Устюжского и Белозерского уездов. Уломские гвозди известны были еще в XV веке, при Иване III. В 70‑х годах XIX века здесь одних только гвоздей ковали до 600 тысяч пудов на 3 миллиона рублей. Но с внедрением на рубеже XIX – ХХ веков механического изготовления гвоздей из проволоки машинный гвоздь стал убивать промысел. Тем не менее в начале ХХ века здесь промыслом занимались еще около 10 тысяч гвоздарей, выковывавших следующие сорта: однотес, двутес, троетес (все строевые), брусковый, сапожный. В 1910‑х годах в основном уже ковали лодочный, подковный и сапожный гвозди, а также закрепы для рам, скобы судовые и строительные, боронные зубья, подковы, разные крюки и пр. Все же производство равнялось примерно 1,5 миллиона рублей.

Обработка металла едва ли не более, нежели в других отраслях, находилась в руках скупщиков, называвшихся расковщиками. В описанном выше Уломе их было в 1910 году более 20 человек. Они скупали в промышленном Петербурге железный лом, «бутор», копеек по 40–50 за пуд. Мелкие скупщики раздавали кузнецам около 5–6 тысяч пудов железа, крупные – до 40 тысяч. Расчет шел только в феврале и апреле, а в остальное время кузнец сидел без денег и был вынужден брать у кулака-хозяина все нужное в долг. А цены в лавке скупщика, естественно, были выше, чем на рынке: на сахаре переплачивали 4 копейки за фунт, на пшене 20 копеек за пуд и пр. В сезон с октября по апрель (около 140 рабочих дней) при 15‑часовом рабочем дне кузнец с молотобойцем расковывали около 280 пудов железа, принадлежавшего расковщику; 35 пудов уходило на угар металла, и гвоздя получалось 245 пудов. С пуда гвоздя кузнец получал 75 копеек, так что валовой заработок составлял 163 рубля 75 копеек. Из этой суммы за сгоревшее железо скупщику шел 31 рубль 50 копеек, причем расковщик считал железо не по 50 копеек, за которые покупал, а по 90 копеек за пуд. Молотобойцу шло 36 рублей 75 копеек, расход на уголь составлял 49 рублей. Так что чистый заработок гвоздаря за сезон составлял 66–67 рублей, т. е. по 47 копеек в день за каторжный труд. Но и эти деньги он получал товаром. Зато чистый заработок расковщика составлял от 42 до 90 % на затраченный капитал. В Поволжье гвоздарное производство было сосредоточено в Тверской и Нижегородской губерниях, в Тверском, Весьегонском, Семеновском, Балахнинском, Горбатовском, Нижегородском, Арзамасском и Княгининском уездах. Здесь гвоздарным производством было занято не менее 5500 человек. Но и здесь промысел в начале ХХ века падал из-за конкуренции машинного гвоздя и дороговизны топлива.

Вообще же узкая специализация какого-либо района в обработке металла была редкостью. По Петербургскому шоссе, в Нижегородской и Тверской губерниях существовала выработка т. н. валдайских колокольчиков и бубенцов для конской упряжи. В деревне Улкан Олонецкого уезда изготовлялись прекрасные экипажи, причем мастер одновременно был столяром, кузнецом, слесарем и маляром, что случалось крайне редко: обычно имело место разделение труда. В Повенецком уезде с незапамятных времен существовало изготовление охотничьих винтовок. В Ямбургском уезде Петербургской губернии кустари-кузнецы делали железные плуги, продававшиеся по 6–12 рублей. Вообще, в Озерном крае с его значительными запасами железных руд металлообработка была довольно развита: в Лужском уезде в начале ХХ века было около 200 кузнецов и промыслом занимались 300 дворов, в общей сложности зарабатывавших 20 тысяч рублей, в Гдовском уезде 250 кузнецов также зарабатывали в год до 20 тысяч рублей.

Естественно, широко был развит кузнечно-слесарный промысел в Уральском районе, в основном в Вятской и Пермской губерниях. Кустари делились на кузнецов, работавших на огне, холодных кузнецов, занимавшихся кузнечно-клепальным промыслом, слесарей, медников и литейщиков. В 1893 году в Вятской губернии металлообработчиков было 9378 душ, причем 82,5 % приходилось на кузнецов, работавших на огне. В 1910 году их насчитывали уже более 14 тысяч, причем кузнецов – 88 %. В Пермской губернии обработкой металла было занято около 5000 человек, причем более половины – кузнецов, работающих на горне. Они изготовляли изделия, необходимые главным образом в крестьянском хозяйстве: лемехи, топоры, косы, серпы, гвозди, вилы, лопаты, ножи и т. д. Много кустарей занимались оковкой колес, тележных ходов и приготовлением железных частей для сельхозмашин. Большинство изделий сбывалось на местных рынках, но топоры, косы, серпы и гвозди вывозились не только в соседние губернии, но и в Сибирь. В медно-литейном промысле лили колокольчики, шаркунцы (бубенцы), оконные задвижки и наборы для сбруи. В незначительном числе были мастера, изготовлявшие самовары, кастрюли, ковши. Самовары на Урале начали делать в конце XIX – начале ХХ века, и ввиду меньшей рыночной стоимости они успешно конкурировали с привозными тульскими. Чугунное литье встречалось в небольшом количестве, ограничиваясь литьем винтов для маслобоек, деталей к молотилкам и веялкам и пр. В Вятской губернии литейный промысел был сосредоточен в Чепецкой волости. В селе Истобенском Орловского уезда в огромном количестве делали из проволоки рыболовные крючки, шедшие на Волгу, Северную Двину и в Сибирь. Слесаря были сосредоточены в Яранском, Слободском, Вятском и Сарапульском уездах, холодные кузнецы, или клепальщики, – в Вятском, Слободском и Яранском уездах. Медно-литейный промысел встречался в Яранском, Слободском и Вятском уездах.