Текст книги "Русские крестьянские ремесла и промыслы"

Вязка плотов

Лошадьми лес вывозили только на малые расстояния: до деревни – на новую избу, до помещичьей усадьбы – на барские нужды, либо до сплавного места. За сотни верст до лесопильного завода или порта на лошадке тяжелое бревно везти не стоит, а мощных лесовозов пока еще не было, и железных дорог, хотя бы узкоколеек, по лесным краям никто не проложил. Поэтому весь лес в России шел сплавом по рекам. В те времена, о которых мы говорим, лес сплавлялся только плотами. Лишь на самых малых извилистых лесных речках, по которым не мог пройти тяжелый плот, дозволялся сплав россыпью, под ответственность лесовладельца, и только до указанного места. А там уже нужно было вязать плоты. Дело в том, что дерево дереву рознь. Одно ровненькое, с плотной древесиной, плывет себе да плывет. Другое же – сбежистое, с толстым комлем и тонкой вершинкой, плывет наклонно; упрется оно погрузившейся вершинкой в дно на мелководье, наткнутся на него в узких берегах другие деревья – и образовался залом – мощный затор из беспорядочно сгрудившихся бревен. Да и просто, даже если не будет залома, такое полупритопленное дерево очень опасно для судоходства. Наверное, видели в фильме «Волга-Волга», как топляк пропорол днище парохода. Третье дерево может оказаться с пористой мягкой древесиной; напитается оно на долгом пути водой и утонет, будет гнить годами и отравлять воду. С неошкуренного леса кора в воде будет отмокать, падать на дно, устилая его толстым слоем гнили и отравляя воду. Часть вольно плывущих деревьев может остановиться у крутых излучин, а потом «обсохнет» на берегу после спада вешних вод, загромождая берег.

А ведь это были времена проклятого капитализма, когда все кому-нибудь да принадлежало: и воды, и берега. Рыбные «пески», где нерестились семга да остер, принадлежали частным владельцам и, сдаваясь в аренду, приносили владельцам немалый доход. А в отравленных гниющим лесом водах прихотливые ценные породы рыб не держатся, так что за убыток владелец сплавлявшегося леса мог и под судом оказаться. Реки были все судоходные, и за гибель на топляке барки с товаром, а то и парохода, лесовладельцу долго пришлось бы расплачиваться. Это только в киносказке режиссера Александрова (кинофильм «Волга-Волга») за потопленный пароход ни капитан, ни товарищ Бывалов не поплатились ничем. До второй половины XIX века судоходство по многим рекам осуществлялось бурлаками, которые вели барки бечевой. Для них бечевники, четырех-пятисаженные полосы вдоль уреза воды, поддерживались в порядке, и крестьяне приречных волостей в виде исполнения натуральной государственной повинности должны были засыпать на бечевниках водомоины, вырубать кусты и деревья, строить мостики через узкие притоки. Никто бы не позволил захламлять бечевники осохшим лесом, тем более что и бечевники нередко принадлежали частным владельцам, получавшим за их использование с судовладельцев хорошие деньги. Это только при советской власти, когда все стало всеобщим, то есть ничьим, для грошовой экономии стали применять «прогрессивный» молевой сплав россыпью, отравляя реки, захламляя берега, теряя множество леса. Говорят, что в советское время на северных морях иностранные фирмы держали супротив устьев русских рек плавучие лесозаводы, вылавливая уплывший лес и получая на том хорошую прибыль.

Поэтому эксплуататоры и не берегли простых русских людей, и те по колени, а то и по пояс в талой воде, вязали плоты в ожидании «большой воды», которая должна была после ледохода поднять тяжелый плот и понести его вниз. На бережку плот вязать незачем: в воду его потом не спихнешь.

На три-четыре тонких поперечных бревна-ронжины укладывали рядком сплавляемые бревна, вершинка к комлю, комель к вершинке, чтобы плот получился ровным. На слой бревен укладывали еще ряд ронжин и концы их связывали толстыми черемуховыми или березовыми вицами – прутьями толщиной в большой палец мужской руки, а то и потолще. Для этого в мощных мужицких руках с корявыми толстыми пальцами завивались вицы, как веревки. Попробуйте на даче срезать хотя бы нетолстый прутик и перекрутить его, свить, наподобие веревки – прочувствуйте, каково было плотовщикам. Плоты сплачивались в два и даже в три слоя, с тремя-четырьмя рядами ронжин, но это уже на полноводных реках. На маленьких речках плотогоны гнали плоты одиночные, а на полноводных реках из десятка плотов сплачивали «щуку» – длинный плот. В голове щуки шел плот поуже, затем ставились широкие плоты, а хвост составляли плоты все более узкие. Такая гибкая щука, извиваясь на ходу, легко миновала излучины рек. Управлялись плоты потесями, утвержденными на колодах в голове и хвосте огромными веслами из целых бревен, к которым прибивались толстые широкие лопасти. Ухватить такое весло было трудно, поэтому на конце в них вдалбливались короткие толстые пальцы, обрезки стволиков молодых деревьев. На широком плоту ставился шалаш для отдыха плотогонов-бурлаков и перед ним насыпался слой земли для теплинки, небольшого костра, чтобы можно было и пищу сготовить, и обсушиться, и погреться в холодную весеннюю ночь. Ведь шли плоты безостановочно, день и ночь, чтобы успеть сплавиться, пока не спала полая вода.

Рис. 5. Вязка плота

И опять-таки полных и точных данных об объемах лесосплава у нас нет. Но вот в трехлетие 1842–1844 годов по Вологодской губернии в среднем сплавлено было плотов 4491, в 1845–1847 годы – 4383, в 1848–1850 годы – 2035, в 1851–1853 годы – 2409, в 1853–1857 годы – 4478, в 1858–1860 годы – 5128. Думается, данные эти и не полны, и не точны, иначе чем объяснить такой разнобой в цифрах. И все же цифры эти впечатляют: ведь на каждый плот требовалось несколько сплавщиков.

Дровяной лес, например, к металлургическим заводам, в ту пору использования водяного колеса, стоявшим на огромных прудах или на озерах возле истоков вытекавших из них рек, доставляли на больших барках-дровянках, или россыпью, в кошелях. Кошель – это огромный бон, десятки бревен, связанных концами. Бон этот на воде образовывал огромную петлю, в которую рабочие загоняли баграми двухметровые обрезки «швырка», так что поверхность воды внутри петли сплошь была покрыта лесом. Затем оба конца петли цепляли к буксирному пароходику, и он неспешно тянул груз до нужного места. Правда, при сильном волнении (а на огромных Ладожском или Онежском озерах и настоящие шторма бывают) лес мог выйти из кошеля. Вот этот-то топляк и поднимали крестьяне Шлиссельбургского уезда, о которых шла речь в предыдущем разделе.

Конечно, вся эта работа с вязкой и сплавом плотов и сбором швырка в кошели была очень мокрой, а порой и опасной. В детстве мне доводило ловить удочкой рыбу, сидя по пояс в воде на бревне такого кошеля и закидывая леску между дровами. А сплавщики бегали по этим бревнам и даже плавали на них, стоя, балансируя с помощью длинного багра. Упасть в воду внутри кошеля, так что над головой сомкнутся тяжелые дрова – не шутка: можешь и не вынырнуть.

Плотничное дело

Лес не только рубят. Рубят и из леса. Построить что-либо из бревен – дом, мост, шлюз, баню, мельницу, – значит «срубить». А основой постройки был «сруб». Потому что его «рубили» топором. Лет 50–60 назад среди искусствоведов и экскурсоводов в ход пошла хлесткая фраза: «Срублено одним топором и без единого гвоздя». Это чушь. Такое мог сказать только «интеллигент», для которого прямо вбитый гвоздь – верх мастерства.

На самом деле при строительстве, да и в любом деле употреблялся целый комплекс инструментов. Еще со времен Киевской Руси знали и поперечную пилу-ножовку, и долото, и тесло, и скобель, и другие инструменты. И гвозди тоже употреблялись. Правда, старались, где можно, обойтись без них: ведь каждый гвоздь вручную ковал кузнец, и гвозди были дороги. И все же кое-где без гвоздя невозможно было обойтись, как, например, без долота невозможно было вынуть паз в бревне, а без пилы – зарезать шип для этого паза. В XVIII же столетии, с легкой руки царя Петра вместе с иностранными кораблестроителями пришел в Россию широкий набор инструментов для пиления, строгания, долбления, сверления дерева: всякие шерхебели, зензубели, шпунтубели, галтели да фуганки; уже сами их названия говорят, каково их происхождение. Мы сегодня можем увидеть бревенчатые постройки только XIX, редко XVIII века. И при их строительстве уже употреблялся инструмент самого разнообразного назначения. Никто же в угоду краснобаям не пользовался принципиально одним топором. Работали так, чтобы можно было выполнить работу легче и быстрее: работали ради заработка, здесь не до изысков.

Правда, городские «специалисты» утверждают, что торцы бревен в срубе обрубались топором, чтобы замять тончайшие древесные капилляры – так-де влага не будет проникать в бревно, и оно не будет гнить. Но это лишь теоретическое рассуждение. Острый топор не заминает капилляры, а перерезает их, а тупым торец бревна не стешешь. Чтобы торцы не гнили, достаточно зашить их тесиной, а еще лучше – густо замазать известкой, ну, на худой конец, жидко разведенной глиной. К тому же сруб выгнивает не с торцов, а в чашках (о них ниже), куда затекает вода, так что у гнилого сруба еще почти целый торец легко вынимается руками; а ведь чашки как раз топором и вырубаются, уж они-то если бы подчинялись этим теориям, вовсе не должны были бы гнить. Ан гниют.

Не потому в старину стесывали торцы топором. Просто не было больших двуручных поперечных пил. А не было их потому, что не существовало еще технологий проката стального листа. Способом свободной ручной ковки можно изготовить достаточно ровное по толщине полотнище лишь для небольшой ножовки, которой кондовое бревно долго будешь пилить. Появились новые технологии – появились пилы. Появились пилы – стали торцы опиливать. Плотник на заработки пришел, ему работать побыстрее нужно, он теориям будущих искусствоведов потрафлять не будет.

Нет, были у русских плотников, кроме топора, и другие инструменты. Были пилы. Были долота – пазы вынимать. Была медведка – огромный тяжелый рубанок, которым работали вдвоем, пристрагивая плоскости: на рабочем ходу один тянул медведку на себя двумя руками за поперечную ручку, другой толкал от себя. Был отвес – шнур с остроносым грузиком. Была «черта» – большая двузубая железная вилка с загнутыми зубами, чтобы отчертить на бревне, сколько и где материала снять. Был даже и уровень, не хитрый немецкий ватерпас, где воздушный пузырек бегает в заполненной водой, а лучше – глицерином или маслом стеклянной трубочке, заделанной в тяжелый брусок. Нет, мужицкий уровень был еще хитрее: в ровный брусок вдалбливалась вертикальная стойка, укрепленная по бокам раскосами, в верхней ее части был гвоздик, и на нем висела тоненькая рейка, или даже шнурок с грузиком. Приложил плотник брус к бревну: отклонилась эта немудрящая стрелка от метки – нужно выравнивать сруб. Все, что требовалось, было у плотника.

И все же основным инструментом оставался топор. Плотничий топор. Сруб именно рубили топором. Так было проще и удобнее. Да и мужицкая рука была навычнее к топору, без которого крестьянин в дальнюю дорогу не пускался.

Каменное строительство в стране было сравнительно незначительно и существовало преимущественно в городах, прежде всего крупных. Особенно это справедливо для времени до второй половины XIX века. Если поинтересоваться застройкой старой Москвы, то можно выяснить, что значительная, если не большая часть сохранившихся еще барских особняков, даже очень больших по размеру, – деревянная, и лишь оштукатурена изнутри и снаружи с разделкой штукатурки под кладку из крупных квадров. Из дерева строили шлюзы и портовые причалы, амбары и мельницы – все, что угодно. Но основным видом бревенчатой постройки все же была изба, и не только деревенская, но и городская, мещанская, да и мелкопоместные помещики (а их к отмене крепостного права, в 1850‑х годах из более чем 100 тыс. душевладельцев было 80 %) жили в тех же избах, только попросторнее.

За века было выработано множество приемов рубки. Самым распространенным (а на сегодня, пожалуй, уже и единственным) способом была рубка «в чашку», или «в обло». «Облый» по-русски значит – круглый (вот почему облако называется облаком). На концах бревен топором вынималась полукруглая выемка, чашка, точно по форме и размеру бревна, которое в эту чашку ляжет. Два бревна клались в параллель, но вершинками навстречу: комель против вершинки. В чашку на комле ложилась концом вершинка поперечного бревна, в чашку на вершинке – комель. Так вязался из четырех бревен венец. А располагались бревна таким образом для того, чтобы сруб был прямой. Затем в паре верхних бревен вырубались чашки, и в них ложились концами бревна следующего венца. Так из венцов вырастал сруб, или клеть. Между прочим, церковь, напоминающая избу, расположенная не по вертикали, как шатровая или столпообразная, а по горизонтали, так и называется – клетская. Из клетей составлена.

Но это еще не все. Нужно было добиться плотного прилегания параллельных бревен друг к другу. Потому плотник и называется плотником, что он плотно сплачивает бревна.

В книге канадского траппера, то есть профессионального охотника за пушниной, Эрика Кольера, «Трое против дебрей» описано, как он строил себе дом на своем охотничьем участке. Этот человек родился в Англии, учился на юриста, потом уехал в Канаду к родственникам, работал на ферме, а затем, после 11 лет пребывания в Канаде, купил себе участок леса в Британской Колумбии, канадском округе, по природным условиям напоминающем нашу Сибирь где-либо в районе Иркутска, и переселился туда с женой-индианкой и ребенком. Это уже ХХ век, и Кольер, человек образованный, знал, что такое радио, автомобиль и прочие блага европейской цивилизации. А вот того, что знал неграмотный русский мужик, он не знал. Он пишет, что, когда на поляне встали четыре смолистых стены, «Лилиан наколола и настрогала тонкие и прямые сосновые шесты, и я вбил их между бревнами <…> и замазали щели густой грязью». Это в тайге, среди моховых болот! И какие же щели между бревнами были, чтобы в них можно было забивать тонкие шесты! Это насколько нужно было утратить навыки бревенчатого срубного строительства!

Русский же плотник поступал по-другому. Прежде чем положить одно бревно на другое, он в этом втором бревне по всей длине вынимал топором неглубокий желоб по форме и размеру нижнего бревна. Так что бревна очень плотно прилегали друг к другу, и на сравнительно большой площади: верхнее бревно как бы охватывало часть нижнего. А когда просохший сруб (рубили избу не сразу, а давали срубу из сырого дерева выстояться, и под собственной тяжестью бревна еще плотнее прилегали друг к другу) раскатывали и клали из помеченных венцов уже само жилище на фундаменте из мощных «стульев», осмоленных или обожженных толстых обрубков бревен, тогда между бревнами укладывали слой болотного мха-сфагнума. Заготовка такого мха, навивавшегося на небольшие елочки с сучьями и так продававшегося, между прочим, тоже была крестьянским промыслом. Мох не гниет и его боится всякая нечисть. Недаром споры сфагнума использовались в медицине для присыпки ран от воспаления, и недаром грибы, растущие во мхах, всегда чистые, без единой червоточинки.

Рубить сруб в чашку проще всего. Но дождевая вода, скатываясь по бревнам, может затекать в чашку, и по углам сруб начнет гнить. Поэтому иногда срубы рубились «в охлуп»: не верхнее бревно клалось в чашки, а нижнее накрывалось чашками верхних. Правда, так подгонять бревна немного сложнее.

При такой рубке концы бревен торчат по углам. Это не очень красиво, а если дом предполагается обшить сверху тесом или даже оштукатурить, то углы просто будут мешать. Поэтому для некоторых построек применялась довольно сложная рубка «в зуб». Она настолько сложна, что ее и описать-то непросто. Конец каждого бревна обрубался таким образом, чтобы каждая плоскость четырехгранного объема представляла собой трапецию. В результате сопряженный угол из двух перпендикулярных бревен не мог разойтись, получался гладким и ровным.

Были и иные способы рубки. Например, рубили «в иглу», чередуя в стене тонкие и толстые бревна. Но этот способ применялся уже не для жилья, а для недорогих хозяйственных построек.

Учитывая, что вершинки бревен тоже должны быть достаточно толстыми, длинное бревно в лесу выбрать трудно. Максимум, что можно набрать на целый большой сруб, – это девятиметровые бревна. Да и то не всегда. Поэтому часто приходилось сращивать короткие бревна. Выработано было и несколько приемов сращивания. Например, конец каждого из сращиваемых бревен обрабатывался так, чтобы получался «замок», нечто вроде большого крюка. Бревна этими крюками накладывались друг на друга, и уже не могли разойтись по длине. Но они могли сдвинуться вбок. Поэтому был более сложный способ сращивания, «в зуб»: на конце одного бревна, примыкая к крюку, вырубали выступ, зуб, а в другом бревне вынимали паз: зуб входил в паз, и бревна не только не могли разойтись по длине, но и сдвинуться в бок. Можно было поступить и проще: в обоих концах вынимались два паза, и в один вбивался вытесанный зуб, входивший в паз другого бревна. Был и более простой способ, «в столб»: в нижнее бревно на шип врубалось короткое бревешко, чурбан с продольными пазами, в которые входили затесанные на шип концы коротких бревен: затем столб накрывался верхним бревном с пазом, в который входил верхний шип столба. Такой способ применялся для менее ответственных построек, например, хлевов для скота.

Но, конечно, сруб из срощенных бревен не столь уж прочен. Нижние бревна, хотя бы два-три венца, употребляли цельные. Вообще, вниз клали самые толстые, «кондовые» бревна, а кверху их толщина уменьшалась. А замки срощенных бревен располагались вперебежку, ближе то к одному углу сруба, то к другому, так что замок лежал на цельном бревне и таким же бревном накрывался. Если можно было, то срощенные бревна чередовались с целиковыми. Но так или иначе, сруб получался прочный и мог спокойно простоять столетие. Конечно, если он был построен из хорошего леса.

На строительство шел только хвойный лес: лиственница, где она была, сосна, если можно, то из красных боров, на худой конец ель. Пихта быстро гниет, и ее старались не употреблять. В старину, кому позволяли средства, строили и из дуба, но только это стоило дорого: выбрать ровный высокий дуб даже в густой дубраве непросто. Зато два века для такого сруба – сущие пустяки.

В степных районах, бедных лесом, конечно, строили из того, что было доступно: и из осины, и из березы. Например, на Южном Урале, ближе к казахским степям, и сегодня строят из березы. На безрыбье ведь и рак – рыба, на безлюдье и Фома – дворянин. Только береза и не столь пряма, как хвойное дерево, и гниет быстро. Трудно найти и подходящую осину: ее сердцевина начинает гнить уже на корню. Однако по скудным лесами местам рубили и дрянные осиновые избенки.

Срубить сруб – полдела. Нужно еще и покрыть его кровлей. И здесь выработаны были свои приемы. Самая архаичная и самая простая кровля была самцовая на курицах. Когда был положен верхний венец (а предварительно в стены врубались еще и половые балки, переводы, и потолочная балка, матица), на короткие торцовые стены укладывались последовательно уменьшавшиеся бревна-самцы. Они образовывали два треугольных фронтона. Если постройка была большой и торцевые стены длинные, а фронтоны получались высокие, для устойчивости их соединяли перерубами в три-четыре бревна. На самцы укладывались продольные нетолстые бревна-слеги. А в две нижних слеги врубались курицы – нечто вроде больших крючьев. Строитель шел в лес с лопатой и топором, выбирал молодые елки толщиной вершка в три, подкапывал их, а затем обрубал все корни, кроме одного. У ели корни растут по горизонтали, под самой поверхностью земли. Потому в лесу при сильном ветре и падают ели, выворачивая и все свои корни, и мощный пласт земли на них. Такие выворотни немудрено увидеть в наших лесах. А вот сосна так уже не упадет: ее основной корень глубоко уходит в землю. Потому что сосна предпочитает расти на сухих песчаных почвах и ищет влаги в глубине, а ель и пихта растут на почвах влажных, даже заболоченных, им вглубь пробираться незачем.

Оставшийся мощный корень обрубался и обтесывался так, чтобы торчал перпендикулярно стволу наподобие крюка. Остальные корни стесывались вгладь и комель даже немного закруглялся. Ствол елки обрубали, оставляя метра два-три. Получалась «курица». Такие курицы равномерно врубались в нижние слеги, нависая над стенами постройки. На них клали длинное, длиннее сруба, бревно – поток. В нем предварительно был вынут продольный паз, и поток укладывался так, чтобы этот паз смотрел вдоль куриц, к коньку. Конек, или князек – это верхняя, более толстая слега, врубленная в самый верхний самец. Доски кровли укладывались в два слоя, вперебежку, на слеги, нижними концами вставляясь в паз потока. Поскольку курицы выступали далеко за пределы стен, кровля нависала над стенами, образуя стрехи и прикрывая стены от дождя. А верхние концы тесин накрывались охлупнем, толстым бревном, в котором был вынут топором треугольный паз, точно по форме скатов кровли. Охлупень, также называемый коньком, притягивался к коньковой слеге толстыми длинными кованными гвоздями либо же деревянными стамиками: в охлупне и слеге просверливали коловоротом отверстия, в них пропускали толстые палки с прорезями точно над охлупнем и под слегой; в эти прорези загоняли клинья, стягивавшие оба бревна.

Лесину для охлупня обычно валили точно так же, как елки для куриц: с корневищем. Из него топором вырубали затейливый выступ, наподобие шеи и головы коня. По русским поверьям, конь, символ Солнца, является оберегом от всякой нечистой силы. Потому охлупень и называют коньком, что он обычно имел вид коня.

В XIX веке из города в деревню пришли более сложные виды кровли – трехскатная и четырехскатная. Они были уже не самцовые, а стропильные. Стропильной могла быть и двухскатная кровля, но тогда фронтоны пришлось бы зашивать тесом: чердак должен быть закрытым для сбережения тепла. В верхний венец поперек постройки врубались «духовые» бревна, выступавшие за стены. В их концах выбирались косые пазы, в которые вставлялись шипы двух парных наклонных бревен-стропил. Вверху стропила связывались между собой на шип. Каждая пара стропил с нижним поперечным бревном образовывала треугольник. Если крыша четырехскатная, крайние стропила еще и наклонялись внутрь постройки, раскрепляясь откосами. А затем на стропила накладывали все те же слеги, в них врубались курицы, на курицы накладывались потоки, и так далее. Кровля на курицах была экономичной и продержалась долго, до середины ХХ века. В 1954–1956 годах я сам жил в северном селе в такой избе с четырехскатной стропильной кровлей на курицах.

Кровли крыли соломой, кровли крыли тесом. Но кровли могли крыть и желобами. Бревна кололись вдоль на нетолстые плахи, в них выбирались топором желоба. Нижний слой укладывался желобом вверх, а на него, желобом вниз, укладывался вперебежку верхний слой. Кровля получалась очень плотной, хотя и тяжеловатой. А чтобы сделать ее еще более водонепроницаемой, под желоба (и под тес тоже) укладывался слой больших пластин бересты. Она плотная и совершенно не гниет. Береста использовалась в качестве гидроизоляции и в основании постройки: ее укладывали на стулья фундамента, а уже на нее клали нижний венец. Сейчас для этого используют рубероид, но тогда-то его еще не было. Да и рубероид, говоря откровенно, менее долговечен.

Еще пока сруб рубился, в нем оставляли проемы для будущих окон и дверей. Дверь рубилась всегда в торцевой части постройки. После окончания рубки проемы распиливались поперечной пилой по размеру и в них вставлялись мощные подушки из толстого бруса – косяки, подоконники, притолоки и порог; под подоконник также клали бересту. Окна делались небольшие, а двери низкие, и с высоким порогом, чтобы холод меньше проникал в жилище. В старину печи были глинобитные, без дымоходов, и топились они «по-черному»: дым из устья печи выходил прямо в жилище. Для его вытяжки в стене, противоположной дверям, вверху прорубали небольшое волоковое оконце, «заволакивавшееся», задвигавшееся толстым ставнем: либо над печным челом устраивалась деревянная труба, после топки затыкавшаяся тряпицей. Остальные окна делали косящатыми, с косяками и вставленными в них рамами со стеклами (а когда-то с бычьим пузырем, с промасленным пергаментом или со слюдой). Доски (а то и толстые плахи) пола и потолка настилались вдоль постройки, от двери: люди больше ходят вдоль дома. Пол и потолок чисто стесывались вгладь теслом. Зачастую стесывались вгладь, до самых пазов, и бревна стен: так было красивее. Вот и готова изба.

Кстати, почему изба называется избой? Из какого-такого из «ба» она построена? Слово «изба» древнего происхождения. Археологи называют так «однокамерную отапливаемую постройку», т. е. жилище с одним внутренним помещением. Именно с отапливаемым помещением, с печью, которую можно истопить. И называлось когда-то такое отапливаемое жилище истопкой – которую топили. Истопка, истобка, истба, изобка, изба.

У входа к избе прирубались сени. В них что, сено хранили? Да нет: и сена там мало поместится, да и если оно загорится, из избы уже не выскочишь. Сень по-русски значит – тень. Сени осеняли, прикрывали вход в избу, чтобы холод в нее не шел.

Но однокамерное жилище тесновато, особенно для большой патриархальной русской семьи из трех, а то и из четырех поколений. Днем, когда все на работах, еще так-сяк, а ночью и прилечь негде. Для расширения помещения сбоку можно было прирубить трехстенный сруб и в него прорубить дверь из избы. Если сруб был меньшего размера, чем сама изба (например, двухоконный прируб при трехоконной избе), то получалась изба с прирубом. Если прируб был такого же размера, как изба, то получалась изба-двойня. Можно было расширить помещение и иным способом. Сзади капитальных сеней прирубалась большая клеть, так что жилище вытягивалось вдоль продольной оси. Так получалась изба-связь. В клети хранили имущество, на лето туда уходили спать, поскольку в избе все же было и грязновато, и мухи с тараканами да клопы с блохами докучали, и жарко было: печь ведь приходилось топить и летом, для выпечки хлебов, приготовления пищи. Но спали в клети и зимой, зарывшись в сено: насчет сна русский крестьянин был неприхотлив, и, наломавшись за день на тяжелой работе, засыпал мертвым сном где угодно. А в избе на теплой печи спал не сам хозяин, а старики: им нужно было погреть ноющие старые кости. Мужичку, вопреки тому что о нем писали благодушные баре, места на теплой печи не доставалось.

Можно было еще больше расширить помещение: за счет сращивания бревен. Но мы уже говорили, что тогда постройка получалась не такая прочная. Весной и в начале зимы, при замерзании почвы и ее оттаивании сруб начинает «ходить»: углы то поднимаются, то опускаются. Чтобы сделать его прочнее, при строительстве одновременно с наружными рубилась еще и внутренняя капитальная стена. Она дополнительно скрепляла продольные стены. Так получалось два основных помещения. Это уже не изба, а дом, дом-пятистенок. А там, где леса было вдоволь, на севере, на Урале, в Сибири, рубили шестистенки, или крестовые дома: две внутренних, пересекавшихся между собою капитальные стены делили помещение на 4 части: в одной сени, в другой кухня, в третьей горница, или «зало», в четвертой спальня. Можно было прирубить длинные сени вдоль всего дома, и тогда в нем уже было четыре жилых помещения, а в сенях выгораживались чуланы.

Плотники рубили не только стены и кровлю, сени и клеть. Они сразу же оформляли и интерьеры. Этакие доморощенные дизайнеры.

Все, что находилось в избе, кроме печи да нескольких предметов домашнего обихода, делалось также из дерева и, большей частью, теми же плотниками: «мебель» была наглухо вделанной в стены и настолько простой, что более чистой столярной работы не требовала.

Вдоль одной из боковых стен и передней стены шли вделанные в стены лавки – достаточно широкие, чтобы на них можно было лежать, опиравшиеся кромками на ножки-стамики. Над лавками, выше окон, точно так же вделывались широкие полки – полавочники. Сопрягаясь, лавки и полавочники образовывали угол, кутник (кут – старинное русское название угла), обычно известный как «красный кут», или «красный угол». Пониже полок, над лавками, в угол могла вделываться небольшая треугольная полочка – божница, на которой ставились иконы; если икон было мало, а изба невысока и полавочники находились низко, иконы могли ставиться просто на полки.

Вдоль другой боковой стены, от угла до печи, также устраивалась лавка, но немного шире и выше остальных лавок – судная лавка. Она использовалась для приготовления пищи, вместо кухонного стола. Под ней устраивался залавок, шкафчик с раздвижными либо створчатыми дверцами, или просто задергивавшийся занавеской. Здесь хранилась крупная кухонная посуда. Залавок мог устраиваться и под лавкой напротив печного чела. Над судной лавкой, т. е. на боковой стене, возле печи, вешался судник, – неглубокий открытый шкафчик с двумя-тремя полками, спереди отграниченными рейками: на полки наклонно ставилась посуда.

Печь, особенно глинобитная, устраивалась между массивными столбами, упиравшимися внизу в основание печи, опечье, или опечек, сложенный из толстых брусьев, а вверху – в матицу, потолочную балку. В наружный печной столб вверху, на уровне полавочников, врубались два широких бруса, толстых доски – воронцы. Один воронец, называвшийся еще пирожным брусом, шел вдоль избы, от печного столба до передней стены, условно отгораживая печной угол, или бабий кут, от остального пространства. На него ставили кое-какую посуду и укладывали вынутые из печи хлебы и пироги. В старину к нему подвешивали кутный занавес, занавеску, закрывавшую бабий кут от взоров посторонних, а ближе к концу XIX века между ним и полом устраивали дощатую перегородку, не доходящую до верха и отделявшую печной кут; проход в ней устраивался возле печи. Второй воронец, полатный, врубался в печной столб под прямым углом к пирожному, упираясь другим концом в боковую стену. На него между боковой стеной и печной лежанкой настилались полати – широкий помост под потолком, где сушили горох и лук, хранили кое-какое имущество и где спали – обычно дети. Сзади полати простирались до торцовой стены, над дверью. Лаз на полати был с печной лежанки или с голбца.

Под полатями, возле двери, вдоль боковой стены делалось продолжение лавки – коник. Первоначально это был рундук – невысокий, чтобы на нем можно было сидеть, но сравнительно широкий ларь, сундук с подъемной крышкой, вделанный в стены и пол. Это было место хозяина дома, где он сидя выполнял мелкие работы (шорничал, сапожничал, плел лапти и пр.) и где спал, охраняя лежащее в конике ценное имущество, висевшую над ним на колышках сбрую, расхожую уличную одежду и вход в избу. Свое название коник получил от невысокого изголовья, вырубленного из бревна, с изображением конской головы – оберега, символа Солнца. Позже рундук исчез, лавка продлилась до угла, перейдя на торцовую стену, но название сохранилось.